О чем пела мельница

      – Бааатькааа, – ныл Федюша почти что с тех самых пор, как они выехали из ворот, – нам долго еще? Луна уж...       – До темноты потерпи, – смеялся Алексей Данилыч. – Луна, не луна – тебе все едино должно быть.       К терпению призывать было нелишне – для хорошей стоянки им предстояло отъехать на весьма дальний, особо примеченный холмик, куда ни одна живая душа сунуться не посмеет. Но, честно признаться, и у старшего Басманова душа пустилась в пляс, когда он смотрел на небесную странницу, на которой нынче не было не единой щербинки. Когда видишь ее на небе, желтую, будто середка яйца, и жирную, как масленичный блин, то поневоле поверишь, что вся кожа чешется от предвкушения шерсти на боках. Не диво, что Федька весь извертелся... Благо лошади были выученные и не пугались ни звериного духа, ни скулежа.       Потерпеть в самом деле пришлось. Не быстрее и не медленнее, чем обыкновенные ездоки на скромную охоту, доехали отец с сыном под насмешливым взглядом раздобревшей луны до своего холма, от дурного глаза да длинного носа густым тернием защищенного. Кони протопали по едва заметной тропиночке, только их копытам вéдомой...       Стоило Алексею Данилычу остановиться, как Феденька свернулся с седла – и только его и видели. Будто и земли не коснулись ноги человечьи, а вместо них траву рванули серые когтистые лапы... Да пóлно, к чему врать? Лапки махонькие то были, уже когтистые, да силы особой еще не имеющие. Тявканье волчонка не воем благородного хищника отзывалось в памяти – бреханьем собаки дворовой, которую кошка за хвост цапнет, чтобы позлить али ужин отобрать. Хорошие учителя у Басманова были, видать. Отец спешился по-людски, неуловимым движением сгреб постреленка за загривок и строго взглянул в голубые глазки-бусинки:       – А ну! Кому ты тут лаешь? Позови родню, как я тебя учил. Аууу!       Звереныш только пасть открыл да язык на сторону свесил. Его скулеж годился звать разве что мамку-волчиху – не хочу, дескать, расти да охотиться, хочу сиську сосать... Алексей только головой покачал. Встряхнул ученика нерадивого за шкирку да и отпустил. Тому и горя мало, а старший из седельной сумки достал склянку махонькую и из склянки той на руку осторожно вылил будто бы вино, да все же не всякое вино потребно закупоривать столь крепко и пить, будто росу маковую. Волчонок, с любопытством сунувшись ближе, принюхался к протянутой руке – доверяй, да проверяй! хорошо! – лизнул духовитую капельку, чихнул от терпкого духа, да наконец и задрал башку к луне:       – Аууу...       И бросился дальше круги по холму наматывать. Подобрал палку, разгрыз в два счета прорезающимися зубами, бросил.       – Не шали, Федор, – пристрожил его отец. – Коли хочешь зубы поточить – поймай зверя али птицу, а сорить во рту щепками нечего.       Зверек отозвался из темноты вовсе жалобным плачем. Вспугнул какую-то птицу несчастную, не на покой себе на ведьмовском холмике ночлег нашедшей, вернулся ни с чем да повалился рядом с отцом, голову ему на колено положив да вздохнув тяжко, будто запыхался несказанно.       – Что скажешь, охотник? – тот потрепал сына по черным кудрям, замечательно быстро сменившим бурую шерстку.       – Бааатькааа! – заныл Федька громче прежнего, хоть и не скрывал веселой улыбки. – Зубы болят теперь – страсть! Так и ноют, ой, мóчи моей нет...       – От зубов какая трава есть? – усмехнулся в ответ Алексей Данилыч.       – С цветком, – буркнул мальчишка. По всему видно было, что урок свой он не помнил.       – С каким цветком?       Федя взвыл – вовсе не хуже настоящего волка – и отвернулся в смехотворной обиде, прижимая ладонь к щеке. Способ утишить боль он нашел занятный – с места обернулся другим юным зверьком, рыжим да пушистым, и свернулся в теплый, круглый, как луна, клубок, поскорее пряча нос в огненный мех.       Отец собрался было щелкнуть его по черной мокрой сопелке – не залеживайся, мол, немочь, а изволь ступать да исцеление искать себе, – но покамест передумал. Луна еще не взобралась высоко, томная душистая ночь только вступала в свои права... Куда спешить?