О чем пела мельница

      Жадная прохладная ладонь лежит на мальчишеских ребрах, прямо напротив сердца. Не то пульс считает, не то тянет из-под кожи живое тепло. А тянуть есть что – сердечко-то юное до сих пор не успокоилось. И черные кудри у висков все еще мокрые. И сколько уж лежит на коже тяжелая рука, а дыхание все волнует грудь, будто единое касание способно с ума свести да обратно не проводить...       Но это кто еще кого ума решит. Разве нежность чужая не манит, словно приманка в силке, только и ждущая, чтобы опьянить голодного зверя, разбудить в нем жажду тонкую да весеннюю и заманить в столь невинную и бессмысленную без жертвы ловушку? Разве тепло в чужой груди обжигает хуже яростных поцелуев, расцветающих алым на белой коже? Разве от взгляда этих глаз можно увернуться да не смотреть в ответ?       Легкая рука ложится поверх чужой, властной, согревая. Тонкие пальцы, кажется Ивану, пахнут травой и чуть-чуть металлом. Оно понятно: сколько ведь кругом металла, от оружия до винных чаш в трапезной, зеленью и клинок оботрешь, и чарку хмельную закусишь, а в промежутке этот наглец успевает венки плести и иной на себя наденет, а иной норовит и на полюбовника напялить, пока никто не видит, и никакие угрозы охальника не останавливают, только блещет зубками жемчужными да блестит глазками лукавыми – смеется. Все понятно, да только сон овевает уже чело легким крылом и набрасывает тонкое покрывало сомнения на очи полуоткрытые.       Металл... трава... Стебли на струны похожи, а Федька хоть и более серьезными делами занят, да все же иной раз любое бросит, если приохотится ему чем развлечь глаз ли, слух ли. И выглядит он в подобные моменты так, что и одернуть не хочется: не дураком себя кажет, коему лишь бы от работы отвлечься да на божью коровку глаза попялить или хоть в носу поковыряться; нет ведь, любуется так, что им самим хочется любоваться, и не просто на небо смотрит либо к музыке прислушивается, а будто узнает у них что, будто понимает неведомый другим язык... будто лет ему много больше, чем на вид дать можно. Потому что очи его сотворены были прежде всего белого света, мнится уже вовсе сонному Ивану, и видели они столько встреч и разлук, что до боли в груди хочется прижать юношу к себе и пообещать никогда не оставлять его, – а ведь обычно царю охота от других требовать вечной близости да верности. Хочется обнять, от желания дрожат плечи у обоих, да только рука свинцом налита – скользит по теплой коже все ниже, ниже, падает безвольно на мягкую перину, и глаза сами закрываются... А Федьку все равно видно, сонного да разморенного...       – Ужели не прогонишь меня, государь? – шепотом прогнаны морок да вялость, и вот синие глаза вновь смотрят наяву, да не в очи чужие – в самую душу. Волнение в них, страх да почтение и ни капли обычной наглости, которая нравиться может взгляду голодному до греха, но никак не разомлевшему от тепла и нежности. – Ужели спать возле себя дозволишь, свет мой ясный?       – А дозволю.       Голос у царя ленивый и хриплый, да и откуда только силы берутся поднять-таки руку и крепко обнять юношу за плечи белые, привлечь к груди широкой да самому уткнуться губами в черные кудри, вдохнуть запах их весенний, чарующий, лучше сонного зелья усыпляющий... Сонное зелье ведь тайно подсыпать в еду либо питье надо, а тут сам готов отворить все запоры и впустить этот синеглазый туман внутрь. Взовьется он в груди вихрем буйным да ласковым, а потом осядет мирно и... И – что?..       Запоры. Металл и зелень. Не на сонное зелье похож любовник юный – разрыв-траве подобен. Та тоже замки да засовы отпирает, металл лучший ржой покрывает... Воля у государя железная – а осыпается стружкой, стоит пальцам нежным коснуться по-особому да глазам родниковым взглянуть с улыбкою, только ему ведомой...       Насквозь, дремлется Ивану, пропитывает его колдовской туман, лазоревый вихорь все метет да метет, и вот чудо – от земли до самого неба вьется дитя бури, да все вместе в сердце едином помещается, и не холод ветреный, но жар наружу точится, заставляя радостную от звезд весеннюю ночь снаружи все больше теплеть да укорачиваться, все ближе поворачивать к самой маковке лета... Случайно ли именно на Иванов день цветет трава колдовская, запоры размыкающая да клады открывающая? И с этим вопросом Иван вовсе проваливается в долгий зачарованный сон.