О чем пела мельница

      Странный месяц, самый что ни на есть колдовской... Пегой поздней осенью всякого можно ожидать, да все больше с испугом, не с надеждой. Выйдешь за порог – возвращаешься промокший да до костей продрогший из-за жиденького дождичка, который не то сеется сверху вниз, не то давно завис между землей и небом туманной начинкой, будто скрыть что хочет.       В такую погоду, когда пугает любая тень, хорошо, убедительно выходит истово молиться. Просишь Господа укрепить дух твой, а в голове мыслишка грешная: через такой туман Небожитель не услышит, да и зачем ему тебя слушать, если у него над облаками все тепло да хорошо, а ты, грешник, только ледяную мглу и заслужил. Но делать все равно нечего, кроме как разбивать лоб десятками земных поклонов.       Душа шрамом ноет – к дождю и темным беспросветным ночам... Желтая рябая луна щерится где-то выше, не про людей нынче ее улыбка высокомерная. Тем кажется, что они и такой были бы рады, – да не знают, что, стоит властной руке раздвинуть тучи, встанет нездоровая желтизна противным комом в горле и заколотит ознобом вперемешку с жаром, что для их же блага укрыт мир. Никогда того не знают люди... Знают одно: холодно, нужны свет да тепло; жмутся к огню, да огонь не хуже неверного лунного света обманывает. Али не поняли еще, что ничему не под силу сейчас наполнить теплом огромную серую пустоту?       Вино в такие дни пьется не хмельной влагой – водой чистой, которая только и способна согреть, потому что зажигает пламя в твоих собственных жилах. Да вот только отчего горячит оно лучше и голову кружит вернее, если чашу подают изящные руки кравчего? Отчего властен чернобровый молодец одним взглядом опьянить до того, что еще шаг, и свалишься с ног – не то на потеху ему, не то во власть его? А стóит, принимая чашу, задеть его ладонь – и на юных щеках вспыхивает румянец, будто Феденька из той чаши прежде сам испил и уже собственной ворожбой согрелся... Оттого ворожбой, что больше неоткуда сейчас высечь живую искру, которая заставит сердце заняться по-молодому.       Точно так же он румянится, впервые переступая порог, который ночами обыкновенно отделял его от царя, да теперь перестанет. Улыбается неловко, будто собирается извиниться и попятиться – не туда-де зашел. А губки-то подрагивают, да и колени с каждым неровным шагом чуть подгибаются – самое то, чтобы рухнуть на ложе и зажмуриться, будто девка, которую впервые по коленке погладили. И весь мир рушится вместе с ним, и приходит ему на смену, будто ночь – дню, суматоха рук и губ. Ожидать – с испугом – чтобы больно было, да позабыть об этом, как о прошлогоднем снеге. Самому уже не знать, на что так сладко надеешься, и получить чаемое сполна. Не бывает такого и быть не может, но здесь и сейчас возможно все что угодно...       Мокрая от пота рубаха липнет к спине, да только не холодом сочится она – жаром невообразимым, будто весь мир наконец согрелся. Ан и рассвет заняться успел! В опочивальню сквозь частый переплет вползают густые, но чистые сумерки. Как будто Господь смилостивился наконец и после долгой непроглядной ночи послал людям ясное утро. Как будто покров тумана нужен был затем, чтобы пронести, словно яд под полóй, чашу терпкой греховной сладости да дать двоим испить досыта. Теперь же опустела чаша, и больше нечего было скрывать. Последней каплей тайны со дна скользнул удивленный выдох в чужие губы: «Люб ты мне...»       И ни один не понял, кто сказал это первым.