***
Он не спал. Хотя последние четверо суток фактически только спал. Урывками, нервно ― но спал. А в тот час не спал. Хотел верить, что потому, что чувствовал. Евгений стоял на пороге и смотрел на висящего на костылях Юдзуру. Он только что поздоровался с вышедшей открыть дверь мамой и сейчас смотрел поверх её головы. У Юдзуру скручивало горло. Мама сказала, что ей нужен воздух и она пройдётся до комбини. «Час, может, два». ― Давай сначала включим твой телефон. Меня убивало его «абонент вне зоны доступа». Юдзуру смотрел и соглашался. Делал вдох. Евгений прошёл боком в залу и огляделся: ― Какая твоя комната? Диод тлел мягким белёсым светом, говоря о том, что зарядка идёт. Евгений тоже не стал включать свет. Юдзуру сидел на кровати рядом. Сложив ладони на колени. ― Юдзуру... ― Простите. Я беспокою Вас. ― Юдзу, я пришёл поговорить с тобой, а не с нормами, которым ты пытаешься соответствовать. Застрявшее в горле, прямо над адамовым яблоком, даёт трещину. Вздох. Юдзуру видит, как конвульсивно дрогнули его пальцы: с дьявольской агрессией спутывает их вместе ― в замок, схватывая. Опускает голову. Вздрагивает. Вздох. Вдох. Высокий писк в ушах. Застрявшее в горле пронзает щель: ― Я... Юдзуру теряет голос, и ему кажется, что это навсегда. ― Я боюсь. Я предпринимаю попытки. Прикладываю усилия. Я знаю, что я должен делать. Как помочь себе, как слушать врачей и как терпеть. Но я. Я... Пальцы хрустят в костяшках, и Юдзуру дёргает руками, расцепляя их и рывком встряхивая ― до боли в запястьях. ― Мне... страшно! Перекрывающее дыхание что-то ломается прямо в горле, рвёт осколками, проваливаясь в лёгкие и выталкивая прямо из них надрывный заплутавший воздух, бьющий в ноздри и в нёбо и ― особенно ― хлещущий по глазам. Юдзуру сгибают пополам рыдания. ― Я чувствую эту мысль! Я не должен об этом думать! Даже допускать, но!.. Она есть! Во мне! Эта мысль! Я пытаюсь собраться! Пытаюсь! Но всё это стало словно... словно карточный домик! И рушится, рушится, ― всякий раз! Я ощущаю вещи, о которых не должен думать! И я не могу себе помочь! Мне... мне... Я слышу, как внутри меня течёт кровь! И не могу собраться! Не могу! Широкая ладонь легла на сводимую судорогами спину. Юдзуру хрипел на вдохе, и Евгений чувствовал кожей эти хрипы. Он огляделся: ингалятор лежал на прикроватной тумбе. Рядом с заряжающимся беззвучно телефоном. ― Юдзуру. Он сжал в кулаки чёлку и простонал сквозь зубы, склоняясь к коленям. Следующий вдох был звонким и страшным: воздух словно застрял на полпути и с кашлем вырвался обратно. Евгений схватил ингалятор и жестом свободной руки заставил Юдзуру отпустить собственные волосы и поднять голову, открыв рот; Евгений никогда не любил этот звук. Он напоминал об очень горьком лекарстве от ангины, напоминал о затолканной почти по гланды добрыми родителями «прыскалке». Юдзуру задышал ровнее, ослаб, и Евгений уложил его голову на своё плечо. Погладил по волосам. — Это ничего... ничего, что оно рушится, ― он не повышал голоса, произнося слова тихо. Юдзуру слышал их, Юдзуру рукой вцепился в полу пиджака Евгения. ― Это естественно в твоём состоянии. Это и правда карточный домик, а в тебе сейчас бушуют такие вихри, что, пока ты их не отпустишь, они не дадут тебе собрать ни этажа. Юдзуру. Юдзу, погляди на меня. Вот, ― он положил ладонь на его лицо и заглянул в глаза, ― ты человек, но сам забываешь об этом. Даже больше: ты парень, очень молодой и эмоциональный: и это вовсе не упрёк! Ты замечательный, гениальный фигурист и очень порядочный кумир, хотя последним быть вовсе не обязан. И ты забываешь об этом, ― Евгений смахнул прилипшую к влажным бровям чёлку, ― ты говоришь о том, что ты должен. Но не о том, что ты есть. Запираешь это в себе, закрываешь этому рот. Но сейчас тебе нужно помочь себе. Себе, Юдзу. Не фигуристу и не кумиру. Ну-ну, всё хорошо. Я приехал, я здесь. ― Я боюсь не попасть на свою вторую Олимпиаду, Плю-сама... Ладонью Евгений скользнул к затылку падающего на его плечо вновь Юдзуру, обнял, прижав к себе, вдохнул запах его волос, слушал: ― Я боюсь лишиться своего смысла жизни. Своей цели. Мне страшно. Я не хочу умирать... я боюсь смерти. Его пальцы мяли пиджак на спине Евгения, Юдзуру прижимался корпусом и плакал. ― Я хочу жить. Я хочу кататься... я хочу второе олимпийское золото. Я хочу... Евгений перехватил Юдзуру в объятиях, прижал, стараясь, если это было возможно ― веря, что это было возможно! ― помочь, поделившись своей верой в него, своей непоколебимой уверенностью в том, что он, Юдзуру Ханю, сможет! Он висел на шее, дыша очень глубоко. Его кожа в темноте поблёскивала от влаги слёз. Юдзуру поднимал голову и смотрел. И Евгений знал, что, если сейчас не избавиться от всего, что крушит сознание изнутри, ― оно так и останется «карточным домиком на ветру». И не отводил взгляда, обнимая всё ещё: сцепив руки у него на пояснице. ― Плю-сама... И даже дышал ― непреднамеренно ― в унисон. ― Я... Молчал, не замирая и не отстраняясь. ― Я... Почувствовал его ослабшее дыхание на своём лице.***
Юдзуру заснул, смяв в кулаке край пиджака, из которого Евгений аккуратно вылез: оставил в его руках. Заснул на коленях, согнувшись в три погибели. Громко и по-японски выругавшись и уткнувшись, скрученный новой волной слёз, носом в ткань брюк. Евгений очень аккуратно, стараясь не причинить боли, поднял его ноги на кровать и накрыл их одеялом. Юдзуру обеими руками сжимал измятый совсем пиджак, прижимая его к груди. Глядя на расслабленное, но всё ещё болезненно бледное и опухшее от слёз лицо, Евгений сидел на корточках возле постели Юдзуру, убирал кончиками пальцев его чёлку, прилипшую ко лбу, и улыбался глазами: Юдзуру сильный. Смелый. И очень, очень ответственный. И вовсе уже не похож на того себя, что заглядывал вожделенно в глаза и шептал полными юношескими губами: «Я люблю Вас, Плю-сама». Звонкий и тонкий Юдзуру ― каких-то долгих, огромных семь лет назад. Сильный, мужественный и самый достойный ― Юдзуру Ханю. Юдзуру Ханю, который за миг до прикосновения отвернулся и медленно опустился лбом на колени. Громко и по-японски выругавшись. Юдзуру Ханю, на победу которого Евгений мог бы поставить всё, что имел. Потому что ему не нужны были ни четверной лутц, ни даже четверной риттбергер: ведь он был в сотни раз больше, чем «хорошо катающийся спортсмен». Потому что он умел даже в самых отчаянных ситуациях отказываться от остро желаемого здесь и сейчас ― ради чего-то намного большего, важного и значимого. Потому что он был настоящим Человеком. И очень, очень сильным. Евгений низко-низко кланялся на прощание его тихой и молчаливой маме, благодаря её за всё, что она делает: по-японски молча. Евгений уходил, оставив Юдзуру одну записку на вырванном из ежедневника разлинованном листе. И мама, зайдя в комнату к сыну, поправляла на нём одеяло и гладила по волосам. «Ты можешь всё, Юдзуру» Длинные пальцы даже не дрожали, освещённые пробивающимся сквозь плотно задёрнутые шторы утренним солнцем, когда прижимали эти слова к груди. Юдзуру улыбался, чувствуя на своих глазах слёзы: слёзы благодарности. Он не знал, каким он был, но он чувствовал, что нашёл его: свой ответ. И Юдзуру дал согласие на одно интервью. Ему было нужно восстановиться к национальным, чтобы попасть на свою вторую Олимпиаду. Он смотрел на свою ногу и боялся того, что это будет нереально. Но сделать это ― попасть на эту олимпиаду ― он был обязан. Ведь как ничего больше Юдзуру Ханю хотел жить.