Племянница нашего мэра

Моника ничего уже больше не понимала. Она всегда считала себя человеком, умеющим анализировать ситуацию и оценивать обстановку, и хотя дружба с Аличе несколько поколебала эту ее уверенность, то, что происходило в последние восемь дней, совершенно точно отказывалось подчиняться законам логики. Первой из череды странностей стал случай, когда Байльшмидт поймала Аличе с ножницами в руках. Зажмурившись, девушка сидела у зеркала, перекинув на грудь свои пушистые роскошные волосы, а потом, решительно посмотрев на свое отражение, вдруг закусила губу, схватила одну из кос и поднесла к ней зловеще блеснувшие половинки ножниц. — Мать твою! — выдохнула Моника, едва успевая перехватить ее руку железной хваткой. — Варгас, ТЫ ЧТО ТВОРИШЬ? — Я хочу обрезать косы, — Аличе улыбалась, хотя по щекам у нее без остановки катились слезы. — Чтобы тебе понравиться… — Какой идиот сказал тебе, что мне не нравятся твои косы?! — поразилась Моника, хорошо знавшая, как Варгас гордится своими пушистыми волосами. — Вот еще выдумала! Совсем уже обалдела! У тебя чудесные длинные волосы, и с чего ты решила от них отказываться?! — Я думала, что я с ними некрасивая, — разрыдалась Аличе, почему-то не прижимаясь к ней, как делала обычно, когда была чем-нибудь опечалена. — Так они тебе нравятся, правда-правда? — она подняла заплаканные глаза, и Моника опять ощутила жгучее желание убить виновника ее слез. — Мне вообще нравятся длинные волосы у девушек, — призналась Моника, едва сдерживаясь, чтобы не успокоить ее ласковым поцелуем. — Хотя я, признаться, не понимаю, как вы не устаете укладывать их утром… Ну, я к тому, что это же много времени занимает… Но локоны — все равно красиво… Вот еще выдумала — обрезать! На следующее утро Аличе отправилась в школу, сделав высокий хвостик, заколотый роскошным черным бантом, и больше никогда не заплетала кос, но на этом странности не закончились. Все началось с того, что затих так любимый Моникой звонкий смех-колокольчик. Теперь Аличе лишь чуть-чуть улыбалась на шутки Карьедо, и даже когда ей приходилось рассказывать что-нибудь приятное, была сдержанна и серьезна. Она стала больше молчать, чем говорить, и многие преподаватели с беспокойством щупали ее лоб, проверяя, нет ли температуры. Моника то и дело ловила непонимающие и даже осуждающие взгляды Антонио, и молча пожимала плечами — она и сама не соображала, что происходит. Затем Варгас приобрела себе часики на браслетке, и никогда уже больше не расставалась с ними. Она молча вставала по звонку будильника, не дожидаясь напоминаний Моники, затем шла в душ, но почему-то не плескалась там и не пела, а ровно через десять минут выходила, причесывала волосы, переодевалась в спортивный костюм и терпеливо ждала обычной утренней тренировки. На пробежке она больше не отвлекалась на розочки и котяток, и выполняла команды Моники, не жалуясь на усталость, а на уроках молча записывала все, что говорили учителя, равнодушно обедала, а после уроков убегала в библиотеку. Вскоре Аличе совсем перестала петь и даже отдала свою гитару на хранение болтуну Карьедо, который был настолько ошарашен подобной просьбой, что не смог выдавить из себя ни одного вопроса. Теперь Аличе никуда уже не опаздывала. Она перестала жевать мороженое тоннами и есть пасту на завтрак, обед и ужин, и часто сбегала от Моники все в ту же библиотеку, заявляя, что ей задали очень много уроков. Моника смотрела на нее с искренним удивлением, силясь понять — какие такие уроки задавали ее ОДНОКЛАССНИЦЕ и случайно забывали задать ей, Монике Байльшмидт? — но не возражала. Она была убеждена, что каждый может побыть один, но не подозревала, почему Аличе отказывается от ее помощи. Варгас в самом деле стала учиться лучше: она записывала и выполняла домашние задания и даже сама — сама! — дотянула по геометрии до четверок с небольшим минусом. Вместе с тем из нее как будто пропал огонь — хотя ее картины были по-прежнему прекрасны, они почему-то перестали казаться живыми, манить к себе, а сочинения стали всего лишь сочинениями, а не ожившим светлым кусочком ее души. Но самым главным было, конечно, то, что Аличе перестала лезть к ней обниматься и целоваться. Она перестала говорить о том, как любит ее и какая она красивая, и Моника, горячо молившаяся об этом в продолжение нескольких недель, вдруг ощутила в душе огромную пустоту. Это была не ее, совсем не ее Аличе — чудесная, светлая и нежная, в которой она успела полюбить все — и звонкий смех, и привычку терять тетрадки… Новая Аличе Варгас казалась лишь бледной копией — серьезной, собранной, аккуратной… Она все время читала что-то или писала, и Моника не узнавала в ней свою любимую девушку. Лишь иногда Байльшмидт ловила на себе нежный, умоляющий, измученный и словно ищущий одобрения взгляд, но Аличе немедленно отворачивалась и никогда ничего не говорила. Порой Аличе глухо всхлипывала во сне, и Моника подолгу стояла рядом с ее постелью, но утром Варгас уверенно объясняла, что ей всего лишь снился кошмарный сон, и ей, Монике, совершенно не о чем беспокоиться — она справится сама, справится, и ей не требуется никакой помощи. Первой тревогу забила госпожа Риччи, едва заметив, с каким равнодушием девочка декламирует любимые итальянские стихи. Она немедленно сама отвела Аличе в медпункт и измерила ей температуру, а потом заставила пройти полное медицинское обследование. — Алиса, милая, с тобой все в порядке? — с надеждой спросила госпожа Риччи, и Моника замерла, сама ожидая ответа на вопрос любимой учительницы мисс Варгас. — Да, спасибо, все хорошо. Простите, мне пора идти — у меня скоро доклад, и мне надо готовиться… — спокойно отозвалась Аличе, и Моника с госпожой Риччи недоуменно переглянулись. — Что у тебя случилось? — пытал Антонио у Аличе, глядя на Монику с откровенным раздражением — вот поганка! Что она только умудрилась сотворить с этой маленькой милой девочкой? — Тебя что, Байльшмидт, что ли покусала и заразила своими графиками? Ну, очень так просто, за шейку — кусь! — попытался пошутить он, но Варгас даже не улыбнулась. — Тебя что, подменили инопланетяне? У тебя же практически нет эмоций — Крауц по сравнению с тобой чертова истеричка! Скажи хотя бы мне, на ушко, своему другу! — безнадежно повторял он. Шли дни, и Моника с ужасом убеждалась, что Аличе вянет на глазах, слово та самая алая махровая роза, которую когда-то ей подарил Карьедо — смыкаются нежнейшие лепестки, склоняется головка прекраснейшего цветка… Аличе действительно угасала, но никому никогда не жаловалась. Убедившись, что здоровье ее в порядке, Байльшмидт несколько успокоилась, но что-то все равно давило на ее сердце предчувствием грядущей беды. «Я на все готова, только бы вернуть прежнюю Аличе, мою родную! — умоляла Моника всех богов. — Я люблю ее и скучаю! Я думала, что мне будет хорошо, если она станет немножко сдержанней, я не знала, как же я ошибалась! ЧТО С НЕЙ ТЕПЕРЬ ПРОИСХОДИТ — ПОЧЕМУ ОНА МНЕ НИЧЕГО НЕ РАССКАЗЫВАЕТ?! ЧТО Я ТАКОГО СДЕЛАЛА ВАМ ПЛОХОГО?!» — срывалась Моника на высшие силы, считая их ответственными за все происходящее. В тот вечер Моника молча шла по тропинке, с тоской обдумывая план на грядущий день. Только теперь Байльшмидт сумела по-настоящему оценить, кем была для нее Аличе, ее Аличе — светом ее души, тем самым огоньком, отвлекающим от бед и невзгод, нежно любимой девушкой и чудесным другом… Моника смутно чувствовала свою вину за появление новой Алисы Варгас — серьезной, сдержанной, методичной… Но все это была уже не Аличе, не та нежно любимая девочка, а кто-то совсем другой, пусть столь же прекрасный и недоступный… — Крауц! — прервал ее смутно знакомый голос, и Моника нехотя обернулась. Перед ней на дорожке стоял Франциск Бонфуа… вернее, некто похожий на Франциска Бонфуа — симпатичный парень с печальными виноватыми глазами. — Чего тебе? — хмуро спросила Моника, думая о том, как может измениться мир вместе с самым любимым человеком. — Я не хочу с тобой разговаривать. — Да, я знаю. Просто… просто тогда возьми, Моника, потому что это… Это… оно твое, — с силой выговорил Франциск, протягивая ей черный большой блокнот, выброшенный ею в окно в тот самый день, когда она увидела свою Аличе в первый раз в обществе Карьедо. — Я забрал его… потому что… Моника… ты должна знать, что в нем писала девушка, которая готова умереть ради твоей улыбки. Если бы я знал, какое у нее сердце… — почти неслышно прошептал он, отводя глаза. — Я никогда бы ее не тронул…