Игры с рабами

— Я ведь твой? — Хосок с надеждой на Намджуна смотрит. Они лежат в кровати и допивают вино. За окном дождь непроглядной стеной льёт. Ким усмехается, глаза прикрывая. Ну конечно Чон ему принадлежит. Любого, кто на собственность посягнет, Намджун лично лишит рук и глаз. — Мой, — молодой человек усмехается нежно, и у Хосока по телу дрожь проходит. Чон Хосок — котёнок, на улице Ким Намджуном подобранный. Первая игрушка, взявшая верх над сердцем монстра. — Я хочу доказательство, — Чон поворачивается к любовнику спиной, из джинсов нож достает раскладной, красивый, новый. — Здесь, — шепчут сладкие губы с винным послевкусием, а остриё лезвия под ключицу тычется. — Твое имя мне клеймом станет на всю жизнь. Я этого хочу, Намджун. Прошу. И Намджун чертит, аккуратно, но довольно глубоко, чтобы бугристыми линиями на всю жизнь, чтобы грязно-желтым на красивом теле уродством, прямо над сердцем. Хосок шипит и хнычет, цепляясь за изголовье кровати, из глаз слёзы текут. Кажется сейчас он сознание потеряет. Намджун чертит. Он видит как податливо распарывается кожа, остриё ножа застревает на последней букве. Кожа испачкана кровью, её бы пить и пить, как вино, пропитанное ядом. Ким нож убирает и припадает к Хосоку губами. Он пачкает лицо в крови, становясь похожим на животное, плоть учуявшее. Монстр купается в крови. Исходит хрипами, тяжело дышит. А у Хосока всё тело дрожит. Он едва глаза открывает и замирает. Намджун над ним глыбой огромной, скалой, серыми тучами, тенью собственной смерти. Намджун, испачканный в его крови. Его монстр, которого Хосок взращивает своей любовью, питает, как растение минералами. — Мой. Мой. Мой, — шепчет, как мантру, шатен, зацеловуя уже шею, особо сильно прижимаясь к пульсирующей жилке, кажется она вот-вот остановится. Собственное сердце тоже колотится, как никогда. — Мой, мой… Он готов это повторять всегда, на лбу у себя, как на камне, высечь, на весь мир заорать, но Хосоку хватает шепота, на ухо, а затем и в губы. Ему хватает властного поцелуя. Намджун губу нижнюю хосокову оттягивает, впиваясь в неё зубами до крови. Крови, крови. Его монстр требует крови. И Чон даст её ему. Пусть хоть всю выпьет, высосет, только бы он, только он. — Можно я тебя поцелую? — у Чона хватает сил, чтобы привстать, и Намджун лишь помогает. Теперь Хосок оказывается на коленях у Кима сидящим, он его за шею обнимает, сам к губам припадает, глубоко целует, посасывая и прикусывая пухлые губы, затем к шее пускается, засосов россыпь оставляет. А Намджун на руки опирается и голову откидывает. — Господи… Как ты это делаешь, малыш, — хрипло шепчет шатен и умирает сам. Добровольно. Если Хосок захочет на него ошейник надеть, Намджун согласится. Если на колени поставит, Ким послушается. Если скажет никогда не смотреть на его, а в замен Хосок будет всегда рядом, шатен голову опустит, глазами землю прожигать будет, только бы он. Только бы Чон Хосок. Монстры ведь тоже ручными бывают. Кровь застывает и стягивает кожу под ключицей, вырезанная надпись пульсирует, горит, её раздирать хочется, но все ощущения Хосок на Намджуне вымещает, кожу чужую багровым осыпая. Он чувствует на языке кимову кровь и пьянеет, сразу, мгновенно. От малого количества. Он хочет большего. Он отирается пахом об пах шатена, он в глаза смотрит. — Джун-а, — срывается с любимых губ. — Джун, я хочу… — Действуй, детка, — он отдаёт власть этой ночью маленькому человеку, ничтожной капле в море под названием мир, но такой важной части самого себя, океана, имя которому Намджун. Хосок ведёт, это его момент, его ночь. Это как ритуал. Он его. Только его. Хосок плечи чужие нарочно царапает и сразу целует красные полосы.У Хосока красные волосы. И мир вокруг них становится красным. Пахнет сексом и кровью. Чон с себя стаскивает джинсы и трусы, медленно. Он Намджуну приказывает не шевелиться, он говорит, что сам всё делает. И Ким слушается. Он смотрит на старшего, на его стройное тело, он возбуждён до неприличного, до рези в низу живота. Хосок снимает с шатена черные боксёры, джинсы же давно на полу. Кожа к коже вызывает пожар внутри. И Намджун задыхается. Он впервые отдал себя в руки кому-то и не жалеет. Хосок целует, спускаясь по груди вниз, лижет кожу, трется об неё щекой, дразнит, прислушивается к чужому дыханию. Намджун чувствительный. Он постанывает тихо, дрожит заметно, кажется, готов заплакать. — Джун, — Хосок зовёт тихо, сразу ответ взглядом получает. — Джун. Я Намджун. Ким Намджун. Монстр, наместник Смерти. Я Намджун, и моя семья боится меня, как огня. Кто сказал, что жестокость запрещена? Кто сказал, что она не помогает владеть миром? Когда-то кто-то сказал, что правителя должны и любить, и бояться. Я правлю. Но правят и мной. Кто сказал, что монстры не умеют любить? Кто сказал, что красный — это всегда кровь? У него волосы, как кровь, у него сердце за два бьётся. У него первая метка и вся власть надо мной. Для него я Джун, Джун-и, Джун-а. Любимый, единственный. Для него я закон. А он для меня. Хосок берёт глубоко, качественно, он смотрит в глаза. Он наращивает темп, он почти касается носом гладкой кожи, он ласкает яички, потом лижет их, заставляя стонать громче, задыхаться, хватать ртом воздух, который не нужен Киму без Хосока. Слюни обилно вытекают на член. И Чон не может больше ублажать одного лишь Намджуна. Он оказывается ближе, стоит на коленях. Намджун одной рукой член обхватывает, направляя чётко в Хосока. Он опускается медленно, дрожа от приятного ощущения наполняемости. А затем резко, до упора, до выворачивающей боли. Он двигается быстро, сбивается, стонет и посмеивается, цепляясь за чужие плечи. Он выдыхается быстро, и тогда Намджун с рыком обхватывает талию, такую хрупкую, на спину валит, вынимает член полностью и снова вставляет резко, и снова вынимает, играется, мучает. Вогнавшись в Хосока резко, Ким долбит изнутри, прямо по простате, заставляя Чона срывать голос, рычать и стискивать челюсти до крови из дёсен. Он наотмашь пощёчину выдает Чону, когда тот голову отворачивает и рычит, чтобы тот в глаза смотрел. Хосок стонет, просит его ещё раз ударить. И Намджун срывается. Он вынимает член и переворачивает любовника, ставит на четвереньки, тянется к висевшему на изголовье ремню, и наносит первый удар по ягодицам, выбивая из старшего стон, протяжный, со срывами. Ким бьёт, наблюдая как полосы наливаются цветами сливы и черешни, как проступают мелкие капельки крови. Он вставляет Хосоку снова и начинает резко толкаться в него, продолжая наносить серию ударов по бёдрам, по спине и рукам. — Я кончу в тебя, малыш, — шипит Намджун, поваливая на живот и хватая за волосы. Долбит глубоко, быстро, больно. Он чувствует как дрожит тело под ним. Слышит самый высокий стон. Хосок кончил, и мокрое вязкое расползается него под животом. — Да, — шепчет Чон. Намджун разгоняется почти до невозможного и кончает внутрь, утробно рыча. Намджуну идут все засосы. Хосок убеждается в этом, когда сразу же после душа заходит на кухню, где Ким заваривает ароматный кофе в турке. Чон немного прихрамывает, но не сетует на это, хватается за сигареты. — Когда ты бросишь эту гадость? — спрашивает Намджун, слыша щелчок зажигалки. Хосок виновато усмехается, затягивается и выпускает дым в сторону, чтобы не на Намджуна. — Это будет последней. — Обещаешь? — перед Хосоком чашка оказывается с ароматным кофе. — Обещаю, — кивает Чон и сразу же хватается делать гло ток напитка, обжигает язык и скулит. Намджун закатывает глаза и подходит к старшему, обнимает, прижимая голову к животу: — Аккуратнее будь, идиотина, мне твой язык ещё нужен.