Игры с рабами

Комната на втором этаже в самом конце коридора напоминала о той, словно, прошлой жизни, в которой счастье измерялось сигаретами, бутылками пива, количеством разов и громкостью стонов, в которой любая одежда лишняя, а одеялом служит чужое тело, сильные руки, длинные пальцы, мягкие губы. Дыхание, обжигающее и мягкое. Продать душу за то, чтобы хоть раз вернуться в эту жизнь? Да, Хосок готов, потому сейчас и припарковал машину у ворот особняка семьи Ким. Солнце налилось кровью и заливало нею небо, Чон закрыл дверь машины с хлопком, поставил на сигнализацию и свободно прошел во двор, гравий шуршал под ногами, а в нос ударил розовый запах. Во время заката особняк выглядел ещё более величественно, готично, даже немного пугающе. Слуга встретил Хосока на пороге и провёл в кабинет Намджуна. Ким сидел за столом цвета венге и пересматривал какие-то бумаги, хмурясь и попивая кофе. Голова уже болела от этой бумажной рутины, но такова плата за роскошь жизни. Стук отвлёк молодого человека от чтения очередного документа. — Да! — ручка опустилась вниз, дверь открылась и в кабинет вошел слуга: — Господин, ваш гость прибыл. Намджун почти откинул бумаги и даже встал с места: — Зови. — Слуга поклонился и пригласил жестом руки Хосока. Чон вошел вальяжной походкой, улыбаясь и жуя нижнюю губу. Намджун приказал слуге пойти на кухню и передать, что ужин должен быть готовым через полтора часа. Юноша в дорогом бордовом костюме кивнул и исчез, оставив Чона и Кима наедине друг с другом. — А у тебя неплохо. Всегда восхищался твоим вкусом, — Хосок осмотрелся вокруг; всё в цветах венге и перламутрово-кофейных, кремовых и позолоченных. Мягкие кресла и диван, мягкие обои и полупрозрачная тюль, легко покачивающаяся на ветру, дующем из приоткрытого окна. Красиво, роскошно и во вкусе семьи Ким. — Рад, что тебе нравится, — Намджун допил свой кофе и вышел из-за стола, сунув руки в карманы черных брюк, белая рубашка уже слегка помялась и выбилась из хватки брюк. — Я ждал тебя немного позже. Но рад, что ты уже тут. — Бумажные заботы бодрости тебе не прибавляют, как я посмотрю, — Хосок усмехнулся и подошел почти вплотную. От Кима пахло одеколоном и его природным запахом, едва уловимым, но Чон хорошо его знал. Навсегда он отпечатался в памяти молодого человека, как и прошлая жизнь, и та квартира в дыме сигарет. Кольцо крепких рук и поцелуи, сладкие, смертельные. — Намджун, ты говорил о том парне из семьи Пак. Это правда? Это он? — Думаешь, я стал бы лгать тебе? Райская птичка здесь. А если хорошо попросишь сейчас, то сможешь с ним поразвлекаться. У Хосока глаза заблестели. Он прижался к Киму, и всё, как когда-то: глаза в глаза, горячее дыхание и волнение, спустя столько лет всё так же колотится сердце. — Я забыл это чувство, — прошептал Хосок. — Намджун, обними же меня. У Кима сердце не на месте. У Кима сердца нет, оно в чужих руках. В руках этого человека, Чон Хосока. Оно осталось у него ещё со времён той жизни. Им нравится это называть так. Это как игра, названия и правила, но игра слишком реалистична. Но им нравится игра, которую они придумали сами и заигрались, стерев границы реальности и того, что между ними было. Намджун обнял, прижал и поцеловал, сам. Каким-то известным только им обоим порывом. Нет, не Чимин райская птица, обличье наслаждения. Язык проходился по мягким, влажным губам, вылизывая трещинки, язык гладил внутреннюю сторону щёк, ласкал нёбо и язык. Намджун уповался поцелуем, а внутри что-то трещало и ломалось, словно рассыпался в прах собственный скелет. Комната на втором этаже в самом конце коридора напоминала о той, словно, прошлой жизни, в которой счастье измерялось сигаретами, бутылками пива, количеством разов и громкостью стонов, в которой любая одежда лишняя, а одеялом служит чужое тело, сильные руки, длинные пальцы, мягкие губы. Дыхание, обжигающее и мягкое. Всё как когда-то, всё сейчас, здесь. Прямо в аду, где всё объято пламенем, только не эта комната: небольшая и просторная. Намджун не открывал её уже два года, что вечностью казались. Здесь пахнет пылью, здесь темно и совсем непривычно после роскошного кабинета. Хосок затягивает Кима внутрь, и последний едва успевает отдать служанке распоряжение о том, чтобы ужин подали сюда. Девушка уходит, кивнув головой, и дверь захлопывается. Они здесь, словно дома, словно вернулись на несколько лет назад: Хосоку двадцать один, Намджуну двадцать, и вся их жизнь вмещена в небольшую квартирку, подальше от семей и шума города. Есть только они, и сейчас: дорогой брендовый пиджак слетает на пол, пальцы торопливо расстегивают рубашку, белоснежную, новую. Хосок не отрывается от сладких губ Намджуна, Хосок продолжает любить, сходить с ума, выплёскивать всё, что накопилось. Они перестали существовать для мира, как одно целое уже давно, но не друг для друга, сжигая самих себя огнём боли и тоски. — У тебя столько прекрасных рабынь, — горько шепчет Чон в поцелуй, когда Намджун вали его на кровать на спину и целует шею, вылизывает, покусывает каждый миллиметр, солоноватой, но сладкой кожи, пахнущей дорогим одеколоном. — И рабов столько… А ты тут со мной. Ну почему ты не меняешься, … Джун? Джун. Как удар под дых, с ноги, с размаху, без жалости, выбивающий воздух из лёгких и оставляющий задыхаться, беспомощно вдыхая больше и больше кислорода. Джун, как заклинание, как проклятие, как призыв той души, того двадцатилетнего юноши, вихрем залетавшего в спальню, бравшего с силой, с напором, со звериной похотью, не оставляющей места для раздумий. Только Хосок называл Намджуна так, только Чон мог позволить себе эту чертову вольность, но сам же сжимался сейчас в комочек в ожидании реакции младшего. — Хоуп. — вылетает из покрасневших пухлых губ молодого человека. Ким сдирает с себя рубашку, затем и с Хосока, обнажая прекрасное тело и сразу припадая к соскам, покусывая, облизывая и посасывая, слушая томные вздохи, от которых голова кругом. Чон терялся в ощущениях, плавился, растекался и снова принимал форму человека. Все мысли испарялись в голове, пустота, только чужой голос и собственное дыхание. Хочется всё сразу и в то же время медленно, растягивая, мучая. Намджун ведёт короткими, но острыми ногтями по бокам гостя. — Аааааааах! — Хосок спину выгибает. — Ещё… Сделай так ещё раз, Джун! И тот не может отказать. Он ведёт снвоа и снова, вверх и вниз, оставля красные, наливающиеся кровью полосы, слегка сдирая кожу, а перед глазами внезапно Чимин, его окровавленная спина. Нет. Нет! Это не Чимин. Намджун ловит себя на мысли, что хочет распороть эту кожу, выпотрошить Хосока и залезть внутрь, погреться в нутре, свернувшись клубочком вокруг сердца, которое навсегда принадлежит только ему, Киму. — Не томи. Не томи, не… Мммхххааааа.! — снова новые полосы. Намджун сжимает пальцами талию старшего, склоняется к правому боку и ведет горячим языком по царапинам, пуская ток по телу. Чон дергается и стонет, скулит и шипит, а в штанах так жжет чертово напряжение. — Так хочешь? — шатен поднимается к уху Хосока и обжигает горячим дыханием. — Да. Господи, да! Вот оно, то самое, что заставляет Джуна скинуть с себя оковы. Он срывает с себя и Хосока штаны с нижним бельём, откидывает в сторону, Ким закидывает ноги старшего себе на плечи и целует коленки, каждую, невесомо. Чон наблюдает, кусая губы, как Намджун растирает собственную слюну по члену (о, как же Хосок мечтал о нём: крепком, в меру широком и длинном, с этими венками, истекающем естественной смазкой) и приставляет головку к сжимающейся дырочке. — Папочка дома. — хрипло тянет младший и рывком натягивает Хосока на себя. Тот вскрикивает и трясётся. Боль пронзает всё тело, и Чона выламывает, а из глаз текут слёзы. Ким склоняется к лицу гостя, складывая того почти вдвое, заламывая, слушая хруст поясницы, и целует в губы, не двигаясь, давая привыкнуть, расслабиться. Этого так не хватало обоим. — Д… Джун, — шепчет гостьи начинает сам двигаться, обхватив руками любовника за затылок. Нутро горячее и влажное, оно сжимает член так приятно и головокружительно. Намджун сам готов стонать, он начинает двигаться, сначала медленно, давая Хосоку прочувствовать каждый сантиметр желанного органа. Стоны слабые, нежные, не подпорчены нотками срывов и хрипотцы, но затем темп быстрее и быстрее, тело покрывается испариной, шлепки громкие и смущающие, немного болезненные. Намджун растворяется в любовнике, уже не соображая, не слыша. Он просто долбит Хосока, давая ему то, чего он хотел куда больше, чем «того парня из семьи Пак». Намджун знал, Чон не за ним пришел, а за этими сладкими воспоминаниями. Я Хосок. Старший сын семьи Чон. Их ангел, их надежда. Я Хоуп, я ношу это прозвище с гордостью и позором, так же, как и свою любовь, клеймо, свинцовая печать. Я Хосок; моя жизнь делится на два: моя юность, порочная и такая короткая, но с тем, кого я люблю и кто любит меня, и взрослая жизнь, где нет любви, только воспоминания. Я Хосок, и поместье, в которое я не ступал так долго, приняло меня, поглотило, толкнуло в руки моему страху, моему желанию. Кто сказал, ч то любовь всегда светла и добра? Может быть чья-то именно такая, но не моя. Намджун вынул член из красной, растраханной дырки Хосока и приказал тому стать на четвереньки. Старший, охая и тяжело дыша, перевернулся на живот и принял колено-локтевую. Ким одним точным толчком заполнил Чона собой, одной рукой обхватывая поперёк талии, второй хватая за волосы и оттягивая назад. Хосок кричал и задыхался, чувству как ноги и руки перестаю слушаться, и вскоре Ким трахал его почти на весу. — Шлюха хочет, чтобы я кончил в неё? Хосок вздрогнул. Этот голос, этот шепот, переходящий в рычание. Раньше Чон кончил бы только от одной этой фразы, не умея себя держать в руках. — Даа. — Попроси хорошенько. — П… пожалуйста-ааааааах… кончите в меня, х… хозяин!