О чем пела мельница

      ...Наверное, даже заматерелые палачи содрогнулись, когда, приняв за чистую монету обещание царя помиловать сильнейшего, младший Басманов в одно мгновение отрезал голову отцу и недрогнувшей окровавленной рукой протянул ее Ивану. А тот лишь взглянул с усмешкой и отвернулся:       – На север его.       И было по сему.              Монастырь у незнакомых берегов живописного озера, конечно, всем был хорош, но особенно – тем, что гостя дорогого, узника, заточенного по царскому указу, необъяснимо быстро забыли стеречь и считали подобным себе монахом, смиренным братом таким-то. Федор откликался на новоданное имя, но сам себя им не называл – с чего бы? Не верил он ни в «отрешение от мира», ни хотя бы в одну из молитв, что уста его произносили. Веру, думалось ему в минуты озлобления, придумали люди в утешение себе, затем что лишены они из-за тел своих способности почувствовать, как тихо течет время с востока на запад, да услышать, как восходящая луна крадется вверх по небу, да увидеть слетающие на чело уставшему путнику легкие сны...       И тем больше злобился он, чем отчетливее понимал: сам он тоже костенеет, едва не с каждым днем проходящим застывает в своей человеческой форме все крепче. Лед озерный зимой небось тоже скучает да хочет размяться, растечься живой водой, разыграться весело под солнцем. Но льду озерному положено зимой застывать, а весной оживать, Федор же вовсе к такому порядку вещей не привык. И боялся: али деется что непотребное? али правы кликуши, что последние времена возвещают, раз мир встает с ног на голову? И отец-то больше не рядом – не с кем посоветоваться, некому поплакаться...       Чудесный весенний день совершенно не радовал колдовское сердце. А что могло бы порадовать – Федор и сам не знал. Небо ясно, у удачно выросшего на бережку деревца сидеть – одно веселье телу, двое ветров шепчутся в верхушках сосен... Да только что за погоду сулит жаркий полдень, и на которой ветке обустроил себе гнездышко древесный дух, и о чем ветры между собой переговариваются? Он вздохнул – в груди закололо до слез – и прижал к губам четки, исподволь ставшие для него половиной молитвы, да только не к Богу христианскому взмолился, а к небу, да ветрам, да деревцу:       – Тяжко мне, не могу так больше! Руки холодеют, свет в глазах меркнет. Нет во мне силы прежней, Матерью-Природой данной, не умею я больше дышать с ней в такт. Уснуть ночью не могу, запаха воды чистой вспомнить не под силу мне. Что со мной, братья-сестрицы, травушки вы мои полевые да водяные? Матушка-древесница, пожалей меня, одинокого, приголубь хоть мало! Батюшка-месяц, покажись мне хоть раз, дай знать, что не забыл ты меня!..       Он вздрогнул, отнимая руки от лица: хрустнуло что-то, будто под копытом конским. Не чуял он, чтобы рядом был кто, да вот поди ж ты: прямо перед ним пощипывал траву Рудый – огненного цвета жеребец, любимый конь отца. И челка так же смешно топорщится, будто вьется язык пламени, и глаза поблескивают угольками. Но не вспомнил Федор, как завидовали Алексею другие опричники, не усмехнулся памятно тому, как сам когда-то помалкивал про секрет доброго скакуна, вовсе не матерью-кобылой рожденного. Отшатнулся он в порыве истинно человеческого суеверного страха: Рудый-то уже лет пять как помер...       Когда до юноши дошло поднять глаза на всадника, душа в нем взыграла столь же легко, сколь миг назад улепетнула в пятки. В насмешку над своим ужасом он встал да поклонился, коснувшись рукой земли:       – Здравствуй, батюшка, месяц мой ясный. Благодарствуй, что откликнулся на мольбу мою. Да с чем пожаловал, отче? Побеседовать ли? али так взглянуть на меня?       – Закончился срок твой земной, сыне, – без обиняков отозвался Алексей Данилович. Голос его звучал чуть громче ветра – так, чтобы только сын услышал. Глухой то был голос, ровный да бесстрастный... Одно слово – неживой.       – Ты... – голос у Федора дрогнул, равно как и протянутая к отцу рука. «Умереть» ему было бы нипочем, но он и не думал, что это случится так скоро. – Ты возьмешь меня с собой?       Тот и не взглянул на чужую руку:       – Встретились мне на перекрестке всех ветров земных три жены бледные. Сидели они там на облаке тумана, что ветра со всех концов земли сгоняют. Одна тот туман пряла, другая нить отмеряла, третья отрезала – понимаешь ли, о ком говорю? И сказали они мне, что нить, к твоей добавленная, вся выйдет не раньше, чем они всю нынешнюю кудель спрядут да дождутся, чтобы ветра им еще столько же нагнали.       – Шутишь ли, батюшка, – полуудивленно-полуиспуганно прошептал Федор, – где же мне столько выдюжить, коли я уже сейчас задохнуться готов от бремени плотского? Да и за что бы мне честь такая?..       Ответный взгляд был ярок и грозен, словно молния из дождевой тучи:       – Молчи! Лет тебе отмерено столько же, сколько жизней на своем веку человечьем загубил ты. Зачем руки в крови купал? не знал, что ли, что всякая жизнь свята? За душегубство и отнята у тебя сила прирожденная – авось чему и научишься, дурак, без нее веков с полдесятка проскучавши.       – Если за четверть века веселья в шкуре человечьей буду я скукой смертной полтысячи лет расплачиваться, то оно и вовсе того не стоило! – запальчиво воскликнул Федор, но голос отцовский грянул громче грома грозного:       – Спорить не смей! Не мой то приговор, не со мной споришь – с ними споришь! Просил я их, чтобы мою жизнь из тех бессчетных вычли. Еле упросил, да сам до сей поры не понял – на отца зачем руку поднял, сыне? Люди то большим грехом почитают, да и не спасся ты, все едино из любовника царева шутом гороховым стал. Али тебе мало потехи было?       – Я тебя от муки спас, – неуверенно ответил юноша.       – Только ли этого хотел? – отец взглянул на него безжалостно, заставляя потупить взор. – Да и зачем спасал? Я бы вытерпел, сколько положено, и ты сам о том прекрасно знаешь. Что делать теперь станешь, как наказание свое отбудешь – я и подумать не могу...       – Сам-то, батюшка, – огрызнулся Федор, – сам-то чист ли? Али я один кровь людскую проливал и твоего примера никогда не видел? Да ты-то все равно стал таким, как был!       – Не таким, – пророкотал тот, кого при жизни земной звали Алексеем, – и еще долго не узнать тебе, как я повинность свою несу. Но я знаю о ней и не плачусь, словно дитё водяного, в поле потерявшееся, и от тебя жалоб не потерплю, покуда сыном моим зовешься. Смилостивится судьба – и увидимся снова. Ты да я домой вернемся, да матушка твоя, да братец твой...       – А мои-то двое! – Федор ахнул, будто ему первый раз пришла в голову эта мысль. – И Варенька! Ой, батюшка, – запричитал он, – я бы сейчас вдвое больше годов на свою голову взял, только бы их увидеть. Так и рвет душу-то, знал бы ты только...       – Тогда, должно быть, и хорошо, что ты их покуда не увидишь, – отец не усмехнулся привычно, но выглядел уже не таким суровым. – Но знай, что Варя твоя за тебя молится. Чистая душа она, повезло тебе... Авось и кудель твоя полегчает от мольбы такой – но сердце твое не тяжелее ли станет от ее слез? И сынкам своим ты передать ничего не успел, кроме имени да позора своего. Не гулять им с нами вольными ветрами под луной, даже не надейся.       Алексей замолчал, глаза его устремились куда-то за горизонт. Рудый вскинул голову, чтобы обнюхать Федора да лизнуть теплую ладонь, будто после лакомства, и стукнул копытом. Землю, что ли, пробовал перед дорогой дальней...       – Не уходи, – тихо от мучительной боли в груди выдохнул Федор. Но уже никого не было вокруг, только одинокий неприкаянный ветер шумел в верхушках сосен. Да еще чуть погодя над головой кто-то завозился, и над озером полетело звонкое: «Ку-ку, ку-ку!»       – Кукушка-кукушка, – он вспомнил людскую примету и уныло поднял глаза, ища и с непривычки не находя голым глазом темные перья в листве, – сколько мне жить осталось?       Ох, и долго куковать бедной птице...