***
Юдзуру появляется внезапно, Шёма лишь идёт туда, куда он попросил прийти в сообщении, и не ожидает, что всё произойдёт так быстро. В полутёмной комнате за едва прикрытой дверью Юдзуру обдаёт его ухо и шею дыханием и проводит по телу ладонями. Шёма охает: куртка и олимпийка задраны, короткие ногти цепляют футболку. Юдзуру прижимается со спины и требует объяснить, что это было за здравствуйте. Громким, терпким шёпотом: Шёма возбуждается мгновенно, но боится шевельнуться, не в силах уловить все слова из-за шума крови в ушах: Юдзуру Ханю горячо и быстро шепчет ему о своём желании, о том, что это было непозволительно со стороны Шёмы, его руки крепко обхватывают тело, и Шёма непроизвольно стонет, вцепившись во что-то перед собой руками и задрожав. ― Я чертовски хочу позволить себе столько вещей сейчас, что это будет просто непростительным грехом, Шёма. Так много, так много всего... Он закусывает до боли губу и выгибается навстречу, ожидая наконец поцелуя в плечо, шею, хоть куда-нибудь. Ладонью с широко расставленными цепкими пальцами Юдзуру проводит по внутренней стороне бедра вверх, прижимается к самому жару, и Шёма весь дрожит, просится, сам не осознавая, как ему сносит крышу, что срывается с его трясущихся губ словно умирающее, разодранное на клочки звуков «пожалуйста...» Одежду на нём Юдзуру дрожащими руками поправляет сам, Шёме стыдно за то, что он так кончил: от крепкого прикосновения, от жаркого дыхания, от обхватившей поперёк груди руки. Юдзуру садится к нему на корточки и обнимает: у него руки дрожат. Он словно жаждет гораздо, гораздо большего, но себе не позволяет. Ограничивает себя, останавливает, отказывается, запрещает. У Шёмы пылает голова и щиплет в глазах, он хочет обернуться и посмотреть Юдзу-куну в лицо, но не делает этого, потому что Юдзуру Ханю обнимает его крепко, шепчет быстро и чётко в самое ухо: ― Я люблю тебя. До чёртиков люблю. И Шёма понимает, что это из-за Олимпиады, из-за золота, из-за того, что нельзя расслабиться, нельзя получить даже часть желаемого до достижения Главной цели. И когда Шёма это понимает, он начинает всем сердцем желать этого золота, желать это золото для Юдзу-куна, для самого любимого, самого желанного душой и телом человека. Они не встречаются взглядами и не смотрят в лица друг друга ещё некоторое время, а потом Юдзуру сам шепчет, касаясь кончиками длинных пальцев его подбородка: ― Смотри на меня, смотри на меня, пожалуйста. Любуйся мной хоть вполовину так, как я любуюсь тобой. И Шёма смущается, Шёма поднимает взгляд и попадает под гипноз сверкающих глаз Юдзуру: ему хочется податься вперёд и целовать его прямо сейчас, немедля, так, чтобы без слов сказать обо всём, что не смог сказать в Давидсоне. Шёму кроет так, как не крыло никогда. Юдзуру опускается однажды перед ним на колени, задирает его футболку и прижимается к животу губами: Шёме жизненно необходимо за что-то ухватиться, и он, не подумав, вцепляется пальцами в волосы Юдзу-куна. От жаркого дыхания тело покрывается испариной, а кровь снова шумит в висках. Даже в одной футболке, без олимпийки, ему жарко и душно. Юдзуру смеётся, проводит пальцами под поясом брюк, улыбается в ответ на бурную реакцию. Шёма стесняется, а Юдзуру раздумывает, глядя на отливающие золотом волоски, растущие над пахом. Проводит кончиками пальцев по средней линии живота вверх, к груди, и смеётся: произносит что-то быстрое на английском, вынуждает переспросить, поднимается на ноги, ловя непонимающий взгляд, делает шаг на Шёму, заставляя запутаться в лежащей на полу олимпийке и отступить назад, улыбается, прихватывая невесомо за плечи: лишь касанием. ― Я сказал, что съем тебя. Всенепременно съем, если не перестанешь быть таким притягивающим. Шёма смущается, отводит взгляд и видит, что его телефон прополз по полу уже с полметра, разрываясь от звонков. Они бегут на жеребьёвку, перепутав олимпийки, понимают это только там, на виду у сотен камер, Кейджи то ли не замечает, то ли молчит, Шёма смотрит на свои болтающиеся рукава, и Юдзуру хохочет до неприличия громко, не решаясь развернуть свою, сложенную на коленях. Все эти дни были похожи на безумный сон, сгенерированный воспалённым сознанием, и, когда Шёма оказывается на олимпийском льду, он всё ещё остывает от прикосновений, жгущих его кожу со вчерашнего дня. Можно сказать, что Юдзуру просто исчез, оставив на память горящий след мягкого касания ладонью на шее. Его короткая программа прекрасна настолько, насколько вообще может быть прекрасно фигурное катание, ― по крайней мере, именно так думает Шёма Уно, глядя прокат. В этот миг его охватывает спортивный азарт: а возможно ли вообще обойти Юдзуру Ханю? Теоретически, разумеется, да, но практически ― насколько это реально? Шёме нравится каждое движение его пластичного тела и каждая складка одежды. Он бы прикоснулся пальцами к следу его конька и вёл бы ими, обнажёнными, вслед за его дугами, по холоду, пока не огладил бы стальные лезвия. Юдзу-кун пробуждал в нём нечто гораздо, гораздо большее, чем физическое и эмоциональное желание. Шёма хотел. Глядя на него, он хотел всего. Всего и разом, даже то, что там, за облаками. Юдзуру Ханю на льду даже больше чем вдохновлял, он словно заражал. Заражал странной манией, болезнью, влечением. Жаждой. Шёма хотел попробовать сделать непозволенное, запрещённое, недопустимое. Он жаждал прикоснуться к тем небесам, из которых было соткано катание Юдзуру Ханю. Когда после звуков выкашивающего, убийственного, мощнейшего Сэймэя Шёма выходит и валится на прыжке, он смеётся сам себе: ему чертовски хорошо, сладко и здорово. Его небеса недосягаемы в своей красоте и мощи, поэтому Шёма льнёт обратно ко льду в кантилевере, улыбается будто опьянённый, радуется каждому жесту и движению и чувствует: это нечто определённо личное и нечто определённо необъяснимо прекрасное. Он вдруг каждой клеточкой своего тела понимает, что обожает фигурное катание. Обожает кататься, прыгать, вращаться ― всё обожает. Шёму кроет нещадно и так, как раньше не крыло никогда в его жизни, он вылетает в прыжки и чувствует, как летит выше и выше. Ему хорошо, он чертовски счастлив и готов поймать руками сотни игрушек, пусть бы они все летели в его голову и Хигучи-сенсей. Просто попробуйте бросить. Когда Шёма видит оценки и понимает, что Юдзу-кун первый, он думает, что так оно и будет. Сенсей радуется до слёз, Шёма запыхавшийся и уставший: арена залита светом вся до краёв, ему слишком ярко и шумно, но он рад. Он рад, что здесь. Шёма Уно смотрит на рыдающего Юдзуру Ханю и не понимает, о чём они говорят с Хавьером Фернандесом. Но это вовсе не важно. Шёма Уно смотрит на самого счастливого в мире Юдзуру Ханю и хочет поцеловать его как можно скорее. Хочет окунуться в плещущую из него жизнь и насладиться её вкусом, впитав в себя все её ароматы. Лучший во всём мире, самый необыкновенный Юдзуру Ханю ― живее всех живых. Двукратный олимпийский чемпион.***
― Двадцать минут. Поклянись, что придёшь в мой номер через двадцать минут. ― Мы не идём туда сейчас? ― Шёме кажется, что он смотрит на губы Юдзу-куна слишком нахально, но его это не очень волнует. ― Шёма, я ждал, по ощущениям, полгода, я прошу тебя подождать ещё двадцать минут, потому что я должен кое-что сделать. И ты. Шёма закусил губу, поняв, о чём идёт речь, согласился. Они жили на разных этажах и вышли из лифта порознь. Он кусал губы, нервно переодевался, обдал себя водой из душа ― совсем наскоро, ― схватился за фен и запутался с режимами. Обжёг голову слишком горячим воздухом. Взяв телефон, смахнул оповещения от непринятых вызовов, открыл диалог с Ицки: «Я спешу спать, пожалуйста, всё потом». Юдзуру Ханю тоже был в олимпийской форме. Шёма не понимал, почему решил запрыгнуть именно в неё, но их мысли совпали. Он впустил его и быстро, бесшумно закрыл дверь. Совсем скоро начнёт темнеть, Юдзуру прошёл в номер, в комнату, Шёма бросил на постель взгляд и остановился, смотря на его лицо. Они молчали. Юдзуру быстро и беззвучно дышал. Первым был Шёма. Он быстрым жестом расстегнул, словно разрезал, олимпийку и сделал один большой шаг, сбрасывая её с плеч. Припал к губам, как к источнику влаги среди песков Сахары, вцепился в плечи, вверх подался от ладоней, сжавших его бока терпко, жадно, собственнически. Они никогда так не целовались, не прижимались друг к другу ртами так крепко, не пытались похитить друг у друга ― каждый ― больше, никогда Шёма не стремился дорваться до его тела так нагло, комкая, стягивая одежду и касаясь кожи ладонями. Юдзуру не держал ещё за задницу так никого, не сжимал ягодицы, пропуская пальцы между ними, чувствуя тепло и напряжение тела сквозь ткань брюк. В голове шумела Ниагара, тонкий, широкий Шёмин язык жадно захватывал больше, срывая последние тормоза рваными, резкими и быстрыми движениями. На постель они падали в одних брюках, и Шёма упёрся ладонью в плечо Юдзуру, когда тот захотел его опрокинуть на покрывало и дорваться до большего. ― Пожалуйста. Я хочу кое-что для тебя сделать. Юдзу-кун... Ни разу он не пытался проявить инициативы. Боялся, что сделает что-то не так. Куда ему, без опыта и достаточной страсти. Несмелому Шёме. Когда он обнимал руками жёсткую подушку в Давидсоне и слушал ритмичное поскрипывание постели, рвано всхлипывая от горячих, желанных толчков, то подумал о своей пассивности. Ему стало стыдно перед Юдзу-куном, но он был уверен, что не в силах это преодолеть. Всё, что Шёма мог: отдать ему своё нескладное короткое тело. Больше же не было ничего. И тот факт, что, несмотря ни на что, Юдзу-куну нравилось прикасаться к этому телу, нравилось его сжимать и нравилось в него входить, ― смущал, удивлял и заставлял думать о недостойности такого внимания. А ещё: о том, что Шёма своему телу благодарен. Оно помогало больше, чем он этого заслуживал. Защищало от травм, держало удары, терпело отношение и было желанным. Он думал, что не умеет управляться с ним достаточно хорошо, чувствовал себя горбуном из Нотр-Дама: крепким, сильным, способным выдержать довольно много, но очень нескладным. Сравнить при этом Юдзу-куна с Эсмеральдой было страшно, потому что в конце сказки она выбрала прекрасного статного светловолосого воина, а не нескладного горбуна, готового умереть за неё и обязанного ей жизнью. Шёма боялся сравнить и надеялся, что они ― не этой сказки герои. Что у них закончится по-другому, а ещё лучше ― заканчиваться вообще никогда не будет. В конце концов, призрачный образ статного беловласого красавца мерещился Шёме и без того в каждом втором страшном сне: то в лице Хавьера, то просто... Пока Юдзу-кун был в Канаде, Шёма понятия не имел, что он делает. Он грешил, вспоминая о том, как они часто занимались любовью во время тура Фантазий, и что, если Юдзу-куну надо так часто, а Шёма тут, далеко, за тридевять земель? Если бы Шёма узнал о чём-то таком, он бы весь обвалился внутри под грузом ненависти к себе. Но он не смел бы злиться на Юдзу-куна, ни за что. В Давидсоне Шёма закрывал глаза и боялся сделать что-то лишнее, мысленно избивая себя за то, что уже столько раз ― а Шёма всё одно, всё ничего. Только и может, что жадно ластиться в ответ, запрокидывая голову, обнимая и отпуская голос, обхватывая ногами торс как можно крепче. Шёма хотел больше. Юдзуру был чертовски красив. Проложивший между спиной и спинкой кровати подушку, вытягивающий ноги из брючин, в которые Шёма вцепился пальчиками взволнованно, нетерпеливо, — абсолютно нагой он был чертовски красив. Ладошками Шёма ведёт по бёдрам вверх, к торсу, стараясь не вынуждать шевелить травмированной ногой, пододвигается ближе — кожей к коже, — так давно не обнажавшийся ни перед кем, кроме собственного отражения, столь полно, до абсолютной наготы. Воздух щекочет кожу, касается прохладой: номер освещается одной лампой на прикроватной тумбочке, у Юдзу-куна глаза бешеные, шальные и счастливые. Он вздёргивает подбородок, требуя свою награду молча, этим жестом лишь и мягким поглаживанием боков ладонями. Шёма раньше никогда ничего такого не то что не делал, даже не воображал. Но Юдзу-кун был живой, счастливый, ему скоро отдадут его золото, его право называться Юдзуру Ханю, вернут его волю. Мысли об этом сводили с ума, сносили голову, помрачали рассудок, и Шёма обнимал его одной рукой за плечи, заведя вторую за спину, смотрел прямо в эти глубокие, сумасшедшие глаза самого желанного человека в мире и дышал глубоко, жарко... — Я тебя хочу. Сейчас. Целиком. Имею на это право, — Юдзуру шепчет прерывисто, с придыханием, он знает, дразнится, требует абсолютно заслуженно. И Шёма даже прощает ему это, прощает, потому что упивается плещущей из него жизнью, жизнью, которой могло вовсе не быть. Она оборваться могла. Шёма себя отпускает, его члена кончиками пальцев касается, целует в губы, рукой ведёт, ответ тела слышит в выгнувшейся пояснице. Размазывает влагу скользкую по всей длине. Боится. Но подвигается вплотную, живот к животу, за плечи хватается руками обеими, опускается медленно, забыв уже совсем ощущения и, кажется, испытывая много новых. И это не словно впервые, это словно спустя годы разлуки. Шёма ощущает это в себе, медленно подавая себя дальше, ниже... Приоткрывает глаза и смотрит на Юдзу-куна, на это сияние. Выдыхает шумно и облизывает губы. Юдзуру впервые стонет первым. Шёма упирается коленями в кровать, висит на плечах, прячет голову в шею, весь зацелованный жадными губами до следов на коже, и движется, опускаясь и поднимаясь. Сознание выносит из головы шумным мощным прибоем, Шёму качает как на волнах, ладони Юдзуру на его ягодицах направляют, гладят, его голос, совершенно не похожий на тот, каким он разговаривает, звучит над ухом, полный совершенно потрясающих эмоций. Шёме до дрожи нужно прижаться крепче, плотнее, ему буквально мешал воздух между их телами: Юдзуру переместил руки на его спину, соскрёб к себе, задышал в ухо что-то неразборчивое и сбивчивое, повторяя его имя через фразу, повёл губами по коже, подал бёдрами резче, ища опору ступнями. Шёма целовал. Целовал его плечо, шею, руками елозил по телу, с кожи языком собирал солёные капли пота, вспоминал лишь как-то на периферии, что стены могут быть не очень толстыми, что их может быть слышно, причём хорошо слышно, потому что у Шёмы уши закладывает от собственного голоса, но прижимался плотнее, двигался быстрее, стонал, обнимаемый и целуемый, руками водил по крепкой спине, запах раскалённый вдыхал, пропитывался... Кончил на очередном вдохе, сбившись абсолютно с ритма, едва дыша уже, задрожал, судорожно цепляясь за тело Юдзу-куна руками, позволил себя опрокинуть на спину и отдался весь, без остатка: заслуженно, подобно олимпийскому золоту. Шёма бесконечно прощал это отношение, потому что сам мыслями был лишь в своём желании получить себе обратно абсолютно живого, удовлетворённого, смеющегося и счастливого Юдзу-куна. И получил. Всего его, сразу, едва уйдя со льда, едва подержав в руках тигрят в странных шапочках. Шёма обхватил спину ногами, выгнулся, телом попросил любить себя. Он смотрел буквально в глаза, когда Юдзуру кончил с пробирающим, гортанным рыком. Шёма тонул в восхищении и вдруг понимал: был искренне желанен, как золото это, второе, победное. Столь же страстно, сильно, столь же умопомрачающе. Не приложением к медали, не дополнительной наградой. Юдзуру было нужно перед самим собой завоевать право на это. На секс, любовь и Шёму. Поэтому Юдзуру специально себе запрещал, хотел всё и сразу, не ублажал себя различными подачками и авансами. Только раззадоривал, дразнил, мотивировал. Не выдерживая, вдыхал запах и целовал голую кожу. Гладил. Но не брал, не позволял себе насладиться. А теперь Юдзуру нависал над своим Шёмой, согнувшись, кончиками влажных слипшихся волос его лица касаясь, дышал глубоко, вжимал в постель всё ещё крепко, сильно. Уже не двигался. Только дышал и смотрел. Шёма цеплялся за его плечи до белых следов на коже. Юдзуру сглотнул, облизав пересохшие губы. Склонился, зашептал: — Я люблю тебя. Люблю до безумия. Хотел. Ты не представляешь как. Понятия не имел, что я сделаю, когда ты придёшь. Я думал, не выдержу, просто увидев тебя. И столько всего, Шёма. Это золото, Олимпиада, ты, моя нога... это всё архиважно, Шёма. Это... это то, из чего я. Суть, составляющие. Шёма... Шёма гладит его по щеке и целует, понимая, как слипаются глаза. За окном уже почти стемнело, включали уличные фонари, а Шёма сонными, влажными глазами смотрит на всего мокрого Юдзуру и шепчет сипло, потому как иначе не может и не должен: ― Я люблю тебя. С возвращением*, Юдзу-кун. Я ждал. С нетерпением. И для Юдзуру Ханю это самое прекрасное, что можно было сказать. Он тыкается лбом в плечо Шёмы, медленно выходит и опускается рядом, обессиленно усмехаясь. Шёма поворачивается к нему, ложась на бок. Улыбается лишь уголками рта, потому что чертовски устал. ― Я вернулся**, ― произносит Юдзуру. «Я вернулся». Над Олимпиадой играет гимн Японии, Юдзуру Ханю чувствует себя абсолютно свободным. И абсолютно счастливым.