***
Вологда, январь, 1942 год.
Застегнув до последней пуговки застиранный, но безупречно чистый медицинский халат, Ольга Филипповна Карцева, в девичестве Преображенская, пригладила посеребренные первой сединой пряди на висках. Как она ни ловчилась подхватывать их с боков невидимками, русые непослушные вихры все равно выбивались, совсем как в юности. Остриженные волосы плавными волнами бились об острые прямые плечи, визуально вытягивая шею, подчеркивая высокие скулы и тонкую нить терракотовых бровей, что было предметом мечтаний многих комсомолок, преклонявшихся перед очарованием и грацией Любови Орловой. Но Ольгу Филипповну, любившую порядок и дисциплину во всем, такой вид раздражал - быстро окинув взыскательным взглядом свое отражение в оконном стекле, она захотела немедленно подобрать волосы и затянуть их потуже в белую косынку. В таком уборе она ходила ежедневно, водрузив надо лбом очки на льняном шнурке, что напоминало высокие прически цариц и прочих буржуек с жемчугами в паклях. Вот поэтому-то заведующую тыловым эвакогоспиталем Карцеву прозвали за глаза Княгиней, а бывшее здание старорежимной мужской гимназии - Ольгиной епархией. Эти шушуканья, впрочем, как и ее русые локоны с тонким точеным профилем, мало заботили Ольгу Филипповну, на попечении которой было переполненное здание в стиле позднего классицизма с тысячами больных и раненых. "Княгиня Ольга" отнюдь не восседала на своем кожаном троне в кабинете, а работала не покладая рук, проводя на ногах порой по несколько часов подряд в нескончаемой круговерти, напоминающей круги ада по Данте. И аду этому под страшным именем "война" не было ни конца, ни края, никто не мог сказать, в каком круге сейчас находится их многострадальная страна, и сколько еще предстоит пройти... В том, что ад существует, и творят его земные люди, убедился вскоре и заядлый атеист хирург Сопронов, не верующий ни в Бога, ни в черта, когда пришел первый эшелон с детьми, вывезенными из Ленинграда. Игнатия Никитича, воевавшего на Дону в годы Гражданской, человека стальных нервов и железных принципов, видавшего всякую мясорубку, просто ввела в ступор картина на вокзале. Они с Ольгой Филипповной встречали на станции санитарные поезда, везущие в тыл раненых бойцов со всех фронтов, на сей раз паровоз, надсадно кашляя грязно-бурым дымом, пришел из недавно освобожденного Волхова. - Господи... - выдохнул побелевший Сопронов, - Господи! Из вагонов призрачными тенями выползали фигуры, кто не мог двигать ногами, того несли на руках или наспех сколоченных из подручных материалов носилках. Это были живые мощи с восковыми лицами, с кожей как пергаментная бумага, сквозь которую просматривались прожилки и кровоподтеки, с ввалившимися глазами, темными и потухшими. Их взгляд был почти безжизненным, они ничего вокруг не замечали и будто не понимали, где находятся. А ленинградские дети... Маленькие, обернутые в ветхое тряпье, фарфоровые личики безмолвно глядели, огромные глазенки лихорадочно и отчаянно бегали, как у голодных собачат из подворотни. Дети были измучены, но никто из них не проронил ни звука. Ленинградские дети не плакали. У кого-то попросту не было сил, а кто-то из этих несчастных малышек уже понимал, что от слез нет никакого толку. Слезами не поможешь. Слезами не выплакать хлебушек. Эта страшно взрослая мысль превращала непоседливых ребятишек в маленьких старичков, многие из них уже видели смерть своих близких и понимали, что их черед не за горами. Санитары замерли в ожидании приказа Сопронова, а тот обезумевшими от ужаса глазами смотрел на согбенную фигуру женщины, качающейся, едва стоящей на ногах, прижимающей рваное одеяло с завернутым в нем детским тельцем. Над ними кружил снег, воздушные крупные хлопья, похожие на куски ваты, ложились на личико малыша, но не таяли. - Господа, не задерживайте пациентов, у нас раненые на подходе, - Ольга Филипповна негромким, но твердым, властным и не терпящим промедлений голосом начала отдавать приказания, все тотчас будто очнулись от гипноза и морока, бросившись размещать эвакуированных блокадников в скрипучих полуторках и конных обозах. Эвакогоспиталь за несколько месяцев был забит под завязку, не хватало коек и рабочих рук. Зима в сорок первом выдалась ранняя и лютая, с наступлением трескучих морозов в провинциальном городке начались перебои с электричеством. В трубах замерзла вода. В госпиталях выживали благодаря буржуйкам. С первым снегом на Вологду обрушились и похоронки, один такой треугольничек вскоре пришел и Ольге. Ее супруг, Александр Карцев, погиб под Ленинградом. Она не могла полюбить Александра той любовью, что предписывается женщине к мужчине, той любовью, что он, несомненно, заслуживал, но испытывала к нему горячую благодарность и привязанность. Этот человек спас ее от ареста и смертного приговора, не позволил оставить сиротами ее детей...***
Москва, 1937 год.
Среди ночи Ольгу разбудил резкий хлопок входной двери и громкие торопливые шаги, разлетевшиеся по всей их квартире в Обуховом переулке. После смерти крестного это жилище перешло в их с мужем безраздельную собственность, стараниями покойного Филиппа Филипповича к молодой чете Борменталь никого не подселили, Ольгу никто не преследовал, броня была крепка. Теперь каждый раз поминая любимого крестного в заупокойных молитвах, Олюшка со слезами благодарности и раскаяния вспоминала зимний вечер двадцать третьего года, когда профессор Преображенский и доктор Борменталь спасли ее от расправы Шарикова. Причем Иван Арнольдович тогда разошелся не на шутку, хорошенько врезав Полиграфу Полиграфовичу в челюсть.***
Москва, 1923 год.
Преображенский обработал глубокий порез на щеке крестницы, шрам от которого останется впоследствии на всю жизнь, отчитал ее как следует, заявил, что она своими фокусами сведет его в могилу, а потом вдруг умолк, положив перед девушкой на стол желтоватый листок с ее фотографией над фиолетовой то ли печатью, то ли кляксой. - "Ольга Филипповна Преображенская, 1899 года рождения, город Москва, медицинская сестра, беспартийная, отец Филипп Филиппович Преображенский...", - прочла вслух барышня, не сразу вдумавшись в вышеизложенный набор букв, а потом, не дочитав, подняла глаза на крестного. - Что это такое? Что это значит?! - Это, Оля, твой гарант сохранности и пропуск в нормальную человеческую жизнь без решеток и стенок, - Филипп Филиппович, бросив рядом с удостоверением личности нового образца очки с толстыми стеклами, осторожно накрыл своей крупной морщинистой ладонью тонкую руку Ольги с длинными пальцами пианистки, - это нужно было сделать давно, но я легкомысленно отмахивался от этой необходимости как от слепня, мол, я-то здоров как бык, так чего лишний раз к этим товарищам за бумагомаранием бегать. А теперь не те уж у меня силушки... А тебя отдать этим тараканам на растерзание я не могу. Теперь тебя никто не тронет. - Но...почему... - Олюшка прекрасно знала ответ, понимала она и благородные мотивы профессора, но упрямое сердце с инфантильными капризами упорно отказывалось все это принимать, - это не моя фамилия! Нет, я так не могу. Прости, дядя Филя, я не могу пойти на это. - И почему же? - осведомился Филипп Филиппович, внешне он был спокоен, но при этом нервно поглаживал второй рукой бороду. - Потому что тогда я предам доброе имя своего отца... - девушка отдернула свою ладонь, низко наклонив голову и сминая складки юбки, - я отрекусь от него. Я хочу с гордостью носить его фамилию... - Тогда твоя фамилия будет гордо красоваться на могильном камне, - дрогнувшим голосом произнес крестный, - а может, и порядочной могилы-то не будет. Думаешь, твои родители хотят этого? Чтоб тебя расстреляли только за то, что ты их дочь? - Я не знаю, чего они хотят, потому что их здесь нет! - Ольга уронила голову на руки и зарыдала в голос, так надрывно и безнадежно она не плакала больше никогда, даже после смерти крестного и мужа Ивана. - Их нет со мной и никогда уже не будет! Я никогда не увижу моего папу, понимаешь?! Никогда не смогу сказать, как я его люблю и как сожалею обо всем... У меня от него ничего не осталось, кроме фамилии... - Оля, я ведь не набиваюсь тебе в отцы, - уже мягче и терпеливее сказал Филипп Филиппович, касаясь взъерошенных прядей на макушке своего Воробышка, - ты будешь Ольгой Филипповной только для виду, но в душе ты останешься дочерью своего отца. Никто этого не сможет отнять. Воробышек, пойми, с твоим происхождением тебе не дадут спокойной жизни, ты не сможешь даже претендовать на мою квартиру, ты будешь лишена всех гражданских прав. А как же твои мечты стать доктором? С твоим талантом... Ольга резко перестала всхлипывать, подняв на профессора раскрасневшееся лицо, залитое слезами. - Я не буду работать доктором в этой стране... - с трудом размыкая дрожащие губы прошептала она, - я не хочу здесь находиться. Чтоб, как ты, унижаться?! Да ни за что! Провались пропадом их красная империя, эта крыса красная! - Не смей так говорить о своей Родине! - Филипп Филиппович вышел из себя, стукнув по столу так, что стоящий у дверей Ольгиной спальни и не встревающий в этот тяжелый Борменталь вздрогнул. - Это не моя Родина! - Ольга снова разразилась истеричным плачем, вскочила и отбежала к своей кровати, обессиленно рухнув на нее и зарывшись лицом в подушку. - Это чудовище, жаждущее лишь крови и чужих страданий! Скажи, чем я им не угодила?! Если я этого идиота Швондера с его вечными допросами с пристрастием на дух не переношу, значит я - контра, и меня надо к стенке поставить?! Почему я должна это терпеть? Я устала, дядя Филя... Устала от их дурацких собраний с хоралом, устала от разрухи в городе, устала ходить по улицам таращась по сторонам, устала бояться за тебя и за себя... Я хочу, чтоб все было как прежде! Профессор Преображенский, в чьих подслеповатых глазах тоже стало влажно, опустился на клетчатое одеяло рядом, обхватил подрагивающие острые плечики крестницы и развернул ее к себе. - Ты думаешь, я этого не хочу? Так хочу, что мочи нет... - Олюшка, оттаяв, припала к широкой груди Филиппа Филипповича, царапая щеки о пуговицы его пиджака. - И по папеньке с маменькой твоим тоскую, что хоть волком вой. Но прежней жизни уже не будет никогда. А какой будет наша нынешняя жизнь - зависит только от нас с тобой. И какое бы чудовище тебя ни терзало, ты должна выполнять свой долг перед семьей и Отечеством. Есть вещи в этом мире, которые мы не можем изменить, но мы можем этому противостоять своим мужеством, терпением и любовью, не отвечая злом на зло. И тем самым мы победим чудовище в себе. Ты сейчас можешь опуститься на четвереньки и лаять, как Шариков, угораздило меня, прости Господи, такой кабак наделать! А можешь остаться человеком, даже в нечеловеческих условиях. Третьего не дано. Если будешь с верой и честью трудиться, то однажды ты с гордостью вернешь себе свое имя. Этот момент, ставший для нее поворотным, Олюшка запомнила навсегда. В тот день она по документам стала Ольгой Филипповной Преображенской, служившей в Первой градской больнице, на всю жизнь определив свое ремесло и призвание - врачевание. Она решила тогда остаться человеком и вернуть доброе имя своего отца... Но путь к возвращению оказался куда более трудным, чем она думала. Через два года не стало Филиппа Филипповича, к тому времени Ольга была уже замужем за Иваном Арнольдовичем. Тогда Олюшка еще не знала, что бумага, выбитая любимым крестным, дважды спасет ей жизнь - аресты двадцатых годов ее как элемента, чуждого советской власти, не коснутся, с началом войны угроза высылки в сухие степи Казахстана ее минует, разумеется, она не была этнической немкой, но настоящие ее отчество и фамилия были уж слишком экзотическими, что непременно бы вызвало нехорошие подозрения, арест и ссылка были бы неизбежны. Но под маховик репрессий ее семья все-таки попала.***
Москва, 1937 год.
Когда пунктуальный Ваня задержался в больнице, Ольгу Филипповну уже одолевали предчувствия надвигающейся катастрофы. Уложив детей, она осталась ждать в гостиной, то и дело выглядывая через окно во двор и пытаясь разглядеть знакомую фигуру мужа, спешащего домой. Он всегда приносил какое-то лакомство - леденцы, орехи, мороженое, изюм. Страшный голод первых годов советской власти, братоубийственная война, на которой без вести пропал брат Шурка, примкнувший к белогвардейцам, коллективизация в селе Вологодской губернии, куда они с родителями ездили до революции на лето - весь этот огненный вихрь как будто утих, жизнь вошла в свою колею и устаканилась, Ольга вела прием вместе с мужем в больнице. Но все ж над каждым домом витали черные тени, когда после заката люди, запираясь в своих квартирах, вслушивались в глухое рокотание Москвы, боясь услышать под своими окнами "карканье черного воронка". Или когда средь бела дня по улицам неспешно катились, скрипя рессорами, грузовики с надписями "хлеб" и "мясо", все прохожие невольно замедляли шаг и провожали машины скорбным взглядом, ибо всем было известно о том, что они везут арестантов, "врагов народа". Под мерное тиканье швейцарских напольных часов Ольга задремала, ее разбудили лишь хлопок и шаги. - Оля! - Иван, не разуваясь и не снимая незастегнутого пальто, ворвался в гостиную, с порога огорошив еще толком не проснувшуюся супругу, - времени у нас в обрез, слушай внимательно. Поднимай девочек, собирайте скорей вещи, бери только самое необходимое. - Ванюша, не части, я ничего не понимаю, - Борменталь метался по гостиной с горящими глазами в поисках большого чемодана с железными нашлепками, ей показалось, что он нарочно избегает ее, чтоб не встречаться взглядом. - К чему такая свистопляска? Мы куда-то уезжаем? - Вы - да, - Иван, по-прежнему не глядя на нее, достал из серванта серебряные часы на цепочке, когда на них откидывалась крышка, то с тонких стрелок, будто со струн маленького оркестра, невидимыми мотыльками слетала мелодия, эти часы подарил начинающему талантливому медику Борменталю, протеже великого профессора Преображенского, лейб-хирург академик Рейн, когда с продовольствием стало туго, а все влиятельные знакомцы покойного крестного слетели со своих постов в результате кадровой чехарды, Ольга и Иван были вынуждены снести немногие ценные вещи в "Торгсин", чтоб раздобыть лекарства для заболевшей корью старшей дочки Алечки. Но часы, памятный дар, как и фарфоровое пасхальное яйцо с императорского завода, они не сговариваясь не продавали. - В шесть утра отходит поезд, на нем ты и девочки поедете в Грузию, в Поти, вас будет сопровождать мой товарищ, Александр Кириллович Карцев, он человек надежный, судовой инженер-механик, прошу, держись его и слушайся во всем, я приеду к вам как только смогу... - Борменталь протянул жене часы, не поворачивая к ней лица, разговаривая как с ассистенткой или фельдшером, с официозным отчуждением, но Ольга сразу распознала в нем плохо скрытый страх на грани паники, он скрывал от нее что-то жуткое. - Ваня... - она подошла сзади и положила ему руку на плечо, но он отошел на два шага прочь от нее. - Только не спорь и ни о чем не спрашивай... - с мольбой в голосе произнес доктор Борменталь, механическими движениями складывая в чемодан вещи, - вы должны покинуть Москву, так надо! Олюшка, Воробышек, если ты меня любишь, сделай все, как я прошу! - Ваня, ты же знаешь, одно твое слово, и я отправлюсь хоть за Полярный круг без вопросов, - Ольга Филипповна, обогнув стул, на который был поставлен раскрытый чемодан, взяла руки мужа в свои ладони, стараясь говорить как можно тише и спокойнее, - просто скажи мне, что с тобой случилось? Если ты в беде, я должна быть рядом с тобой. - Не на этот раз, Олюшка... - Борменталь, не выпуская ее рук из своих, выпрямился, его лицо с мягкой щеточкой усов будто окаменело в этот момент, - мне предложили писать доносы на нашего главврача, посулив его кресло и настоятельно рекомендуя не артачиться, под него копают. Я отказался. Ольга резко вскинула руки, зажав ими рот, чтоб не закричать. Она не нарушила тишину ночи, лишь слезы тонкими ручейками побежали по побледневшим щекам. Иван Арнольдович в первый раз за их разговор посмотрел ей в глаза, и она увидела в них горькую решимость. - Если за мной придут, я должен быть один, - он сказал "если", но они оба понимали, что на самом деле под этим подразумевается "когда". Ольга хотела что-то сказать, но просто не находила слов и не могла разомкнуть губ, так и стоя с прижатыми к устам руками. Борменталь притянул помертвевшую женщину к себе, крепко обнимая и целуя в блестящие слезной росой глаза. - Обещаю, что разыщу вас, как только все уляжется, - ободряюще сказал Иван, пытаясь всем своим существом, всей кровью впитать тепло Ольгиных рук, ее голос, запах бальзама из сухоцветов, исходящий от русых волос, карие льдинки в малахитовых глазах, - не хорони меня раньше времени. Ты должна в первую очередь думать о детях. Будь сильной, моя Олюшка. На негнущихся ногах Ольга зашла в комнату двенадцатилетней Альки. Положив под щечку ладошку, девочка спала сном праведницы, из-под подушки выглядывал корешок "Острова сокровищ". - Аля, просыпайся, милая, вставай, - откинув одеяло, мать осторожно потрясла малышку за руку. - Еще две минутки, мама, - Алька, зевнув и сладко потянувшись, перевернулась на другой бок. - Вставай, выспитесь в поезде, - усадив полусонного ребенка на кровать и сунув ей одежду, Ольга побежала к младшим. У нее рука не поднималась нарушать светлые детские сны, нашептываемые малюткам Ангелами, но медлить было нельзя. В отличии от флегматичной и послушной Алевтины, беспрекословно выполняющей материнскую волю, погодки Настена и Соня решили поныть. - Мама, а мы далеко поедем? - тягуче выспрашивала Настя, семи лет от роду, с такой же скоростью натягивая на ножки чулочки. - А можно взять с собой альбом с карандашами? - Мы поедем на море, - скупо отозвалась Ольга Филипповна, поворачивая маленькую Софью как тряпичную куклу, застегивая на крючки ее платьишко. - Ой, как здорово, - протянула Алька, зевая и опускаясь на выставленный матерью в дверях чемодан. - А оно теплое или такое же холодное, как Валлийское, которое у Ленинграда? - Настя, на которую поездка в северную столицу их необъятной Родины минувшим летом произвела большое впечатление, оживилась, пойдя доставать из камода акварель и белые листы бумаги. - Оно вообще-то Балтийское, дурочка, - тоном знатока сказала Аля, - Валлийское, скажешь тоже! Такого слова-то нет. - Нет, есть! - Анастасия обиженно надула губки и засопела. - Я в книжке видела слово "валлийцы"! Они лес валят и валенки делают, потому так называются! - Сама ты валенок, валлийцы это которые в Уэлльсе живут, хватить врать-то. - Мама! - Настя, не стерпев подобных нелестных высказываний в свой адрес, побежала к Ольге Филипповне, складывающей детские вещи. - Алька обзывается! Скажи ей, что это она врет! - Девочки, не пикируйтесь, - натянув на кудряшки Сонечки фетровый беретик, Ольга одной рукой взяла чемодан с детским нехитрым скарбом, а второй обхватил разомлевшее тело младшей дочки. Аля и Настя, мгновенно почуяв неладное в надтреснутом голосе матери и в ее сурово сведенных к переносице терракотовых бровях, притихли и посерьезнели, взяли свою поклажу из маленьких узелочков с девчоночьими сокровищами. У Альки - книга Джейн Остен на английском языке, которую она давно отложила для своего чтения, и детский молитвослов, переписанный от руки в простую тетрадку для каллиграфии. Пусть им в школе грузная учительница в роговых очках талдычила, что Бога нет, а потом приказывала дружно показать Ему кукиш, мама всем им троим смастерила маленькие нательные крестики на булавках, которые можно было приколоть под маечки. У Настены - новенькая коробочка с акварельными красками, блестящими прямоугольными плиточками напоминающими волшебную шоколадку из сказки и старинная колода карт с нарисованными на них красивыми дяденьками и тетеньками в кафтанах, кокошниках и длинных платьях. Настиной любимой картой была "крестовая дама", стоящая вполоборота, кротко улыбаясь, похожая на Царевну-лебедь. Мама по секрету сказала ей, что это великая княгиня Елизавета Фёдоровна. Когда Ольга Филипповна и дети тихой процессией вошли в гостиную, Иван Арнольдович говорил с каким-то мужчиной в темно-синей шинели морского офицера, лицо гостя было трудно разглядеть из-под глубоко надвинутой на глаза фуражки, но на свет выходили лишь нос с горбинкой и гладковыбритый волевой подбородок, вкупе с гордой выправкой безошибочно выдающие военного. - Оля, это Александр Кириллович, - скомкано представил их друг другу Борменталь, - моя супруга - Ольга. - Доктор, хорошо бы поторопиться, - жестким тоном напомнил Карцев, без лишних реверансов забрав у женщины чемодан и не говоря ни одного слова любезности, принятого при знакомстве, - надеюсь, вы готовы? - Да, - так же коротко отрапортовала Ольга, она быстро переняла его манеру разговаривать, - это все наши вещи. - Я жду на улице, до вокзала придется добираться своим ходом, - Карцев вышел в коридор, давая им возможность проститься. Поцеловав носики напуганных Альки, Настюши и сонной Сони, Иван провел пальцами по щеке жены, смахнув набежавшую слезинку. - Будь сильной, Олюшка, - повторил он, - с Богом. Скоро свидимся. Когда они уходили, Соня вдруг встрепенулась, пытаясь вырваться из материнских рук. - Папа! - она в отчаянии потянула ручки к удаляющемуся отцу и заплакала. - Я хочу к папе! Грузия поразила Ольгу Филипповну величественным молчанием гор, воздухом, пряным, как специи, и горячим, как вино, слепящим солнцем и алмазной россыпью звезд на черном бархате низкого южного неба. Грузины были быстрые и шумные, как горные ручьи, пламенные и страстные, как огонь в домнах, но при всем этом твердые в своих убеждениях и сострадательные к чужой беде. По приезду Карцев поселил их в деревянном доме своей дальней родственницы, вдовой тети Тамары, под окнами которого раскинулись кусты нежно-розовой магнолии, а в каменном подвале невиданными бусами покачивались стручки перца. Ольга до сих пор помнила этот запах, удивительный и чарующий, сотканный из тончайшего аромата цветов в саду и острых дразнящих духов специй в холщовых мешочках. Тетушка Тома была добрейшей души человеком, приняв и полюбив столичных гостей как родных. Она ложилась позже всех в доме, не подпуская никого к глиняным горшкам, начищала их до медного блеска, а каждое утро неизменно появлялась в своем домотканом платье и с забранными волосами цвета воронова крыла, не знавшими ни капли краски, выставляя перед детьми поднос горячими хачапури, крынку козьего молока и ломтики бастурмы. Девочкам нравилось на этой земле, где небо спускалось к морю по буро-зеленой лестнице гор. Алька самозабвенно читала в саду, срывая синие налитые сливы, сережками раскачивающиеся в зеленых локонах деревьев. Настена вечера напролет слушала сказки тети Тамары, устроившейся за ткацким станком, и в ее воображении из ярких нитей сплеталось полотно удивительной жизни грузинских князей, отдававших своих первенцев в царское войско, а вторых сыновей - в монашество или священство, на службу Родине и Господу. А Софико, как прозвали младшенькую хозяйка и соседи, пыталась выучить грузинские песни, ни слова не понимая, но очень стараясь, и танцевала босиком на прогретых солнцем белых камнях, кружась голубым волчком в новом платьице. - Смотри, мама, как я умею! - Софико с видом великой балерины Анны Павловой поклонилась перед своей зрительницей в надежде развеселить ее. - Браво, брависсимо, - Ольга похлопала и слабо улыбнулась, но груз тревоги и печали был непреодолимым. Уже два месяца она ждала вестей из Москвы, но каждый раз Карцев уклончиво отвечал, что Иван пока не пишет, и надо еще подождать. И Ольга Филипповна покорно ждала, как верная любящая жена, что еще оставалось делать женщине. И поняла однажды, что ждет ребенка. Узнав об этом, Александр Кириллович поручил тете Тамаре окружить гостью двойной заботой. Сам он жил в городе в гостинице для военных, навещая семейство Борменталь каждый день. В тот день Ольге было дурно, и она устроилась в саду на скамейке, как раз у окон кухни, где хлопотала Тамара. Подставив свежему морскому ветру лицо с немного облупившейся тонкой кожей на лбу, она прикрыла глаза и положила ладонь на живот, бережно поглаживая. Ей почему-то думалось, что на сей раз родится мальчик, и назовет она его в честь его дедушки, своего отца. Никто, кроме Ивана, не знал, чья она дочь, Ольга Филипповна хранила историю своей семьи в секрете, как и свое настоящее имя, даже дети ничего не знали. - Сандро, - обеспокоенный шепот тети Томы вывел ее из размышлений, заставив прислушаться - прости меня, мой мальчик, но ты сам понимаешь, что ей придется все рассказать. Ольга - женщина проницательная, она скоро поймет, что ты ей лжешь, если только уже не поняла - Если я лгу, то это ложь во спасение! - Карцев, отчеканив ответ, осекся, его басовитый голос был практически неузнаваемым. - Я не знаю, как ей об этом сказать... Она каждый день спрашивает о докторе Борментале с такой надеждой в глазах, что у меня в груди так жечь начинает, будто там все через лопасти парохода провернули. Не могу я, хоть режь. Не могу убить в ней и девчонках надежду. Я и сам, признаться, надеялся, что там во всем разберутся и докажут, что Боренталя оговорили. Не могу до сих пор поверить, что его расстреляли... - Расстреляли... - безумно повторила Ольга Филипповна. - Расстреляли! Она встала со скамьи, не зная, куда бежать, но сразу же упала на траву, как будто сама получила пулю в самое сердце.***
Лондон, Кавендиш-сквер, 1937 год.
Пожилой профессор внезапно проснулся посреди ночи как от удара, опустив босые ступни на холодный пол. В спальне царила благоговейная тишина, прерываемая лишь мерным ходом часов и невесомым дыханием его супруги, ангельским сном спящей рядом. Коснувшись ее поседевших волос, заплетенных в косу, и убедившись, что с ней все в порядке, он встал и подошел к окну, не накинув халата. Грудь теснило и терзало от необъяснимой тревоги, как перед надвигающейся бурей, которой еще не видать, но глухое рычание и безжалостные ее всполохи уже смутно ощущаются. - Олюшка, - прошептал вдруг профессор, похолодев и покрывшись испариной. Его девочка, его кровиночка, находящаяся за сотни миль от него, в далекой красной России, сейчас его отчаянно звала, плача от нестерпимой боли. С ней случилось что-то страшное, а он ничем не мог ей помочь, не мог защитить и утешить свое дитя. Он опять был взаперти, второй раз на его веку, только прорваться сквозь этот "железный занавес" было уже невозможно. - Олюшка, Воробышек мой, не бойся, мы с мамой всегда будем душой рядом с тобой. Не плачь, моя маленькая. Ты гораздо сильнее и храбрее меня, ты выстоишь! Господи, смилуйся! Защити рабу Твою Ольгу, Ты любишь ее так, как я любить не умею, зришь нужды, которых я не зрю. Зри и сотвори по милости Твоей... - ...порази и исцели, низложи и подыми меня, - услышал старый профессор любимый и любящий голос за спиной, тихой поступью к нему приблизилась жена, встав рядом и прислонив голову к его плечу, за годы их непростого, но счастливого супружества и совместного пути они сердцами слились воедино, став поистине одним существом, разделяя радость и горе, не утаивая ничего друг от друга. Профессор до сих пор диву давался, насколько его избранница была чуткой и внимательной, они могли говорить о чем угодно, а могли вместе молчать, и этот исихазм* заставлял их еще лучше понимать и слышать друг друга. Он без лишних слов понял, что сейчас она чувствует то же, что и он. И тоже думает об Олюшке. -...благоговею и безмолвствую пред святою Твоею волею и непостижимыми для меня Твоими судьбами. - Нет у меня желания, кроме желания исполнить волю Твою, - профессор и его супруга взялись за руки, готовые, как прежде, так и впредь, пройти так сквозь все житейские бури и грозы, и полные доброй светлой веры в то, что их чадо тоже устоит под натиском испытаний и однажды непременно вернется к ним.***
Грузия, 1937 год.
- Ольга Филипповна, - металлический матрац больничной койки противно корябнул, когда Карцев присел на край и осторожно потряс лежащую спиной к нему женщину за плечо, - вы меня слышите? Белая простыня скользнула к локтю, обнажая лопатки и тонкую сорочку на бретельках. Карцев, покраснев от корней волос до воротничка кителя, сразу поднялся, неловко вертя в руках фуражку и не зная куда ее деть. Слова утешения женщине, потерявшей нерожденного ребенка, как назло не шли на ум. - Я говорил с врачами, вас со дня на день выпишут, когда мне прийти вас встретить? Дети очень ждут вас. Ольга не ответила и не поправила простынь, мертвым грузом неподвижно лежа и уставившись куда-то в стенку. Карцев поставил корзинку с фруктами на тумбочку и попрощавшись ушел. Ольга Филипповна, вдова доктора Борменталя, перевернулась на спину, все так же безучастно глядя в белый потолок. В низу плоского пустого живота все еще болезненно тянуло после перенесенной операции, но она уже не обращала на это внимания. - Папа... - одними губами прошептала она, из зеленых остекленелых глаз выкатились слезы, затерявшись в не расчёсанных растрепанных волосах, - папа, мне так плохо без тебя... Папа, Вани больше нет. Я никогда больше не смогу родить ребенка. Папенька мой, ты слышишь?! Папа, я осталась одна с тремя детьми на руках... Папа, мне больно и страшно, и некуда деваться. Что мне делать... От тяжелого горьковатого запаха эфира и лекарств болела голова. Ольга нехотя поднялась на неокрепшие ноги, оделась, наскоро заколола волосы и вышла подышать свежим воздухом. Она шла наугад, не заметив, как вышла за пределы Поти и попала на горную тропку, лентой вьющуюся все выше и выше. Накинув жемчужный газовый платок, чтоб не напекло голову солнце, женщина подошла к краю обрыва, откуда открывался захватывающий дух вид на синюю вечность моря, на бегущих волнах которого блистали золотые солнечные крупинки. Почувствовав, как тело сковала усталость и вспомнив, что с утра ничего не ела, Ольга Филипповна огляделась в поисках места для передышки. К поросшей мхом скале притулилась одинокая церквушка, каменная и вытянутая, издалека казалось, будто она высечена прямо в скале, настолько гармонично и неприметно она смотрелась в здешнем пейзаже. Прикрыв длинными полами платка плечи, Ольга зашла внутрь храма. В церкви никого не было, не считая почти незримых фигур древних старух, стоящих на клиросе. Убранство не блистало византийским великолепием, на песочного цвета каменных стенах с легким налетом копоти виднелись фрески, освещаемые живыми фонариками восковых свечей. Из высокого купола стройными потоками лился свет, роняя солнечные блики на алтарь и Царские врата. В храме было прохладно и торжественно тихо, так тихо, что Ольга услышала, как забилось ее сердце. В этой крошечной церковке время будто бы замерло, не был слышен прибой грозного двадцатого века, не долетели залпы двух революций и Гражданской войны, от вековых каменных стен отскочили пули маузеров и браунингов, ничто не могло нарушить божественный покой. Она вдруг вспомнила, что такой же мир и покой воцарились в ее душе, когда семилетняя Олюшка причащалась Святых Тайн на пасхальной седьмице вместе с родителями. - Причащается раб Божий Георгий во оставление грехов и жизнь вечную, - к Чаше приступал отец, сложив крестообразно руки на груди, а затем и мама с ней, - причащается раба Божия Ирина... Причащается раба Божия Ольга. - Господь, явив чудо воскресения Своего, открыл всем людям путь ко спасению, - священник в красном облачении стоял на амвоне, прижимая к сердцу распятие, его голос эхом разлетался над умолкшими внимающими ему прихожанами, уносясь в высь под огромный купол, к Лику Христа Вседержителя, - Он Своей смертью победил смерть. И мы с вами, не только дети Его, но и воинство Христово, должны следовать примеру своего Учителя. У каждого из нас в жизни будет свой вход в Иерусалим, где нас будут славить и восхвалять, будет и свой Гефсиманский сад, где мы будем в поту кровавом молиться о том, чтоб нас миновали невзгоды... И будет своя Голгофа, это неизбежно. Каждый из нас столкнется с искушениями, когда нужно будет доказать свою веру, сделать свой выбор - мы Иуды или идем за Христом, мы предатели и трусы или мы - те, кто стоит за правду. На нашей Голгофе мы должны будем распять наши страсти, умереть для греха, чтоб воскреснуть для Господа. Как за тьмой следует рассвет, так и за смертью придет воскресение, так и за отчаянием придет надежда, вера и любовь, что дарует Господь. Смерть? Где твое жало! Ад? Где твоя победа! Христос воскресе! - Воистину воскресе! - в один голос отозвалось море православных, и голоса папеньки, маменьки и Олюшки влились в эти воды. - Придет вера, надежда и любовь... - произнесла Ольга Филлиповна, подняв осмысленные глаза вверх, к невидимому небу над куполом крохотного грузинского храма. На одной из стен церкви она только сейчас заметила фреску Георгия Победоносца, небесного покровителя русского воинства и ее отца, англичанина, принявшего имя этого святого в Православном Крещении. Восседая на белоснежном коне, святой Георгий пронзал копьем извивающегося черного змея, олицетворяя торжество правды над ложью, света над тьмою, любви над ненавистью. Олицетворяя победу человека в своей душе над своими страхами и страстями. И на ум вновь пришли слова крестного дяди Фили, сказанные четырнадцать лет назад. - Я сделаю верный выбор, дядя Филя, папа, мама... Я буду человеком, буду доктором, буду служить семье, людям и Родине, - Ольга Филипповна вышла из храма, с ее головы слетел платок, ветер перебирал упругие русые пряди, - укажи мой путь, Господи, пойду. Через час сбившийся с ног в поисках исчезнувшей Ольги Филипповны Карцев, измученный пришедший в дом тетушки, обнаружил на кухне эту самую беглянку, достающую из печи румяный пирог с абрикосами. - А вы как раз поспели к чаю, Александр Кириллович, - с улыбкой приветствовала его Ольга, ее волосы были забраны в высокий пучок, открывая длинную изящную шею, а на щеке белело пятнышко муки, - прошу вас, угощайтесь, я сама пекла. Карцев подошел и смахнул муку с ее щеки, про себя подмечая с неожиданность, как красива эта женщина с раскосыми малахитовыми глазами и тонким точеным профилем. Она красива совершенно иной красотой, сдержанной, элегантной что ли, нездешней. Как вербы весной или роса на васильках в июне. - Ольга Филипповна, - Александр вытер платком набежавшие на лоб капельки пота, в этот миг он почувствовал себя зеленым мальчишкой-юнгой, - выходите за меня замуж! Меня командировали на север, в Архангельск. Без росписи посыплются ненужные вопросы. Вы и девочки возьмете мою фамилию, так легче будет затеряться, если вдруг тень подозрений падет и на вас. Я знаю, это вам может показаться безумным и вульгарным, но сам Борменталь просил меня позаботиться о вас с детьми. Вы... вы согласны? Так она стала Ольгой Филипповной Карцевой. Они расписались прямо в Поти, отправившись затем в леса Русского Севера. После непродолжительной службы в Архангельске, окруженном льдами и северным сиянием, они осели в провинциальной губернской Вологде. Там и застала их война, Александра Кирилловича, с которым они так и не перешли на "ты", призвали на фронт, а Ольге Филипповне вверили руководство одним из эвакогоспиталей.***
Вологда, январь, 1942 год.
- Мама, у нас уже все готово, - в кабинет зашла Алевтина в самодельном костюме Снегурочки, поправляя картонный кокошник, расписанный Настей, - мы собрали всех в музыкальном классе. Все тебя только ждут. Ольга Филипповна сдержанно улыбнулась старшей дочери. Все медсестры и санитарки считали Княгиню заносчивой и нелюдимой, она была немногословна и порой сурова до хладнокровия. Как ни странно, при ее черствости Ольгу Филипповну очень любили дети. Когда в госпиталь привезли маленьких блокадников, они исступлённо кидались на любую еду, лишь только почуяв ее запах побелевшими остренькими носиками. Карцева распорядилась кормить их буквально по крошечке, начиная с жидких каш и бульонов с ложечки, и тюри из хлебных крошек, смешанных с льняным и сливочным маслом. Некоторых она просила привязывать к койкам бинтами. - Как так можно, Ольга Филипповна, - укорила ее однажды румяная сестричка Люся, завзятая модница, ходившая накрашенной даже в военное время и строившая глазки раненым офицерам, - дети ведь, жалко! - Жалко, Люсенька, у пчелки, - приструнила ее Карцева, - вот когда меня Кондратий от твоих погремушек и амулетов на шее хватит, и ты займешь мое место, вот тогда ради Бога заводи свои порядки. А пока я руковожу госпиталем - я отвечаю за этих детей головой и не позволю, чтоб у них случился заворот кишок, поэтому приглядывайте за ними в оба и давайте строго по порциям. - Командирша нашлась, тоже мне, - прошипела в след докторше Люсенька, - сама небось с утра натрескалась и ходит с сытым пузом, вон сколько мяса по карточкам ей положено! Если бы Люся увидела, что вечером от голода у Ольги Филипповны закружилась голова, а заглянувший Сопронов отпаивал ее иван-чаем с сахаром-рафинадом, то не спешила с выводами. Свои карточки Карцева отдала случайно повстречавшимся детям - Валентине и Генке. В семье их было четверо ртов, и мама, работавшая где придется. Карточки у них украли, и ребятишки сидели в обнимку в Кировском сквере напротив эвакогоспиталя и ревели, решив, что лучше остаться тут и дождаться голодной смерти, чем показаться мамке на глаза с такой новостью. Ольга наблюдала за ними несколько часов, а потом попросила привести их к ней в кабинет. Выслушав сбивчивый рассказ, она поняла, что не может поступить иначе. Еще Карцева удивила коллег тем, что приручила девочку, чудом спасенную из одного "приюта" на оккупированной немцами территории и привезенную ранеными бойцами сюда, в тыл. Галочка, так звали несчастного ребенка, до ужаса боялась людей в белых халатах. Когда ее принесли в госпиталь, она была в полуобморочном состоянии, но лишь только она заметила приближающуюся санитарку, то вскочила и закричала. Это был не человеческий, а какой-то животный вопль ужаса и физической боли. Закутав руки в лохмотья своей шерстяной кофты, Галя заползла под кушетку, забившись в дальний угол и подвывая, и никакие уговоры и угрозы не могли ее оттуда выкурить. Когда Люся посулила ей конфетку за то, что та вылезет, Галя заплакала еще пуще. Когда в ординаторскую вошла Ольга Филипповна в штатском, привлеченная детским плачем, девочка, увидев женщину без халата, вышла из своего убежища и ринулась к ней, вцепившись в юбку костлявыми ручонками. - Тетенька, не отдавай меня им, - осипшим голоском умоляла Галочка, глазами затравленного зверька косясь на врачей, - они у меня всю кровь высосут! Ольга не растерялась, отправив весь столпившийся медперсонал по своим делам, и осталась с ребенком наедине. Через полчаса она отдала успокоившуюся Галю добродушной нянечке бабе Клаве на помывку и осмотр. Сопронов заметил, что на Карцевой просто не было лица. - Игнат... - у Ольги перехватило дыхание, сколько хирург ее знал, она была непотопляемой, в ней редко можно было пробудить эмоции, но после краткой беседы с Галей Карцева была близка к обмороку, - Игнат, они... они проводят опыты над детьми! В тот приют, из которого вырвалась Галочка, свозили детей-сирот. Воспитательницы водили их якобы на анализы в процедурные, а германские доктора забирали у детей кровь, пока те сознание не теряли. Думаю, для своих солдат. На глазах у Гали так "залечили" шестимесячного младенца. Шестимесячного, Игнат... Ольга вжалась спиной в стену коридора и закрыла лицо руками, сквозь тонкие пальцы заструились слезы. Игнат Никитич раньше искренне полагал, что она и вовсе плакать не умеет. Вытащив из-за пазухи флягу с коньяком, он протянул ее Ольге Филипповне, чтоб привести ее в чувство. Но женщина мотнула головой, из ее косынки выпорхнул русый завиток, коснувшись тонкого чуть длинноватого носа. - Сволочи, - Сопронов отхлебнул сам, прижав белый рукав к губам и до скрежета стиснув зубы. - А я когда-то их прусскую медицину боготворила... А знаешь, почему она так испугалась конфеты? Тем, кто мог сдавать анализы по несколько раз и был крепким, немецкие доктора давали конфеты, если дети не плакали во время процедур. И они, съев сладости, умирали, корчась в страшных муках. - Они на детях яд испытывают! - охнул Сопронов и выронил коньяк. Ольга Филипповна заперлась в своем кабинете, опустившись обессиленно на пол прямо под дверью. Она вытащила из нагрудного кармана маленькую бутылочку с засушенными цветами, которую носила с собой всегда. Когда-то они вместе с отцом собрали их и засушили, ей казалось, что она до сих пор чувствует запах летнего луга, раскинувшегося под слепящим своей голубизной небом. - Господи, дай мне сил! Порой Карцева впадала в уныние, ситуации казались безвыходными - пациентов не куда было класть, не хватало лекарств и чистых бинтов, раненых привозили с заражением крови, приходилось прибегать к ампутации. Но потом, оглядевшись вокруг, она диву давалась, какие самоотверженные люди ее окружают. Ученики вологодского медучилища добровольно пошли помогать в эвакогоспиталь, горожане приносили еду, теплые вещи, даже мебель. Мальчишки-старшеклассники в свободное от учебы время сколачивали в мастерских койки и притаскивали в бывшее здание семинарии. Но больше всего Ольгу Филипповну поразили ее собственные дочери. По долгу службы Карцевой приходилось часто дневать и ночевать в госпитале. Алька, утонченная мечтательница-красавица собиравшаяся до войны поступать в университет в Москве, теперь работала на ткацкой фабрике за шитьем обмундирования для бойцов и взяла на себя заботу о младших сестрах. Настена и Софико после школы сразу бежали к матери в госпиталь помогать с ранеными, кипятили и гладили бинты, стерилизовали инструменты, даже писали под диктовку письма от тех солдат, кто не мог держать карандаш. А в канун Нового года Софико предложила устроить для всех обитателей госпиталя большой концерт с подарками. Для концерта было решено подготовить бывший музыкальный класс с еще дореволюционным пианино. Алька взялась его украшать, придумав выкрасить в разные цвета марлю, Настя и Софико пыхтели над сценарием праздника, и все трое готовили подарки - из той же марли шили мешочки и складывали туда по мандарину, печенюшке, грецкому ореху и кусочку сахара. В этот вечер как раз должна была состояться премьера. Ольга Филипповна заняла почетное место в партере рядом с Галочкой, Алька устроилась за пианино у елки, стоящей в центре класса, украшенной игрушками вскладчину - их приносили из личных запасов сами работники госпиталя. Рядом с елкой с баяном сидел дядя Леша, раненый танкист, у него обгорело лицо и был потерян один глаз, но он ловко перебирал кнопочки, задорно запевая "В лесу родилась елочка". Настюша и Софико тоже пели, читали стихи и даже показали смешной кукольный спектакль про лесных зверюшек, кукол-героев они смастерили сами из штопанных носков. Дети, сияя глазами, смеялись, хлопали окрепшими ладошками, некоторые даже встали водить хоровод вокруг нарядной елочки. Ольга сидела и думала, что если б ее спросили, какой звук символизирует счастье, здоровье и мир, то она без колебаний бы ответила - детский смех. О, если б она только могла, то достала бы бельгийский шоколад, которым баловали ее родители в детстве, и подарила бы этим малышам по десять коробок. - Мама, спой, пожалуйста, - вдруг громко обратилась к ней Алька, и сотни глаз зрителей устремились на стушевавшуюся Ольгу Филипповну. - Вы еще и поете? - Люся изогнула нарисованные бровки, на елку она надела свое лучшее довоенное платье ярко-красного цвета, желая сразить всех наповал. Карцева сперва отнекивалась, но и врачи, и пациенты настойчиво упрашивали ее спеть. Поднявшись со своего стула и выйдя вперед, перед притихшим полным классом. Она тоже приоделась в честь праздника и по настоянию дочерей, надев темно-синее платье до колен и белый жакет с буфами, подчеркивающими тонкий стан и стройные ноги. Приглушенный свет мягко падал на ее лицо, бледное без пудры, вокруг больших глаз цвета полевых трав образовалась паутинка морщинок. Люсенька, прикусив рубиновые губы, с завистью отметила, что эта докторша не такая уж и старая. У Ольги Филипповны был сильный голос, доставшийся от бабушки, так говорила ей маменька. Прикрыв веки, Карцева запела любимую многими песню из кинофильма "Цирк". Широка страна моя родная, Много в ней лесов, полей и рек! Я другой такой страны не знаю, Где так вольно дышит человек. Над страной весенний ветер веет, С каждым днем все радостнее жить. И никто на свете не умеет Лучше нас смеяться и любить. Но сурово брови мы насупим, Если враг захочет нас сломать,- Как невесту Родину мы любим, Бережем, как ласковую мать. Эти слова проникали в самое сердце фронтовых раненых, опаленных яростными схватками, вдов, оплакавших иссушенными глазами павших мужей, медиков, не знавших войны, но видевшись ее оскал и кровожадность в ранениях людей, малюток, чье детство украли звери в человечьем обличии, решившие однажды, что один народ достоит жизни, а иные - нет. После концерта, имевшего громкий успех, Ольга Филипповна в раздумьях шла по коридору и, бросив случайный взгляд на зеленоватые стены, замерла. С нарисованного плаката, увенчанного кумачовой надписью "Все для фронта - все для победы!" на нее смотрели доктор и медсестра. Дрожащей рукой дотронувшись до раскрашенных гуашью лиц, Карцева не удержалась от протяжного стона и набежавших слез. - Мама, что с тобой? - Настя, проходящая мимо, тронула ее за локоть, - мама ты что, плачешь? Алька, Софико, маме плохо! Девочки, все трое, тотчас окружили плачущую мать, попеременно обнимая ее и гладя по плечам. - Мамочка, не плачь, пожалуйста! Мы тебя очень сильно любим! - Соня, обхватив мамину талию, тоже почувствовала, что у неё самой глада на мокром месте. - Мама, ты устала, ложись отдыхай, я вместо тебя подежурю, - говорила дрожащим голосом Алька, не позволяя себе зарыдать. - Мама, - всхлипывала Настя, виновато склонив голову с толстыми косами, - тебя расстроил мой рисунок? Я плохо нарисовала? - Ах, родненькие мои, простите, - Ольга наконец нашла в себе силы и осушила слёзы, с любовью глядя на каждую свою девочку, - я не хотела вас напугать. Настенька, прекрасный рисунок... Для меня он много значит. Девочки недоуменно смотрели на Ольгу Филипповну, в глазах которой все ещё блестели слёзы, даже не представляя, что в лицах нарисованных на плакате доктора в белом халате поверх военной формы и юной медсестры с белой повязкой с красным крестом на рукаве мать видит лица своих родителей. Карцеву поразило то, с какой фотографической точностью Настя изобразила их, она будто увидела дорогих папеньку и маменьку живыми и молодыми. Наверно, сейчас бушевала такая война, что все люди, близкие и далёкие, храбрые и трусливые, коммунисты и неблагонадёжные объединялись перед лицом врага, чтоб защитить свою Родину. И вправду все было для фронта, все было для Победы. Ольга Филипповна Карцева тогда ещё не знала, что ей предстоит внести свою лепту в эту Победу, принять непосредственное участие в событии, во многом переломившем ход войны и спасшем множество жизней.