Ловец снов: Катарсис

      Шёма казался ему очень красивым. Сказочно. И с каждым днём это ощущение усиливалось. Юдзуру не до конца понимал, что причина этому ― то, что Шёма взаправду хорошел, или то, что Юдзуру просто всё безвозвратнее и сильнее влюблялся в него. Или, может, дело было в том, что Шёма подпустил его к себе настолько близко, что Юдзуру мог точно назвать, сколько у него родинок на теле, где у него самая нежная и белая кожа и как именно под ней ходят его мышцы во время движения. Юдзуру узнавал о Шёме с каждым разом всё больше, больше и больше мелочей; каждая из них казалась прекрасной. Этот предолимпийский тур «Фантази он Айс» был словно... необходимым периодом для того, чтобы с головой удариться в любовь и быть вместе: перед грядущим долгим расставанием. На этапах гран-при им встречаться и «выбивать» друг друга вовсе ни к чему, оба это прекрасно понимали. То же ― о челленджерах. Значит, если не свалится совместного светского мероприятия, после тура они увидятся только в финале Гран-при.       А это около полугода.       Юдзуру, лёжа на массажном столе, подтягивал к себе лежащего на нём Шёму и тыкался ему в макушку носом, думая о грядущем. Шёма старался ― и Юдзуру это ощущал ― не ложиться всем весом, упирался коленями и локтями. Юдзуру уже который раз говорил:       ― Да ляг ты. Не переломлюсь.       Шёма опускал голову на ключицы, отвечал:       ― Тяжело же.       Он в упор не ложился на грудь Юдзуру расслабленным из-за астмы ― тут не нужно было даже гадать. Боялся причинить дискомфорт. Сам Юдзуру, конечно, знал, что подобным «грузам» действительно лучше не лежать на нём, но, чёрт возьми, у него всё было под контролем! А Шёма упорно стоял на своём. Вернее, лежал по-своему.       Юдзуру думал, что и это он безумно любил.       Он узнавал о Шёме много новых мелочей, в каждую из которых влюблялся.       Он знал даже, что у Шёмы, в отличие от самого Юдзуру, не было такого, что можно было погладить-поцеловать определённое место на теле и сразу вспыхивало желание. Зато Шёме нравилось целоваться. И чтобы его прижимали крепко к себе, обнимали. И Юдзуру даже начинало казаться, что особенно нежна и чувствительна к ласке у него кожа не то что на боках, как думалось в начале, а скорее на внутренней стороне бёдер.       Ещё Шёма, накладывая себе еду, пытался зацепить побольше мяса и меньше гарнира, а последний размазывал по тарелке и клевал пару раз из вежливости. При этом выбирать только мясо ему вежливость же и не позволяла.       Шёма воды пил в целом больше, чем Юдзуру, и не очень, в отличие, опять же, от Юдзуру, жаловал соки.       Он немного путался в шнурках своих коньков, шнуруя их. Наверное, думал Юдзуру ― мелкая моторика не такая развитая.       Ещё Шёма писал всегда неторопливо, выводя символы с большим сосредоточением: хотя на выходе всё равно получалось абсолютно обычное написание.       Юдзуру знал, что Шёма медлит не для красоты и не из-за задумчивости.       Что он плохо терпит жару и любит прохладные помещения.       Что всё время стремится сесть туда, где прохладнее, за что его всё время дома ругала мама, на катке ― Ямада-сенсей, а тут, на шоу ― сам Юдзуру.       Юдзуру заметил, что Шёма стал быстрее и увереннее говорить.       Что он стал немного меньше обращать внимание на соотношение гарнира к мясу в своей тарелке.       Что начал сам обнимать и сам целовать.       Стал меньше думать над своими шнурками и своим почерком.       Что стал занимать место не по-прохладнее, а рядом с Юдзуру.       И Шёма стал намного лучше понимать порывы Юдзуру.       Они, стараниями чемпиона мира, остались в ледовом зале одни.       Шёма шкрябал коньками лёд в дальней стороне, Юдзуру сказал: у меня как-то плохо выезд с акселя пошёл, я его немного пораспробую спокойно, а потом догоню. Может, с рёбрами что-то. Сказал последнему уходящему, улыбаясь.       А потом выполнил один триксель, демонстративно задумчиво вернувшись к линии выезда и рассмотрев её.       Последний уходящий пожал плечами, подумав, что либо у Ханю паранойя: прыжок был идеален, ― либо дело в чём-то ещё. Это «что-то ещё», должно быть, сейчас вертелось в дальнем углу, поэтому стоит действительно уйти. И оставить Ханю наедине с его «как-то плохо пошедшим выездом из акселя».       Шёма замер, обернувшись через плечо на неслышно скользящего к нему Юдзуру, поднял на него взгляд отражающих приглушённую подсветку льда глаз, позволил себя подтянуть за бок, обнять за пояс, вздохнул, прекрасно понимая, чего от него хотят.       ― Ты что, серьёзно? Будет холодно, неудобно: синяки и обморожения нам обеспечены.       ― А мы тут только начнём. Что нам мешает для главного переместиться куда-нибудь? Скажем, на трибуны? Или сцену.       ― Я тут кататься после такого точно не смогу.       ― А потом у нас другая арена будет. В другом городе. Много нам здесь катать и не надо.       Шёма героически держал себя в руках, откатывая программу шоу. Но во время поклона его всё равно догнали эти мысли. Когда Юдзуру протянул ему руку, мол: отдай мою рубашку, которую я попросил тебя подержать, ― Шёма уже не помнил, какая из двух принадлежит ему, а какую нужно отдать. Поэтому растерянно протянул обе и буркнул самому себе под нос:       ― Это всё твои инициативы.       Из-за громкой музыки услышал это только сам Шёма.       Вернее, чуть позже, в отеле, оказалось, что он чрезмерно наивен: Юдзуру настиг его в коридоре, взял за бока и, склонившись к уху и притягивая к себе, уточнил:       ― Так что там за проблема с моими инициативами?       Шёма зарёкся вообще комментировать его действия.       Юдзуру Ханю влюблялся каждый день всё безвозвратнее и сильнее, не видя и даже не ища для себя пути назад.       Всё это шоу ― был только Шёма.       Всё оно ― лишь декорации к их взаимопознанию.       Всё это время ― больше никого вокруг.       Внезапно Юдзуру заставили вспомнить, что тут есть и другие: вернее, другой.       Хавьер схватил его за плечо и одним рывком отволок в сторону.       ― Знаешь, мне тут кажется, что ты забыл кое-что важное мне сообщить, Юдзу. И мне это не нравится.