Ловец снов: Катарсис

      Хавьер сидел в раздевалке и специально тормозил. Он знал, что если достаточно протянет время, то столкнётся с Юдзуру, а именно это ему и было нужно.       С самого Джепан Опен его беспокоила одна навязчивая мысль.       Он насмотрелся там на Шёму.       Как он улыбался, как поначалу немного сторонился Хавьера, как всё равно дал к себе прикасаться объятиями. Хавьер все состязания косил в его сторону глазами и думал, что с Юдзу и без него Шёма совершенно разный. И что он... ранимый? Он даже не знал, почему решил так. Хави приобнимал его, чтобы узнать через прикосновение, и вспоминал, как Юдзу чуть не сожрал его за такие манёвры почти год назад, на Финале Гран-при.       Но Шёма напрягался, осторожно позволял себя приблизить для фото, но не деревенел, холодея всем телом. Это было хорошо. Хавьер поворачивался, улыбался и шутил, но Шёма вежливо улыбался в ответ, и Хавьер понимал: не андерстенд.       Полное не андерстенд.       Юдзуру, помнилось, в своё время, если ему не нравился разговор, тоже делал «не андерстенд», но тут всё было очень уж искренне.       Или...       Хавьер заметил, что Шёма вообще не бывает один, но не потому, что общительный... а потому, что, когда он оказывается один, это сродни локальной катастрофе. И самое меньшее: он просто не поймёт, где он.       Поэтому с ним всегда кто-то был.       Хавьер считал это совсем детсадовским, но вспоминал, что с Юдзуру тоже всегда кто-то был. И что за Юдзуру носили вещи, еду, напоминания...       Чтобы он сосредоточился на своих первостепенных задачах.       Хавьер закрывал глаза и говорил себе: «Это то же самое. Только задача его окружения ― не грузить его мыслями о дислокации».       И сразу смотреть становилось проще.       А потом Хавьер вдруг вспомнил. Вспомнил его округлившиеся от испуга или изумления глаза, вспомнил шифоновые оборки его лепреконского костюма, мелькнувшие в дверном проёме, и вспомнил, что смеялся над тем, что он их увидел.       Юдзуру вошёл в раздевалку спустя примерно полчаса после того, как Хавьер уже воткнулся взглядом в одну точку и просто смотрел в неё.       ― Ты что тут делаешь?       У Хавьера скоро должна была начинаться тренировка на другом катке, а он стоял в раздевалке Крикета.       ― За опоздание Брайан разозлится.       ― Пусть злится. Мне сказать тебе надо.       ― Есть же мессенджер?       Юдзуру стоял в дверях, явно не понимая, чего ожидать.       ― Плохо по мессенджеру. Всего минуту, Юдзу. Окей?       ― Окей. ― Он прошёл к своему обычному месту и поставил чемодан, повесил на него олимпийку. Повернулся к Хавьеру и посмотрел на него. Тот стоял с очень сложным выражением лица, и это напрягало. Юдзуру терпеливо ждал.       ― Помнишь Бостон?       Этого поворота он немного не ожидал.       ― Э... трудно забыть. А что?       ― Шёму своего в Бостоне помнишь, да?       Юдзуру напрягся. Они могли «помириться» с Хавьером сколько угодно раз, но, когда о Шёме начинали говорить другие, тем более Хавьер, уже проштрафившийся в отношении него, Юдзуру был готов драться. Фигурально. Бостон и Шёму в Бостоне Юдзуру ни в жизнь не забудет. Это, в конце концов, был провал в первую очередь Юдзуру как старшего: Шёма отлично катался и в короткой программе был в хорошем настроении, и когда Юдзуру его видел в предпоследний раз, Шёма тоже чувствовал себя нормально... а потом вышел бледно-зеленоватый и так упал. Так плакал. Весь год твердил о своём седьмом месте. Юдзуру понятия не имел, что произошло, но прекрасно понимал, что это в первую очередь его упущение как старшего товарища: он должен был позаботиться о младшем на его первом чемпионате мира, а он... бегал со своей ногой и... Юдзуру резко поднял на Хавьера взгляд:       ― Помню.       ― Ну вы же вместе сейчас.       ― Мы вместе, Хавьер, и сейчас, и будем, и были. Уже почти полгода.       Хавьер цыкнул, отворачиваясь и глядя даже не себе под ноги, а в стену подальше от Юдзуру. Тот выдохнул. Постарался сбавить обороты: слишком напряжённая тема. В Бостоне было очень плохо, было плохо Юдзу, который думал, что это его последний раз на льду и что его ноге пришёл конец, слишком плохо Шёме, который плакал в КиКе и упал об лёд очень больно, рёбрами, так упал, как не падают люди, у которых всё нормально. И Бостон этот Юдзуру отпустил, а Шёма носился с ним как с личным бичом, вспоминал в каждом интервью, и Юдзуру каждый такой раз думал, что сейчас остановит все записи и съёмки и просто кинется его обнимать и говорить о том, какой в Бостоне Шёма был на самом деле хороший и отпустил бы он уже это проклятое соревнование. А вишенкой сверху было то, что Шёма так никому и не сказал ни разу, почему и что пошло не так в произвольной. Даже Юдзуру. Поэтому Юдзуру не спрашивал. Но смотрел внимательно: на то, как Шёма контактирует с другими, вдруг среди них ― обидчик. Ведь Юдзуру был уверен: всё не просто так, не внезапно Шёма вышел на лёд серо-зелёный, под стать костюму. Его обидели. Пока Юдзуру... не видел.       ― Я слушаю. Внимательно, ― напомнил Юдзуру, сжав и разжав похолодевшие и влажные ладони. Хавьер заговорил о Шёме и Бостоне, значит что-то знает о Шёме в Бостоне. Шёма нормально себя чувствовал на пятиминутной разминке, значит его обидели между разминкой и выходом на лёд. Но Хавьер был всё это время с Юдзуру и...       Хави немного пожевал, собираясь с мыслями, вздохнул. Повернулся к Юдзуру:       ― Ты знаешь, что он нас видел тогда? Я видел его в дверях, заметил краем глаза. Просто забыл, потому что мне это не важно.       Юдзуру выдохнул, и Хавьер вдруг понял ― по разжавшимся пальцам, ― что его не будут бить. Юдзуру посмотрел куда-то вниз, в пол, в свои размышления, переступил с ноги на ногу, выдохнул, выпрямился... и Хавьер понял, что Юдзуру не в ярости. Совершенно точно нет.       ― И потому он упал...       ― Что? ― Нет, до понимания японского Хавьеру было ещё далековато.       ― Он упал. Потому упал.       ― Наверное. Я не знаю. Я хотел быть дружелюбен с ним на Джепан Опен. Он меня всё равно сторонился.       ― Это нормально для него, он всех сторонится, кроме... И ты решил сейчас сказать?       Хавьер кивнул. Юдзуру смотрел на него с удивлением в глазах, Хавьер развёл руками:       ― Должно быть честно всё, да? Вы сейчас вместе, и я вспомнил про это: вдруг это важно.       ― Это очень важно! И ты не сказал об этом тогда. Ясно. Хорошо.       ― Мне прочистили мозги.       ― Спасибо.       ― Что?       ― Спасибо, что сказал сейчас. Это всё ещё важно.       В раздевалку вошёл Чжунхван, замер, не ожидав увидеть здесь и Фернандеса, и Ханю, поздоровался и прошёл на своё место.       Хавьер прихлопнул себя по ногам, отлипая от стенки, которую подпирал, взял свои вещи и попрощался, сказав: «Надеюсь, всё будет хорошо».       ― Будет.       Юдзуру катался, прокручивая Бостон у себя в голове, цепляясь за каждую всплывающую в памяти деталь. Это был первый Шёмин чемпионат мира, Юдзуру был там как старший, как лидер сборной, он нёс за маленького Шёму ответственность. И Юдзуру совсем про него забыл, занимался своими делами, обжимался по углам с Хавьером и даже не увидел Шёму, который, оказывается, увидел их. Целый год Шёма твердил, как заведённый, что плакал из-за своего седьмого позорного места, но Юдзуру не верил в это, упорно не верил потому, что Шёма повторял это очень часто, к месту и не к месту. И Юдзуру чувствовал, что у Шёмы есть к нему симпатия и... Он должен был рискнуть и связать себя, свои действия и падение Шёмы. Бостонское падение. Но не связал. Не имел оснований.       Шёма приедет в Канаду, и они должны поговорить. Просто обязаны. Сейчас, срочно. Лично.

***

      — Почему... почему ты упал в Бостоне?       Шёма проглотил воздух и сжал зубы так сильно, что челюсти начало сводить. Юдзуру сидел на постели рядом, совершенно не смущённый своей наготой, Шёма кутался в одеяло и не мог выдавить из себя постыдный ответ.       Что он мог сказать? «Ты так заботился обо мне, что я стал мечтать о тебе и не был достаточно внимателен и справедлив к себе, чтобы понять, что не интересую тебя, потому зрелище тебя с Хавьером стало для меня таким шоком»? «Я стоял и смотрел на то, как он выцеловывает твою шею, положив свои руки на твою... и это меня так сильно подкосило»?       Щёку Шёмы на миг щекотнуло что-то вроде прикосновения, и Юдзуру дрогнул и чуть не рванул к нему, проводил взглядом растаявшую в ткани одеяла слезу, сглотнул.       Шёма дрожащими губами зашептал:       — Я... это тут ни при чём, я... я не хотел, чтобы это повторилось, я...       — Ты так часто повторял эту причину, что в неё уже трудно поверить, Шё. — Юдзуру хотелось повысить голос, но он не мог. Не имел права. Вцепился в простынь. Часто, слишком часто он уже слышал эту легенду про седьмое место.       Шёма замолк. Его губы мелко тряслись, он смаргивал слёзы из глаз, едва слышно шмыгал носом и заставлял ждать.       Как можно признаться в собственных иллюзиях и ошибках в отношении близкого человека самому себе? А ему?       Шёма трясся от страха, страха сказать Юдзу-куну, какой он на самом деле, маленький Шёма, самонадеянный и глупый.       — Я... я...       И Шёма ловит себя на мысли о том, что сам поверил в то, о чём всем твердил целый год. Он смотрит Юдзуру в глаза и понимает, что не смог сознаться в причине даже Ицки и Хигучи-сенсей, а это значит, что он... он не смог сознаться в ней даже себе по-настоящему.       Шёма опускает взгляд и кусает губы, зажмуривается, трёт глаза ладонью, размазывая боль по лицу.       Не может заставить себя говорить. Не знает, как.       Юдзуру протягивает руку и касается Шёминых плеч, укутанных в одеяло:       — Ты очень нравился мне.       Шёма замотал головой, пытаясь прятать лицо.       — Я не пытаюсь тебя утешить. Я говорю, что ты мне нравился. И я хотел нравиться тебе тоже. Я слишком люблю быть... нравящимся. Мне это... приятно, понимаешь? Тебе не казалось: я делал всё, чтобы ты... смотрел на меня. Ну и чтобы... был моим фанатом. Ты не неправ. И не виноват. Это я сделал так, чтобы ты ко мне тянулся. Я же... Я тогда... я не думал, что ты... что я так полюблю тебя. И я вообще тогда не думал о твоих чувствах. Я слишком мало думал о том, что чувствуют люди вокруг меня. Привык к тому, что всё озвучивается сразу... — Юдзуру соскользнул рукой и вздохнул, кладя локти на колени. — Я вёл себя специально так, чтобы понравиться, чтобы я был значимым для тебя. Я тебя ранил. К тому же я бросил тебя, это моя вина.       — Не надо, пожалуйста...       Он затих, лишь шмыгал носом.       — Мне так стыдно, Юдзу-кун. Зачем ты пытаешься... я...       — Я ничего не пытаюсь. Ничего того, что было бы несправедливым. Посмотри на меня. Пожалуйста.       Шёма поднял на него взгляд как через силу, Юдзуру положил ладони на мокрые и покрасневшие от слёз щёки, стёр большими пальцами новые капли, посмотрел в глаза:       — Я сказал, что пытался сделать тебя фанатом. Что хочу нравиться. Но сейчас я понимаю, что мне не нужно больше нравиться никому, кроме тебя. Ты всего меня забрал себе. Я абсолютно твой, и я... я обожаю тебя. Я хотел, чтобы ты восхищался мной. А ты сделал так, что я восхищаюсь тобой. Аж в глазах мутнеет.       То, о чём мы говорили с тобой, о будущем: я его по-настоящему хочу. Будущее вместе. И... — Юдзуру отпустил лицо Шёмы, снова положил руки локтями на свои колени, — ты намного, намного больше даришь мне, чем, возможно, сам думаешь. Если бы ты только знал, как меня распирало от гордости, когда ты согласился! Когда сказал, что хочешь отношений со мной.       Не думай, что ты в чём-то виноват в той ситуации. Это была моя ответственность как старшего, как того, кто должен был тебе помочь на твоём первом чемпионате мира, а вместо этого этот недо-сенпай обжимался по углам с любовником. Я тебя бросил. Ты упал. И очень долго переживал, а я... я не знал, как тебе помочь, потому что, — Юдзуру увидел, как Шёма опустил взгляд, — потому что это полностью моя вина, моё упущение. И я даже не нашёл в себе честности подойти и спросить «почему ты упал». Я боялся услышать в твоём ответе правду. Что ты упал, потому что я оставил тебя одного.       — Я бы так ни за что не сказал.       — Конечно. Но я бы всё равно услышал, ты же знаешь?       Шёма шмыгнул носом и улыбнулся. Юдзуру поправил прядь волос, кончиками пальцев погладил его ухо и линию челюсти, прошептал:       — Ты такой красивый.       — Прости...       — Что?       — Что не сказал тебе... ничего. Ты... переживал об этом... я думал, что это только мои проблемы... моё дело.       — Разумеется, ты так думал. Потому что один импульсивный идиот даже не постарался дать тебе знать о том, что это не так!       — Не называй себя так...       — А как ещё? — Юдзуру хохотнул. — Импульсивный идиот он и есть.       Шёма опустил голову, засмущавшись и почувствовав, как к глазам снова подступают слёзы.       Юдзуру кончиками пальцев приподнял его за подбородок и поцеловал в щёку.       — Ты способен простить импульсивного идиота, взявшего на себя ответственность, с которой он не справился?       Шёма засмеялся хрипло. Обнял. Ткнулся мокрым носом в плечо. Прижался. Юдзуру коснулся губами его виска, провёл носом по волосам и поцеловал в макушку.       — Просто не называй себя так, Юдзу-кун... пожалуйста.       — Почему?       — Потому что...       Шёма отстранился, не глядя в глаза и опустив голову. Осмелился взять Юдзуру за руки.       Прикусил губу, чувствуя слова, застрявшие в горле.       Которые он много раз хотел сказать, но не набирался смелости. А сейчас они застряли у него в горле и рвались наружу сами. Шёма смотрел на руки Юдзуру, которые сжал своими короткими пальчиками, кусал губы, открывал рот, набирал в лёгкие воздуха и выдыхал его без единого звука. Слова впёрлись поперёк горла костью, а Юдзуру молчаливо ждал. Словно игру поставили на паузу, чтобы можно было выбрать реплику.       Шёма сжал его ладони крепче, поёжился от тронувшего его за спину холодка, сглотнул.       — Просто... не говори так о себе больше, пожалуйста.       Шёма так и проглотил эти слова. Так и не сказал. Когда пришло время им обоим собираться и сдавать ключи от номера, Шёма старался не поднимать головы и не смотреть лишний раз на Юдзу-куна, когда они вышли из отеля и Шёма отвечал, что за ним уже приехали, судя по СМС от Демизу-сенсея, он старался спрятаться от гнетущего груза несказанных слов. Юдзуру сказал ему, что его привёз Кикучи-сенсей и у них билет на самолёт от Саскатуна до Торонто, а Кикучи-сенсей ночевал в мотеле неподалёку.       Шёма кивал в ответ и понимал, что эти слова ещё рвутся, но они будут так не к месту — а шанс сказать их Шёма упустил. И поэтому он, не раздумывая, согласился на предложение проводить его до машины, ведь «я правильно понял, что твои всё равно в курсе?»       А потом Юдзуру наклонился к Шёме и поцеловал его на прощание.       И у Шёмы эти слова чуть не вырываются следом за этим поцелуем, но он с открытым ртом смотрит в глаза Юдзу-куну и опять проглатывает свои порывы.       И потом больше часа сидит в машине со следом поцелуя-обещания, положив голову на натянутую ленту ремня безопасности, и смотрит в окно, ничего не говоря Демизу-сенсею. Жуёт губы.       Берёт телефон и открывает переписку с Юдзу-куном в мессенджере.       Видит, что тот в сети. Ставит курсор в поле ввода и... ничего не пишет.       Не пишет до самого конца поездки, не пишет ничего ни на следующий день, ни через день, ни накануне соревнований.       А незадолго перед стартом пишет ему Юдзуру:       «Я буду смотреть!»       И почему-то Шёма с этими словами проносится по короткой программе, даже не спотыкаясь о шероховатость в каскаде, так быстро, что сам не верит, что музыка уже закончилась и он всё-всё сделал. Не было такого, как на Ломбардии, когда с начала программы и до её конца проходит целая жизнь, и не было такого, как на Джепан Опене, когда Шёма разнервничался и к середине уже замечтал о том, чтобы поскорее со льда уйти.       Он пролетает в короткой на космических скоростях и почти незаметно для себя оказывается на льду снова и уже стартует произвольную, видя перед глазами картинку мессенджера с восемью неотвеченными сообщениями от Юдзуру с похвалой и пожеланиями удачи, время несётся как бешеное, а Шёма помнит, что так ничегошеньки и не ответил, не написал.       Он набирает скорость и обороты, теряет балансировку в воздухе на прыжках, но чудом выезжает, в какой-то момент думает, что слишком спешит, дёргается и обнаруживает себя всё ещё в музыке, сбивается и заваливает два прыжковых подряд, да ещё и паникует треть секунды на каскаде. А потом про себя чертыхается на собственную зациклившуюся голову и обещает избавиться от несказанных слов, как только доберётся до телефона; и сразу после два последних каскада Шёма не просто делает, а делает в музыку, в эмоцию, в струну, идеально по ощущениям — и понимает, что это чертовски классно и что если Юдзу-кун это видел, то Шёма безумно счастлив. Он ложится в кантеливер и закрывает глаза, вытягивая руку, уже зная, что Юдзу-кун не мог не видеть и, возможно, уже заваливает мессенджер сообщениями.       Шёма сидит в КиКе и думает, что не будет отвечать на них на каждое. Что просто доберётся до телефона и отправит то, что должен был написать ещё из Японии, сказать ещё в отеле.       Юдзуру нахваливает конец программы и не ждёт оценок, потому что плевал Юдзуру на оценки, если Шёма сделал такой красивый конец.       И он собирается написать ещё и ещё, когда мессенджер оповещает о том, что его собеседник в сети и прочёл всё присланное, но замирает и смотрит на сообщение, которое приходит в ответ на всё.       Смотрит, улыбается, и отвечает:       «Я тоже тебя люблю, Шёма».