Мой гений

Озорная и игривая Айрин сидела тише мышки, забившись в самый дальний угол аптеки и стараясь казаться как можно незаметнее. Наверху чуть слышно разговаривали родители, было не разобрать, что является предметом этого непростого разговора, но маленькая бунтарка, прославившаяся сегодня на всю улицу, устроив Варфоломеевскую ночь и избиение Джейка Брикмана, знала наперед, о чем идет речь. Присяжные заседатели удалились для окончательного обсуждения приговора, который вскоре будет вынесен провинившейся Айрин. Завидев медленно спускающуюся маму в темно-сером платье, похожем на судейскую мантию, прижимающую к груди варварски поруганное, искромсанное, грязное рубище, бывшее еще утром платьем, девочка вся сжалась в маленький комочек, но нашла в себе храбрость выйти из своего убежища. - С тобой хочет поговорить отец, Айрин, - своим обычным нежным голосом произнесла миссис Миллиган, эти тихие слова оказали на ее дочку более весомое влияние, чем журение. Сколько Айрин себя помнила, какие бы она номера не выкидывала, мама никогда, ни при каких обстоятельствах не повышала на нее голос и уж подавно не поднимала руку. Но в моменты ее детских проступков мамино красивое лицо становилось таким безнадежно печальным, что это было самым страшным наказанием для маленькой разбойницы. Она ни за что не хотела расстраивать маменьку, но видит Бог, сегодня она не виновата. - Мама, прости меня! - с видом блудного сына подбегает к ней Айрин, надеясь, что ей удастся избежать епитимьи. - Иди, милая, - мягко, но без колебаний отвечает миссис Миллиган, проводя рукой по вспыхнувшему костру веснушек на щечках. Малютка бледнеет, дрожит как осиновый лист, но поднимается на эшафот, а именно в родительскую спальню, робко скребется в дверь. - Входи, Айрин Миллиган, - все, господа, настал судный день, если папа называет ее полным именем, жди беды. Отец сидит на венском стуле с изогнутой спинкой, его пепельно-серое лицо с ввалившимися бескровными щеками и потемневшими глазами освещает жаркое летнее солнце. Обычно Айрин при виде папы бежит к нему со всех ног, с разбегу запрыгивая на колени, а мистер Миллиган смеясь подбрасывает ее под потолок. Но теперь, едва переступив порог, она останавливается и встает так прямо, будто проглотила аршин, боясь подойти ближе. Можно было подумать, что ее собираются бить розгами. - Что ты можешь сказать в свое оправдание? - вопрошает папа абсолютно серьезно, его смеющиеся глаза сейчас суровы и неумолимы, как и мама, он никогда не наказывал свою дочь, но умел сделать так, чтоб она прочувствовала вину. Роберт Миллиган говорил с дочерью в такие моменты с истинно британской выдержкой и уравновешенностью, но тоном, не терпящим никаких возражений и пререканий. Истерические рыдания и драматичные заламывания рук были здесь бессильны. - Папа, он первый начал! - даже осужденный на смертную казнь имеет право на последнее слово, и из груди маленькой Айрин вырывается целый драматичный монолог о своей тяжкой доле. - Этот противный, гадкий мальчишка, это все из-за него! Я ни в чем не виновата! Если б он меня не дразнил, я бы ему не накостыляла! Джейк нанес мне смертельное оскорбление, папа, и всему моему роду... - Эти слова не достойны потомка нашего славного шотландского рода, - невозмутимо возражает мистер Миллиган, - настоящие шотландцы никогда не бегут от ответственности, они умеют признавать свои ошибки и извлекают из них уроки. - А как же наша гордость, папа! - Айрин надула губки, снова начав тереть мокрые глаза. - Ты же сам мне рассказывал про чертополох, "никто не тронет меня безнаказанно"*! Она наизусть помнила все шотландские легенды, рассказанные отцом, одна из ее любимых была про то, как благодаря чертополоху был спасен целый отряд воинов. Однажды шотландцы разбили свой лагерь в поле, недалеко от морского побережья. В ту же ночь на их землю высадились враги с севера, они решили подкрасться к спящим защитникам озерного края и перерезать всех до единого. Злодеи даже обувь сняли, чтобы во мраке ночи бесшумно залить холодную росу горячей шотландской кровью. И тут один из северных захватчиков ненароком наступил на бурно разросшийся чертополох, подняв такой крик, что все шотландцы разом проснулись, сомкнули ряды, схватившись за свои острые мечи, и разбили норманнов в пух и прах! Поэтому чертополох и красуется на гербе Шотландии, олицетворяя собой гордость, мужество и непримиримость к врагам. - Ты должна научиться отличать гордость от гордыни. - отец тяжело сглотнул, будто в горле стоял ком, - через гордость иногда можно переступить, а вот гордыня всегда будет наступать на тебя. И что же такого смертельно оскорбительного сказал тебе Джейк, что ему "накостыляла"? Айрин, как рассерженная маленькая птичка, нахохлилась, опустив голову так низко, что подбородок уперся в грудь, и ничего не ответила. Отец не стал допытываться, из-за чего эта юная леди так непозволительно вышла из себя. - Мама испекла пирог, возьми его и отнеси, пожалуйста, Брикманам, передай от меня поклон и скажи, что сожалеешь об этом казусе. - Ну уж нет, дудки! - девочка вскинула голову, тряхнув огненными волосами. - Я ни за какие коврижки не пойду туда! Это унизительно! Позор... - Смирение и терпение еще никого не опозорили, Айрин. - А я не хочу терпеть его выкрутасы! - маленькая шотландка притопнула ножкой и скрестила руки на старом платье, наскоро вытащенном из сундука. - По-твоему, я должна была просто стоять и слушать, как он болтает гадости про нас?! А как же честь семьи, как ты учил? - Никто никогда не сможет отнять у тебя честь и память о твоих предках, покуда ты сама их хранишь, - голос отца дрогнул будто от усталости, - а хранишь ты их в своих поступках. И сегодня ты очень огорчила маму, нарушив свое слово. Слова того мальчишки, какие бы обидные они ни были, подхватит и унесет ветер, скоро твой гнев уляжется, ты их забудешь. - Но платье ведь тоже можно заново сшить... - неуверенно возразила Айрин, все еще не поднимая обиженного лица. - Платье - да, а брешь от твоего дурного поступка останется в маминой душе надолго. Она тебя очень любит и всегда переживает, когда ты ведешь себя так, как леди не пристало. - Так что же, раз я леди, то должна молча любоваться на негодяев?! - в Айрин не на шутку разбушевался дух противоречия и непослушания, ее уязвленное самолюбие требовало понимания, а не нравоучений. - Притворствовать злу?! - Потворствовать, - поправил ее отец, в чьем голосе затеплился огонек сострадания, а в красноватых от недосыпа и выматывающих болей глазах мелькнула искра милосердия, - человек не может и не должен любоваться на чужие страдания. И ни одна леди не будет безмолвствовать перед злом. Но наше обостренное чувство справедливости не должно вырождаться в примитивную мстительность и самодурство. Айрин не выдержала и захныкала от непомерного груза ущемленной гордости. Роберт Миллиган встал и подошел к дочери на ослабевших ногах, держась за потемневший и потертый пузатый комод. Поглощенная размазыванием слез по щекам и страдальческим подвыванием девочка не заметила, как уцепился за угол отец, изо всех сил стараясь сохранить стойкость плоти и твердость духа, порывисто вытерев со лба носовым платком крупные капли пота. На комоде стояли гипсовые часы с цветущим шиповником и двумя маленькими птичками, ничем не примечательные, но столь милые сердцу, привезенные из далекой Родины. Дедушка Айрин был моряком, боцманом торгового корабля, проводя в море порой по полгода, но возвращаясь с приличным жалованием, на которое можно было кормить шестерых его ребятишек - пять девчонок и единственного сына Роберта. Ангус Миллиган был человеком недюжинный силы и редкой храбрости, однажды он голыми руками одним ударом убил главаря мятежа, подговорившего всю команду вздернуть капитана на рее, перерезать всех старших офицеров и прибрать к рукам товар из трюма и судовую кассу, эту историю до сих пересказывают в старых рыбацких трактирах и прибрежных кабачках. Роберт хорошо запомнил отца - этакого лихого морского волка, всегда возвращавшегося из дальнего плавания с восхитительными подарками и захватывающими историями о дальних берегах. Внешне Ангус Миллиган был похож скорее на пирата - рост как у грот-мачты, косая сажень в плечах, рыжая просоленная морем борода, огрубевшие от работы на палубе руки, трубный громкий голос. Но глаза были добрые-добрые и доверчивые, как у ребенка. Искренность и желание видеть только хорошее в других людях стали фамильной чертой всех Миллиганов. Ангус отдал все сбережения знакомой семье погорельцев и ушел осенью в море, пообещав вернуться весной с целым состоянием. Но отец Роберта не вернулся. Могучего шотландского морехода сразила цинга. Судовой доктор, взявший в жены из жалости вдову с сиротами, рискующую оказаться на улице, передал враз повзрослевшему рыжеволосому мальчику прощальный подарок отца - эти часы и записку. "Роберт, теперь ты защитник нашей семьи и хранитель чести нашего рода. Долг отца - вырастить сына, чтоб он мог постоять за себя, долг сына - вырасти, чтобы постоять за других. И пусть твои руки еще не стали сильными и крепкими, но я убежден, что в твоем сердце достаточно мужества, дабы ты принял еще теплый меч из моих охладевающих ладоней. Смотри на эти часы, мой сын, и помни, что за каждый шаг на пути отмеренного тебе времени ты когда-то будешь держать ответ перед Богом. Спеши жить и спеши любить, Роберт, не отвергай ни единой руки, протянутой с мольбой. Проведешь в праздности одну минуту - так и вся жизнь может впустую пройти. А нет во всей жизни чувства горче, чем осознание, что прожил ее зря. Люблю вас всех навечно. Отец". И Роберт Миллиган старался исполнить завет своего отца - не терять времени. Особенно теперь, когда оно уходило сквозь пальцы стремительнее, чем когда-либо. Каждый шаг и каждое слово будто высекались на каменном утесе. Его натруженные руки уже с трудом удерживали отцовский меч. И больной аптекарь боялся. Боялся, что не сможет передать его своей дочери, а она не сумеет удержать. Ведь битвы - не для девочек. Но каждый сражается по-своему. Мистер Миллиган добрел до плачущей своей малютки и, склонившись над ней, сочувственно коснулся ее головы, будто беззвучно хотел сказать - я здесь и всегда буду рядом, чтобы утешить, я понимаю и разделяю твою боль, я сам прошел сквозь унижения и колкие насмешки. - Он сказал, что мы, шотландцы, должны прислуживать англичанам, что нас мамой выгонят отсюда, что .. Что ты умрешь... Папа, прости, я знаю, что поступила дурно... Ты можешь выдрать меня, если хочешь, я заслужила! Но мне было так больно от слов Джейка, он как будто в меня камнями швырялся! - Айрин, захлебываясь от жгучих слез, схватилась за руку Миллигана, как хватается тонущий в бурном море за обломки корабля. - Я знаю, что леди не лезут в драку, знаю, что должна хорошо себя вести, знаю, что надо извиняться перед этим гадким мальчишкой, я все знаю! Ах, папа, знать-то, что надо, гораздо легче, чем делать, что надо! Надери мне уши, папа... После причитаний она еще пуще заревела в три ручья, а мистер Миллиган с трудом сдержался, чтобы не расхохотаться в голос. Разумеется, не над горем своей дочери, а над ее умозаключениями, порой она так философски высказывалась, что хоть стой, хоть падай. - Иди сюда, мое сокровище, не плачь, - папа взял ее на руки, коснувшись кончика ее опухшего носа своим, рыжие усы приятно защекотали ей лицо, и Айрин улыбнулась, - Во-первых, я никогда не драл уши детям и не собираюсь начинать... Над слабыми измываются только трусы, ослиные душонки, как этот Джейк Брикман. Его маленькая девочка уложила на обе лопатки - срамота! Я бы на его месте не рискнул показаться после этого на улице, взяв обет молчания и сделавшись отшельником в глухих лесах. - Так ты не сердишься на меня? - своим обычным хрустальным голоском капели воскликнула Айрин, прижимаясь теснее к папиной широкой груди и слушая, как громко бьется папино большое храброе сердце. В такие минуты она никого и ничего не боялась, не чувствовала себя обездоленной и обиженной. Подобное она испытывала и с дорогим дядюшкой Хэсти, когда смеялась над его шуточным брюзжанием и прибаутками, держась за морщинистую руку и гордо шагая в церковь. И с доктором Генри Джекиллом, пусть и не долго, когда он был еще собой. Чувство, возникающее, когда ты под защитой истинного рыцаря. - Как я могу сердиться на мою любимую шаловливую девочку? - Роберт Миллиган ласково потеребил голубую ленточку в рыжих прядях и погладил дочку по спинке, тоже внимательно слушая быстрый стук ее детского чистого сердечка. - Если хочешь знать, я польщен, что имею честь называться твоим отцом. Ты правильно поступила, что спасла воздушного змея малыша Джастина Мюррея, не каждый рыцарь бы решился броситься под кэб из-за детской игрушки. Но ты не должна была давать волю своим страхам и гневу. Истинное рыцарство не в силе меча, а в силе духа. И милость к врагам это право победителя. Айрин, запомни, никакие глупые слова не смогут очернить твою семью и твоих предков. Ты знаешь, что шотландцы никогда никому не будут прислуживать, и я знаю, и никто этого у нас не отнимет. Наша лучшая защита - доказывать, что мы достойны подвигов нашего народа, аристократизмом души, а не кулаками. И есть три типа противника, с которыми никогда не стоит скрещивать клинки. Айрин вопросительно вскинула голову. - А с кем нельзя драться? И тут папа лукаво улыбнулся и подмигнул своему отважному неугомонному чаду. - С трусами, дураками и англичанами, что в сущности одно и то же - они никогда не дерутся честно, - Айрин залилась веселым смехом, окончательно воспрянув смятенным духом, - видишь ли, мой бесстрашный дружок, вот так вот швыряться камнями - удел трусов. Настоящий мужчина никогда не будет тратить время на бессмысленные разглагольствования и опускаться до пакостей и плевков исподтишка, таких пустомель и замечать не стоит, воин берется за меч только тогда, когда все средства исчерпаны, долго терпит, но разит врагов наповал, прорубая путь своим мечом, ищущим не крови, но правды. Эти шавки мелкой породы похожи на крошечную горную речку, шумные, бурлящие, с острыми камнями, но непригодные для судоходства, да и их можно легко в брод перейти, не останавливаясь и не слушая этих пустых пенящихся выкриков. Это лишь пена, понимаешь, которая разбивается о твердые скалы. А все шотландские рыцари были подобны глубокому озеру, в чьих прозрачных спокойных водах отражается небо. Какие бы булыжники ни летели в эти воды, они никогда не иссохнут и не помутнеют, все поглотят, пустив лишь широкие круги. Наши озера бесшумно несут на своих волнах челны друзей и шлют попутный ветер. Отец стал убаюкивающе покачивать девочку на согнутых в локтях руках, будто они находились сейчас на большой бригантине и плыли к вековым стенам замков Шотландии. - Но, - проговорил он, выдержав паузу в стиле рассказчика баллады, - стоит на горизонте показаться ладьям недругов, как наши глубокие шотландские воды утянут их на дно, захлестнув девятым валом! И мистер Миллиган слегка подбросил повеселевшую Айрин вверх, невысоко, силы были уже не те. Малышка разгладила золотистые папины усы и положила подбородок ему на плечо, прикрыв глаза и представив сцену с потоплением вражеского флота Джейка Брикмана, как он беспомощно барахтается в воде и вопит, зовя маму, а она кидается в него чертополохом. Потом, конечно, она велит поднять его на борт, негоже проливать кровь понапрасну, маменька будет переживать. - А ты ведь не умрешь, правда, папенька? - она не видела, как остеклились глаза отца, и как он закусил губу, чтобы не издать не единого стона. Он крепче прижал к себе свою отчаянную малышку, будто чувствуя, что это их последний разговор. Когда Этельберта носила под сердцем дитя, они на колечке гадали по викторианским поверьям, кто будет их первенцем. Кольцо на цепочке ходило кругом, значит, следовало ожидать мальчика. Миллиган очень хотел сына, который бы вырос настоящим мужчиной и продолжил дело отца. Но он не променял бы свою маленькую Айрин и на дюжину сыновей. - Нам не дано знать, когда придет наш срок, милая, - папа заправил рыжую вьющуюся прядку за ушко мисс Миллиган и поставил на пол, серьезно посмотрев в глаза, - и это хорошо. Ты помнишь, в старых легендах короли держали при себе колдунов и ворожей, чтобы узнать свою смерть, боялись последнего часа и ловчились перехитрить старуху с косой. Да и сейчас многие господа хотят знать, как им суждено умереть. Но лишь немногие стремятся понять, как жить. - А как жить, папа? - Айрин с бескрайним любопытством глядела на отца, но чуть встревоженно, видно смутно уловив изменения в его тоне. - Рецепт в твоем сердце, Айрин, - произнес Роберт Миллиган уже ей известную, но пока еще непонятную, загадочную фразу, - ты потом сама его прочтешь и все поймешь. - А можно сейчас, не хочу потом! - она взяла отца за руку и потянула на себя, словно он прятал что-то от нее. - Ну, скажи сейчас, пожалуйста! - Уговорила, кое-что тебе открою, но остальное ты должна узнать сама. - Миллиган перешел на шепот. - Никто не может сказать тебе, как жить. У тебя всегда есть выбор, как поступить, даже Бог не властен отнять твою свободную волю, Он может помогать, мягко направлять тебя, предостерегать от ошибок, через людей или события в твоей жизни. Но никто не может определить твою судьбу и снять с тебя ответственность за выбранный тобою путь. А пути у тебя всего два в конечном итоге оказываются. - А какие пути? - немного разочарованно просила мисс Миллиган, она-то хотела услышать волшебный секрет, а не туманные намеки. - Либо ты живешь так, как хочешь, либо так, как должно. И не всегда эти пути пересекаются. И тогда-то наступает момент выбора, главного выбора в нашей жизни - поступать не как хочешь, а как должно. Если по пути вершения своей воли ты останешься одна и в одиночестве же будешь пожинать плоды своих ошибок, то на пути долга ты никогда не будешь одинока, тебе будет помогать Сам Господь. И ничто тебя не смутит и не испугает, ты будешь стоять за правду. Бегло поцеловав приутихшую в недетской задумчивости Айрин, Роберт вернулся на стул возле окна, откинувшись и тяжело задышав, этот непродолжительный разговор его изрядно вымотал, лихорадка усилилась. Надо бы навести лекарство, но какой в том прок? Они уже не действовали, аптекарь это знал. Ему осталось недолго. Бедная Этельберта, бедная Айрин! Миллиган изо всех сил старался довериться Богу, уповая, что на все Его воля, что Он не оставит бесприютной сиротой его дочь, что он сам как отец сделал все правильно... - Папа, - вдруг подала голос Айрин, - я иногда жалею, что родилась девчонкой! Будь я мальчиком, я стала бы настоящим воином, о которых ты рассказывал, и ты бы мне открыл секрет до конца. - Для того, чтобы стать воином, необязательно родиться мальчиком, - прозвучал тихий ответ папы, - величайшая битва, от исхода которой зависит вся твоя жизнь, где нужно все твое искусство войны, - это битва с самим собой, сокрытая от глаз. И в ней можно выиграть и проиграть сотню раз на дню. Ты выиграла эту битву, не побоявшись заступиться за слабого мальчика, но проиграла, не стерпев пустой болтовни Джейка. А завтра будет новый бой. Каждый твой уступок страху, гневу, лени, ненависти - это твое поражение. И враг твой хитер и беспощаден, его не волнует, что ты девочка, он дерется против правил... Так у всех людей, без исключения. - Все равно, мальчикам куда проще жить! Джейк говорит, что папа его говорит, что мальчишкам можно все и всегда, а девчонкам - ничего и никогда, его папа говорит, что женщин вообще не надо за людей считать. А сестра Билла Моргана говорит, что если бы женщин пустили в политику, то мы бы всем показали, как надо страной управлять. Она говорит, что если бы разрешили голосовать и разводиться, то мы смогли бы все. Папа, а что значит, голосовать и разводиться? Когда маленькая Айрин воспроизвела эти слова с младенческим простодушием в доме доктора Лэньона в присутствии одного его именитого пациента из политиков, то тот поперхнулся чаем, а потерявший дар речи дядюшка Хэсти не знал, куда деться со стыда. - Порой женщина может то, что не под силу мужчине, - заметил мистер Миллиган после озадаченного молчания и недоумения, с каких пор его семилетняя дочь интересуется женским вопросом и избирательным правом, - мы, мужчины, очень гордые и упертые, не обладаем достаточным терпением и не умеем признавать свои ошибки, упорствуем и упрямствуем в ослеплении. У нас сердца бывают как из белфастской стали. Но у женщин сердца как воск - леди может простить такое, что не стерпит ни один мужчина, обогреть и посочувствовать чужой боли, а может стать такой несгибаемой и стойкой, будет держать удар, выстоит там, где любой мужчина бы давно пал. И женщина - это знамя, за которое мужчины сражаются. Когда есть кого защищать, Айрин, ты будешь биться до последней капли крови. Помнишь королеву Марию? - Да, папа! - Айрин воодушевленно закивала, Мария Стюарт была ее любимой шотландской героиней после Айвенго, она восхищалась прекрасной неукротимой владычицей Шотландии, которая могла повелевать целым войском. - У нее было сердце воина в теле женщины, ей было многое дано от рождения, но Мария возжелала большего. Найди она в своем сердце хоть каплю смирения, быть может, история нашей родной страны сложилась иначе. Мария захотела сыграть с огнем, но сама же в нем сгорела. Она взялась за меч, что был ей не по силам, Айрин. Если бы две королевы* стояли тогда на защите своих земель и не посягали на чужие, наша озерная Шотландия была б сейчас свободным королевством, кто знает... - А ты бы был шотландским королем, вот было бы здорово! - подпрыгнула Айрин, засмеявшись и хлопнув в ладоши, но ее веселье мгновенно сошло на нет, как только ее посетила менее привлекательная мысль. - Но мне бы тогда пришлось стать принцессой, а не рыцарем-защитником королевства. Перспектива не из приятных, как ни погляди - сидеть весь день в душном каменном мешке, именуемом дворцом, быть заложницей протокола и этикета, рожицы не покривляешь, на перилах не покатаешься, сказки не почитаешь, выдадут замуж за какого-нибудь толстого глупого принца, который тебя потом обвинит в государственной измене и отправит на плаху. - Чтобы принцессу защищали истинные рыцари, Айрин, принцесса должна быть достойна защиты, - папа сегодня говорил загадками и в необычном серьезном тоне. - Как это? Разве рыцари и короли не всегда защищают своих принцесс и королев? - Случается, что и самые сильные рыцари, не ведающие страха, отступают, ибо не ведают, за что сражаются. А мужчине всегда важно знать, чью честь он защищает, тем более королю. Это знание дает ему его королева, которая сама готова доблестно встать на защиту своей страны, которая разделяет тяготы своего короля и народа, которая сердцем и духом всегда со своими защитниками. И даже глядя в оледенелые глаза злобно ощерившегося врага, королева мужественно хранит присутствие духа, не склоняясь ни на зернышко к малодушию, и, если потребуется, первой самоотреченно приносит себя в жертву. Такая королева достойна защиты и непременно найдет ее в Боге и своем короле. - Как знамя, ведущее в бой? - вспомнила Айрин его недавние слова и отец утвердительно кивнул. - Вот бы мне стать такой королевой, заступницей своей Шотландии, а не английской размазней... Роберт Миллиган пристально, с глубоким сосредоточением вглядывается в личико своей милой шалуньи, обожаемое до последней веснушки, будто хочет запечатлеть его навсегда в своем угасающей душе. Смотрит, будто пред ним сейчас дилемма, готова ли его девочка. Но стянувший в следующий миг нутро узел послужил безмолвным ответом. Пускай ее беленькие кукольные ручки слишком слабы, чтобы держать меч, у Айрин сердце настоящего шотландского воина. - Что ж, - мистер Миллиган нашел в себе твердость встать на ноги, взял лежащую на туалетном столике Библию, свое белое облачение аптекаря и знавший лучшие времена черный зонт с острым концом, напоминающий рапиру, - тогда преклони колени! Сперва удивление, а затем ребяческий задор так и запылали в больших глазах Айрин. С замиранием маленького сердечка она опустилась на дощатый пол в широком луче света из окна подле отца, поцеловав и прижав к груди Книгу книг. На ее плечи шуршащей парчой легла белоснежная мантия, еще хранящая горьковато-терпкий запах химических порошков и трав, если у благородства и отваги и был запах, то для этой рыжей малютки - только такой. - Обещаешь ли ты хранить честь семьи, страны и предков, помогать страждущим, быть милосердной, восставать против лжи и сорадоваться истине, не превозноситься над слабыми и не унижаться пред сильными мира сего, - деревянный клинок зонта торжественно коснулся ее правого, а затем и левого плечика, - обещаешь ли ты быть стойкой, как Грампианские горы*, невозмутимой, как Лох-Ломонд*, вольной, как ветер в вековых соснах? Обещаешь ли ты владеть собой и бороться с гидрой своих слабостей, смиряя свою гордыню и служа людям, нося в сердце бесстрашие пред злом и страх Божий? - Да! - с чувством ответила Айрин, воображая себя перенесшейся на много веков назад во времена королей и рыцарей, когда свою точку зрения доходчиво изъясняли при помощи меча и лука, представляя, будто она в огромном тронном зале, а не в наперсточной аптеке. Папа произносил речь совсем как в книжке! - За сим нарекаю тебя, леди Айрин из рода Миллиган, заступницей Шотландии и, - отец снял в крючка живописную мамину шляпку с голубой лентой и сухими фиалками, - провозглашаю тебя королевой нашего семейства, своей наследницей и преемницей. Импровизированная корона оказалась слишком велика и соскользнула девочке на глаза, отчего она бравурно засмеялась, слегка подпортив драматичность момента. - А какое у меня будет прозвище? - новоиспеченной маленькой королеве хотелось, чтобы ее прозвали звучно и красиво, как Ричарда Львиное Сердце, скажем, Айрин Благородная или Айрин Не-Знающая-Страха, лишь бы только не как у французского короля Пипина III Короткого. - А это уже от тебя зависит, под каким именем ты войдешь в плеяду великих шотландских правительниц, какое сама заслужишь, но для меня ты навсегда останешься моим Рыжиком*, Айрин-Морковкой! - Роберт Миллиган поцеловал в лоб свою дочь, чья каждая оброненная смешинка болезненным стуком отзывалась в замирающем перед скорым уходом сердце. - Папа тебя очень любит... - Я знаю, - беспечно отозвалась Айрин, для которой все происходящее было детской игрой, - я тоже тебя люблю, сильно-пресильно, вот так вот! И она раскинула в стороны свои ручки, демонстрируя отцу безграничность своей любви. - Тогда во имя любви ко мне сделай царственный жест - отнеси пирог Брикманам, как дар миролюбия. Согласна? - Как прикажете, мой король, - Айрин состроила недовольную мордочку, но исполнила изящный реверанс. - Это красит вас лучше всех бриллиантов, моя маленькая королева! - Роберт уважительно склонил свою голову перед успехами дочери в смирении и великодушии. Уже уходя, Айрин вдруг обернулась в дверях, вспомнив о самом главном в ее понимании. - Папа, а как насчет моего оружия? Мне нужен меч! Ведь королева должна чем-то указывать путь своим воинам и обороняться, если вдруг в замок ворвутся враги. - Ты права, - Миллиган задумался над резонным замечанием ее веснушчатого величества, - у тебя непременно будет оружие, самое несокрушимое, перед которым не устоит ни один недруг, оно будет для тебя и крепостью, что не возьмет ни одна катапульта. Но оно будет служить тебе, если только ты научишься с ним обращаться, оно не каждому под силу, иные владеют, но используют во вред, а после сами наносят себе им раны. - Ого! - Айрин восторженно запрыгала, отчего ее тиара из соломы упала на пол, - а покажи его, покажи! Можно мне этот меч? Дай мне меч, папа, ну, дай, пожалуйста! - Он уже дан тебе от Бога, - Роберт положил ей одну ладонь на голову, а вторую - на хлопковый бантик на платьице, под которым билось сердечко мисс Миллиган, - он вот здесь, пока что в ножнах, ждет своего часа, когда ты вырастешь и будешь готова взяться за него. Он может показаться тебе нестерпимо тяжелым, резать живое тело и выскальзывать. Но, как веру и честь, никто не сможет у тебя этот меч отнять, разжать твои намертво сведенные пальцы. Он поможет тебе делать самый трудный выбор, отсекать правду от неправды, разделять золото и грязь, черное и белое, грань между которыми так призрачна, что немудрено запутаться. Этот меч способен победить страх и смерть. Твое оружие - любовь, Айрин.

***

- Как пусто стало в доме, - заметила Этельберта за ужином, с тоской глядя задвинутый стульчик, на котором обычно без устали болтала ножками и языком их дочурка, не умолкая на протяжении всей трапезы, даже замечания отца оказывали временное воздействие. А в этот вечер в аптеке сгустилась такая тишина, что было не по себе. Мистер и миссис Миллиган сидели за столом в тягостном молчании, еда стояла совсем нетронутой, им обоим кусок не лез в горло. При Айрин они храбро держались, стараясь ни одним жестом не вызвать подозрений, но с ее отъездом шотландский боевой дух ощутимо ослаб. Роберт поднялся и поблагодарил жену за вкусный ужин, собираясь уединиться в секционно за приготовлением лекарств, работу он не прекращал, не видя препятствий для исполнения своего долга даже в смертельной болезни. - Этти, любимая, - в его сине-зеленых глазах, всегда внушающих спокойствие и ей, и Айрин вдруг появилось то, чего они никогда не видели, беспросветное отчаяние и страх, не за себя, но за свою семью. Аптекарь из последних сил рухнул перед ней на колени, как когда-то доктор Хэсти Лэньон, но не в порыве неразделенной любви, а в приступе стыда и безысходности, низко опустив голову, будто на залитую кровью плаху. - Прости меня... Я обещал тебе счастливую жизнь, но принес лишь лишения, горе и смерть. Я так виноват перед тобой и Айрин... Этти, я не дал моим девочкам того, чего вы достойны. За все годы их брака Роберт, шотландец с горячим сердцем и гордой душой, никогда не сдавался, будто для него не было в этом мире ничего невозможного, не извинялся ни перед кем и не ждал извинений. На ее памяти это было впервые. Этельберта обхватила ладонями болезненно побелевшие щеки мужа, в ее глазах не было испуга, растерянности или обвинений, только любовь, преданность и безоговорочное доверие, как тогда, в день их венчания. Она никогда не ждала, что этот путь будет усыпан розами, дорога их семейной жизни скорее была сплошь из терновых зарослей, но для миссис Миллиган это не имело никакого значения - она была готова идти рука об руку с этим мужчиной до самого конца и направляла его своей любовь. - Роберт, ты дал мне куда больше, у меня был самый лучший на свете супруг, а у Айрин - отец, - она на мгновение запнулась, зажмурившись и не позволив ни единой слезинке набежать на свои васильковые глаза, - был, есть и будет. Мы всегда 7 с нашей дочерью, чтобы ни случилось. Ты подарил мне жизнь, не лишенную забот, но полную счастья, настоящего. Ты стольким жертвовал ради нас и никогда не шел на сделку с совестью. Ах, Роберт, это я недостойная, прости меня... Ты даже не знаешь... - Знаю, Этти, знаю, - произнес Миллиган, бережно поглаживая ее тонкие пальцы и целуя их, - я знаю, что Кент требовал от тебя уплаты, а ты... Боже, сколько мук ты приняла из-за меня и не открылась мне. - Роберт, откуда... - Этельберта сперва побледнела, затем запылала от стыда, отдернув от него свои руки, будто не имела права прикасаться к своему мужу, а он ласково вновь взял ее за запястье. - Мистер Кент и со мной говорил о деньгах и предложил в качестве расплаты тайком отпускать сильно действующее болеутоляющее, опиум, без рецепта... - А ты что? - Порекомендовал старому джентльмену предпринять моцион в одно небезызвестное место, где его давно заждались рогатые соратники, а вечерами снова разгружал баржи, вспоминая отца-моряка. - Роберт, ты... - она не сумела сдержать слез и прильнула к его груди, опустившись на пол рядом, а мистер Миллиган перебирал золото ее волос, вдыхая едва уловимый аромат свежего хлеба и ландышей. - Этти, почему я, отчего так решило твое сердце? Ведь с Лэньоном ты бы не знала никаких печалей, ни для тебя, ни для Айрин не было бы неисполненного желания, ты жила бы как королева. - Я и так жила как королева, - Этельберта с гордостью оглядела свои скромные владения, - со мной всегда был мой храбрый шотландский король. И иной жизни мне не надо. И их уста сомкнулись в поцелуе.

***

Бывшая аптека Роберта Миллигана, одиннадцать лет спустя.

Одна из дешевых сальных свечей на столе догорела, пустив под потолок дымок, в комнате сделалось еще мрачнее и зловещее, Люси Харрис придвинулась ближе к свету, дыша на замерзшие руки и подрагивая всем своим измотанным существом. В грязном запыленном золой камине едва теплились тлеющие головешки, ей подумалось, что надо бы расшевелить их или подбросить уголька из ведра, но даже будучи в одиночестве мисс Харрис боялась лишний раз шелохнуться. Она не могла это объяснить, но она видела в каждом неясном звуке и в каждой тени, пляшущей на ободранных выцветших обоях угрозу. Он отсутствовал уже порядочно долго, но ей казалось, будто он так и стоит у нее за спиной. Люси физически ощущала его тяжелый немигающий взгляд с каким-то животным, сатанинским блеском, его ледяные как у мертвеца крючковатые пальцы с острыми ногтями на своих плечах и на горле. В могильной тишине, прерываемой лишь стуком ее собственного сердца, ей все мерещился его хриплый ядовитый смешок, скрипучий голос со змеиным шипением, от которого внутри все сжималось и переворачивалось. Перед глазами так и маячило его бледное лицо, суженные черные глаза, вспыхивающие настоящим адским огнем в минуты ярости, его хищная блуждающая улыбка, безумная и алчущая крови. Даже лишь воспоминания о нем вызывали в ней приступы неконтролируемого ужаса, отупляя сознание и лишая малейшей искорки сопротивления, что бедняжка Люси даже пыталась искать пути бегства и спасения. Ей сейчас казалось, что он - это все кошмары во плоти, наказание за все когда-либо совершенные грехи, неотвратимое проклятие, которое будет преследовать ее до конца ее дней и настигнет где угодно. Люси в сотый раз корила себя - почему она не уехала из Лондона, когда была возможность?! Денег мисс Айрин хватило бы на вагон третьего класса и нехитрые пожитки, она уехала куда-нибудь далеко-далеко, где никто ее не знает, где отмылась бы от всей грязи, где ее бы не нашли призраки прошлого... Но мисс Харрис решила вновь сесть за карты с судьбой, не заметив, как проиграла все до пенни. Этот безжалостный город не прощает ошибок и не щадит, второго шанса вырваться из этого порочного круга у нее не будет. В тот раз она легко отделалась - он ей лишь зашиб тростью ногу, теперь же она утратила всякую надежду вырваться из его лап живой. Он... Люси не могла заставить себя даже мысленно назвать его имя. Ей казалось, едва оно завертится на языке, она тот час захлебнется гнилью. Это был не человек. Это сам дьявол, приманивающий доверчивые души, затягивающий их в силки и пожирающий их. Из-за своей глупости и неосмотрительности в эти сети угодила и Люси, теперь он ее не отпустит, пока не вытянет все жилы без остатка... Но как ему попалась мисс Миллиган? Как вообще она, ведь видно, что леди, по рождению и духу, могла повстречать на своем пути этого... демона... И Люси больше боялась за нее, нежели за себя. Сквозь узкие щели между досками, наглухо закрывающими окна, мисс Харрис заметила скользнувший силуэт. К горлу стал подступать омерзительный скользкий комок. В скважине плаксиво корябнул ключ, дверь резко распахнулась, подняв едкие облачка пыли. Люси спиной вжимается в изогнутый виндзорский стул, боясь шумно вздохнуть и пытаясь казаться незаметнее. Эдвард Хайд по-хозяйски заходит в прежнюю аптеку, служившую когда-то родительским домом мисс Айрин. Доктор Джекилл сразу после Рождества, случайно узнав, что здание больше не сдается поквартирно и выставлено на продажу, выкупил его целиком, намереваясь сделать своей невесте сюрприз и открыть там лечебницу для людей в стесненных обстоятельствах. Он собирался привести обветшалое жилище семейства Миллиган в порядок и подарить миссис Джекилл на свадьбу. Но все вышло иначе... На руках сюда вносил ее не любящий супруг, а безжалостный убийца, и сама мисс Айрин не светилась от счастья, а безвольной куклой безмолвствовала, пребывая без чувств после хлороформа. Придерживая одной рукой переброшенную через плечо девушку, а второй захлопнув дверь и заперев на ключ, мистер Хайд прошествовал мимо мисс Харрис, не выдавая ни малейшего признака интереса, будто ее и вовсе не было. Лишь положив мисс Миллиган на старую пухлую кушетку со скрипучими пружинами, он вспомнил о ее существовании. - Скучала, крошка? - когда он подходит, дергая плечами, будто в припадке, и ухмыляясь, ей хочется кричать, но голос пропал от страха. Хайд наклоняется и запечатлевает нечто вроде поцелуя на ее щеке, по которой сразу прокатывается слеза, разжигает камин, садится напротив, взгромоздив тощие короткие ноги на стол и закуривает. Его лицо болезненно морщится в видимом отвращении, кажется, необходимость топить комнату самому, потертые ботинки с блошиного рынка и дешевая папироска не доставляют привыкшему к роскоши джентльмену удовольствия. - Чайник согрей, - после паузы произносит мистер Хайд с плохо скрываемым раздражением, будто сетуя на недогадливость Люси, вдобавок ко всему, она еще и должна подрядиться в служанки, - на улице собачий холод, не тащиться же было с ней в паб, мисс Айрин бы лишилась чувств от столь непотребного места! Он приглушенно смеется, граница между похабным весельем и исступленной злобой у него весьма тонка, Люси уже это заметила. Пока эта дешевая актриска готовит чай, Хайд, задумчиво выпуская затейливые колечки дыма, пристально разглядывает мисс Миллиган, ее нелепое платье прислуги, рассыпанные по рваной обивке огненно-рыжие волосы, свисающую до пола белую ладонь. А затем, потушив папиросу, встает и подсаживается на край кушетки, склоняясь над юной леди как тогда, в ранее утро, когда умер Лэньон. - Айрин... - рычаще шепчет Хайд, наматывая на указательный палец прядь ее волос, он торжествует, что вся его умело выстроенная игра удалась на славу, а впереди финальная сцена, завершающая все представление эффектным аккордом, где он будет сидеть в императорской ложе, а маленький Светлячок будет солировать лишь для него, все ненужные декорации отодвинуты и надоедливые бездарные актеры, мешающие ему до нее добраться, убраны. - Наконец-то ты моя... - Эдвард Хайд нарочно выдерживает театральную паузу, дразня Джекилла и ожидая его бурной реакции, однако Генри хранит молчание. Губы мистера Хайда скашивает мина разочарования, докторишка смекнул, что его вторая натура не собирается убивать девчонку, но теперь боялся совсем иного. И задыхался от ревности, Хайд это чувствовал и играл на этом с искусством Макиавелли и наслаждением иезуитов. Эдвард в чем-то понимал унылого нудного Аттерсона, более двадцати лет не переступавшего порога театров. К чему тратить время и деньги на ряженых дилетантов и хромой кордебалет, когда самые животрепещущие и грандиозные действа разыгрываются в реальной жизни. Все людишки от напыщенного толстяка-лорда до пропойцы-матроссни и от напудренной затянутой в корсет баронессы до продажной девицы, все они лицедеи, марионетки, которые будут устраивать в твою честь любой спектакль, стоит лишь найти верную ниточку и дернуть за нее, крути-верти ими как душе вздумается. Пожалуй, мистер Хайд находил эти представления лучшим своим развлечением, он, как и ненавистный ему Джекилл, тоже был своего рода эскулапом, но любил ставить опыты над душой человека, умело добавляя свои порошки, чтобы довести до нужной кондиции и подчинить себе. О, да, ощущение власти, полного господства до безнаказанности - вот его главное отдохновение. Кому-то в души он сыпал колкие словечки, играя на вспыльчивости и гордыне, кому-то - тончайшую лесть, узрев хорошо прикрытое самолюбие, а некоторым романтичным барышням, с обидой вздыхающим, что их никто не понимает и не ценит, прописывал трогательную формулу, что лишь он способен понять их израненную душу. А этот остолоп в пенсне, сам того не ведая, всегда декламировал монологи, достойные Мольера, чем приводил скучающего долгими вечерами мистера Хайда в восторг, тот забавлялся от души. Еще Эдварда раззадоривало, какого стоика Джекилл корчил, когда оставался наедине с Айрин, но боялся дать волю своим чувствам, а ей так хотелось от него внимания и участия, Хайд это по ее шотландским глазкам видел, что она принимала его сдержанность за равнодушие. Безмозглый, жалкий идиот! "- Молчание - знак согласия, а, доктор? - Хайд, воочию представляя, как обостряются от возмущения скулы Джекилла и как играют желваки, проводит когтем по щеке Айрин, едва касаясь кожи. - Ты все-таки ретировался? Значит, признаешь, что я вышел из нашей короткой дуэли победителем, и отдаешь мне заветный трофей? Что ж, не смею отказаться..." "- Вы этого не сделаете". Хайд даже замирает от неожиданности, настолько непривычен этот тихий, но уверенный в своей правоте голос доктора Джекилла. Раньше он просто бился в истерике, а теперь сама невозмутимость... Так-так, к чему бы это? "- Гордость, Генри, гордость... До сих пор не можешь проглотить, что сам себя загнал в карцер, а для меня не существует закрытых дверей! Горбатого исправит могила, ничему не учишься. Ты же у нас умный мальчик, сам прекрасно знаешь, что я могу... Как сказал однажды Лэньон, земля старику пухом, я могу сделать с ней все, что мне заблагорассудится". "- Ты ничего с ней не сделаешь." "- Какая риторика! И позволь спросить, с чего такие поспешные умозаключения? Чем намерен доказать свою теорию?" "- А мне не нужны доказательства, это аксиома. За все время этого кошмара ты хорошо изучил мои слабости, но и я времени даром не терял. Наблюдательность - главное для ученого". "- Интригуешь, Джекилл! И какие слабости ты у меня обнаружил? Что я не равнодушен к шерри? Так это не новость". "- Гордость, Эдвард, гордость. Да, ты мог запросто, отбросив узы долга и морали, отправиться туда, где никогда не должно ступать моей ноге, и называл это свободой. Но есть одна дверь, которую тебе не открыть. Искренняя любовь это роскошь, которую ты никогда не сможешь себе позволить. Ты думаешь, будто обойдешься без этого? Да ты сам был готов лезть на стенку, когда я в порыве нежности закружил Айрин в туре вальса, а мой чистый Ангел смеялась..." "- Заткнись! Лучше меня не зли, Джекилл, иначе твой Ангел такой ад узнает, что ты умолять меня будешь, чтоб я ее убил из милости!" "...а как тебя съедала ревность и зависть, когда она смеялась, когда называла меня по имени с милым шотландским акцентом. А тебе до дрожи хотелось, чтоб из уст Айрин хоть раз прозвучало твое поганое имя. Ты думаешь, я не замечал, как ты каждый раз возвращался в лабораторию после визита к своим нимфам и бил тростью с досады мои колбы? Они все сквозь зубы брали твои грязные деньги и подарки, а иные даже не скрывали, как ты им противен. Уязвленная гордость - вещь весьма неприятная. Хочешь силой взять то, что тебе нужно? Я буду биться до последнего вздоха, у тебя мозг разорвет от моих проклятий, только пальцем ее тронь. Да только ты ее не знаешь, даже если тебе удастся задушить меня навсегда, ее ты никогда не сломишь". "- Ошибаешься, я маленького Светлячка очень хорошо знаю! Не льсти себе, Джекилл, ты бы тоже с ней не смог совладать! Она никогда не стала бы примерной женой, чтобы носить за тобой твою мантию тщеславия. Не для тебя эта роза цветет!" " - Айрин - шотландка, она не роза и никогда не будет ею. Она - чертополох, а значит, никто не тронет ее безнаказанно. Знаешь, раньше я думал, будто люблю ее, ибо она непохожа на других леди, но не мог никак понять, в чем различие. Теперь вижу. Айрин никогда не делает что-то вполсилы, если решается - то в омут с головой. Если охвачена радостью - то всеобъемлющей, если скорбью - то вселенской, если дает слово - держит любой ценой. Если любит - то без остатка, даже когда я не стою ее любви. Я обещал ей когда-то, что спущусь за ней в ад... Но она сама идет за мной в самую бездну! Я никогда не встречал более упрямой и отважной девушки. И если ты загонишь ее в угол... То ты меня будешь умолять, чтоб я взошел на эшафот!" Люси вздрогнула, услышав, как мистер Хайд громко выругался и принялся ходить туда-сюда, изрыгая в чей-то адрес жуткие проклятия. "- И потом, ты сам не знаешь, чего хочешь. Вот так же мечешься, то пытаясь убить ее, то порываясь вызвать восхищение и заслужить расположение. И бесишься, что даже после того, как моя милая Айрин узнала мою страшную правду, она все равно не отрекается от меня. А ты, как ни изворачивайся, не станешь джентльменом в ее глазах... А очередная кукла, мистер Хайд, вам не нужна, вы уже ими сыты по горло". "- Наоборот, Джекилл, во мне только аппетит разыгрался! А наша маленькая шотландская непокорная принцесса столь неприступна, потому что я нужную струнку у нее не подобрал. Признаюсь, я играл с ней не в полную силу, но уверяю, на сей раз я возьму ее штурмом. Если только я захочу, она сама мне на шею кинется!" "- Полагаете, сэр?" "- Да, черт побери, как пить дать!" "- Пари держите?" "- Что-что?! На кой дьявол мне с тобой спорить, Джекилл?" "- А как же ваш хваленый азарт и агонизм? Если не случится так, что Айрин, как вы изволили изящно выразиться, бросится вам на шею, вы заберете ваше чертово наследство и исчезните из ее жизни навсегда, а я навсегда исчезну из вашей". "- А если она будет у моих ног, Джекилл, что тогда?" "- Если она добровольно предпочтет вас... И вы ни коим образом не посмеете посягнуть на ее жизнь и честь... Ваше право победителя, а я умываю руки". "- Пардон, я что-то упустил... Ты отдашь мне маленького Светлячка вот так, как болонку, без грандиозной бойни? Гладко стелешь, Джекилл, что-то не верится, будто ты такой сговорчивый. И не жалко тебе твоего нежного Ангела в руки самого черта толкать? Или так в себе уверен, что она польстится на перспективу сидеть и вышивать вечерами крестиком, слушая твои заунывные речи про викторианскую мораль?" "- Нет, но зато я уверен в Айрин. Она куда сильнее меня духом, она выстоит. Так по рукам, мистер Хайд?" Эдвард скользнул взглядом по маленькой фигурке Светлячка, хищно приподняв верхнюю губу и проведя кончиком языка по острым зубам. "- Сукин ты сын, Джекилл, уболтаешь кого угодно! Договорились! Но если милашка Айрин не устоит перед искушением, мои руки чисты". Мистер Хайд с брезгливостью осмотрел свои бледные пальцы, покрытые угольной пылью, скривившись. - Ваш чай, сэр... - пролепетала Люси, ставя поднос на стол дрожащими руками, и не удержалась от вскрика, когда это чудовище вцепилось ей в запястье. - Мерси, дорогуша, - мистер Хайд поцеловал ей ладонь, прикусив кожу, - не откажи джентльмену в любезности, спой что-нибудь веселенькое! Только негромко, красотуля, наша рыженькая спящая красавица видит дивный сон, незачем его прерывать. Люси, сглатывая слезы, запела прерывающимся голосом, тоже мечтая броситься в реку: "Мост над Темзой рухнул вниз..."