Мой гений

Москва, 1944 год. Яркое майское солнце щедро залило небольшую процедурную, от его назойливых лучей не спасали ни занавески, ни густые кроны шумящих тополей. От сочной листвы за окном на пол падали тени, и казалось, будто кафель превратился в быстрые воды Терека, настолько реалистичными казались мечущиеся силуэты ветвей и листьев. Наблюдая за этим, Ольга Филипповна нечаянно вспомнила, как в детстве мама и старшая сестра устраивали для нее настоящий театр теней, натянув между стульев белое полотно и приладив керосинку. А маленькая Олюшка сидела у отца на коленях и хлопала в ладоши, наблюдая за фигурками рыцарей и драконов. Силуэты для этих домашних спектаклей маменька делала сама, они так и остались в огромном сундуке на старой квартире, из которой ее забрал Филипп Филиппович. Всю свою сознательную юность Ольга не вспоминала об этих фигурках, а теперь корила себя за то, что не додумалась взять их с собой. Сейчас она бы отдала многое только за то, чтоб прикоснуться к тем милым и простым компаньонам ее детства, за то, чтоб хотя бы на миг перенестись в тот день, точно такой же жаркий и солнечный, когда они с папой спозаранку пошли собирать для мамы цветы в поля. За три года войны Ольга Карцева окончательно разучилась быть сентиментальной, давать волю чувствам - непозволительная роскошь, когда жизни сотен и тысяч раненых зависят от твоего умения быстро принимать решения и думать холодной головой. Сложнее всего было побороть страх, липкий, противный, холодной змеей оплетающий руки и ноги, лишая возможности двигаться. Когда в сорок втором доктор Карцева оказалась в осажденном холерном Сталинграде, среди бомбежек, обстрелов и лая фашистских "шмайсеров", где среди серых обломков можно было запросто угодить к врагу, пробираясь к своим, она впервые испытала это чувство страха на передовой, которого не знала в тылу. В эвакогоспитале в Вологде тоже был не ведомственный санаторий, но там Ольга себя чувствовала в относительной безопасности. Но в Сталинграде, глядя из убежища на пылающую от подожженной нефти Волгу, она как никогда ощущала всю скоротечность бытия. Жизнь была как слеза на реснице. Все рациональное в голове напрочь перекрывалось животным инстинктом, который велел упасть лицом ниц, забраться в какую-то нору и отсидеться там. Как крыса... Немцы прозвали бои за бывший Царицын "крысиной войной", но когда Паулюса наши взяли за жабры, сомкнув котел и загнав фрицев в угол, как волчью стаю за флажки, бравые воины Третьего Рейха сами стали походить на крыс. Ольга не раз наблюдала их, в своих мерзких серых шинелях, оборванных, мечущихся среди сотворенных ими самими развалин, оживляющихся только при треске самолета, сбрасывающего им на парашютах провиант, вшивых... Для немчуры вши стали просто казнью египетской похлеще саранчи, Карцева была наслышана об одержимости чистотой у германского генерала, который по рассказам пленных "языков" менял исподнее по пять раз на дню и до одури боялся подцепить заразу. К слову, русские даже в таких нечеловеческих условиях оставались людьми во всех смыслах - и обликом, и душой. К тифозной эпидемии, полыхавшей в Сталинграде, руку приложили фашисты, будто мало им было бомбежек и выжженной земли! Они не испытывали к русским людям ни единой искры жалости, будто желая как можно изощреннее истерзать страну, в которую они вторглись. Когда на Волгу шел эшелон с медицинским крестом и перевозимыми лабораторными тинктурами, немцы особенно остервенело обстреливали вагоны. Тогда профессор Ермольева потеряла весь запас ценнейших медикаментов. Казалось, врагу доставляют особую радость налеты на раненых и беженцев, выследить самых беззащитных и разорвать на кусочки. Точно такую же охоту они вели на вывозимых в тыл детей. Ольга как сейчас помнила свою первую ночь в Сталинграде. Ее переправили туда самолетом через линию фронта с другим медперсоналом, так скоро нужно было прибыть на подмогу Зинаиде, ожидавшей ее на Волге. Шрапнели и снаряды прошивали фюзеляж на сквозь, Карцева оглохла от шума мотора и бесконечной канонады, летели ночью, и всполохи огня озаряли вытянутую кабину, испуганные глаза сестер, невозмутимое гладковыбритое лицо майора Алексеева, который сопровождал ее. В Сталинграде их разместили в подвале, которому надлежало стать лабораторией. Там вместе с профессором Ермольевой им предстояло совершить чудо - не только спасти зараженный тифом город довести до ума лекарство, в котором отчаянно нуждались раненные бойцы на фронте и в тылу. Среди грязи и сырости раны гноились с чудовищной быстротой, так что страх герра Паулюса был небезосновательным. В ту первую ночь, в полевом госпитале, наскоро оборудованном в руинах деревянного дома, когда наступило затишье, откуда-то с другой стороны улицы Ольга Филипповна услышала голос Шульженко с грампластинки. Песня в полуразрушенном городе, где идут ожесточенные бои и свирепствует холера! А раненые тотчас подхватили ее и запели, будто наперекор самой смерти. Еще Ольгу поразило то, что бойцы запоем читали, все, что угодно, что могли найти в уцелевших домах, которые так яростно защищали. Читали "Братьев Карамазовых", читали "Вишневый сад" на обгорелых клочках желтоватой бумаги. - Ишь как пишет, - шептал треснутыми губами сержант, размазывая здоровой рукой слезы по покрытым шрамами и ожогами щекам, пытаясь удобнее устроить прострелянную руку и одновременно удержать томик Тургенева, - мать-перемать, лес-то у него какой! Мы по морошку по утряни так же с мужиками ходили... Дурень я, не заглядывал в книжки раньше, все больше газеты да эти, как их, бестий, Маркса да Энгельса. А после семилетки дак сразу на завод, а там с девкой туда-сюда, свадьба, мальцы... Мол, думаю, чего я в этих книжках не видал, баранку крутить умею, руки дело знают, а тут вишь как! Вот закончится война-подлюка, так я сразу за книжки и за парту! И робятам своим дам книжку почитать, как он по лесу ходил, чтоб знали, что тятьку-то на войне только и спас этот лес! Мне, веришь, докторша, наш лес до сих пор снится! Вот глаза закрою, так он предо мной так и шебуршит! А каки ягодки у нас на Брянщине, ну чистый сахар! Ты сама-то откуда будешь? - Откуда... - повторила Ольга, будто не расслышала вопроса. Слышать-то слышала, но сама уже не знала, как ответить, настолько круто кидала ее судьба. Откуда она сама родом? Шотландия, Лондон, Москва? - Из Вологды я, - уклончиво отозвалась Карцева, оглядываясь впотьмах, нет ли поблизости майора Алексеева. - Ишь ты, а говорка-то нет, - рассмеялся солдат, похлопав ее по ладони, - у вас места тоже хорошие! Вот закончится война, так жду в гости! Моя Наталка, знаешь, какая искусница, такая стряпуха! Вот кончится война... "Вот кончится война".... Эти слова Ольге приходилось слышать повсеместно. Даже в такую суровую годину, когда было неясно, доживешь ли ты до следующего утра или обратишься в прах в воронке от снаряда, люди умели мечтать и размышлять о грядущей мирной жизни. И умели любить. Бойцы и врачи с такой любовью рассказывали ей о своем доме, что у Карцевой не оставалось ни тени сомнений - они все будут защищать свою землю до последнего вздоха. Это не укладывалось в прагматичной голове фашистов. Русские шли в любой бой как в последний, ползли на танки с гранатой, устраивали в разбомбленных домах засады с одним автоматом, были готовы умереть здесь и сейчас без раздумий. И тут же с энтузиазмом строили планы, как будут заново отстраивать вон то здание элеватора, как вновь заработают заводы, заколосятся пашни, детвора пойдет в школу. Они были готовы расстаться со своими жизнями во имя Родины, и при этом спешили жить и строили планы на будущее, чтоб эту Родину сделать краше. Воистину, живи до веку и до вечеру. И жизнь пробивалась даже в каменном мешке их подвальной лаборатории. Жизнь побеждала смерть. И десант Ермольевой победил смертоносную заразу, Ольга Филипповна и Зинаида Виссарионовна поняли, что наши раненые будут жить. Но им предстоял еще долгий путь, надо было опробовать полученное лекарство в Москве. Потом были испытания в госпиталях и лабораториях, нужно было убедиться, что препарат Ермольевой столь же беспощаден против бактерий, как Красная Армия против фашистской нечисти. Но главное испытание было сегодня, Ольга нутром чувствовала, что от его успеха зависит вся ее дальнейшая жизнь. Карцева не сомкнула сегодня ночью. Зинаида уговорила ее поселиться в московской квартире, которой профессора Ермольеву щедро одарили за открытие крустозина и запуск его в оборот. Ольга отнекивалась, но ее приятельница настояла на своем. Когда-то, в далеком двадцать мятом году, когда талантливая молодая Зиночка прибыла в Москву, постигать медицинскую науку и удостоилась чести встать во главе отдела в Биохимическом институте, они сдружились. Преображенскому, Ольгиному крестному, очень нравились хватка и решительность хрупкой девушки, победившей эпидемию холеры в Ростове-на-Дону. Милую Зинушу Ольга Филипповна действительно полюбила всей душой, обретя в ней не только коллегу, но и лучшего друга. Они обменивались письмами и визитами, когда Ермольева находила время в своем плотном ученом графике бесконечных разъездов и консилиумов. Так было вплоть до тридцать седьмого, пока Ольга Борменталь не покинула Москву в ночи и не стала Ольгой Карцевой. Писать подруге с нового адреса она не решалась. Она так и не узнала об аресте Алексея, супруга Зины, и так и не рассказала о расстреле Ивана Арнольдовича. Узнала доктор Карцева о схожих несчастьях Зинаиды от Балезиной и Бурденко во время испытаний крустозина, но с Ермольевой это не обсуждала, некогда было, да и не за чем ворошить прошлое. Куда важнее было настоящее, в котором они вместе работали над советским пенициллином, вместе соскребали плесень со стен подвалов, чтоб добыть материал для опытов, вместе корпели над чашками Петри, вместе наблюдали за состоянием больных, которым был введен новый препарат. Единственное, что не давало Ольге покоя - как Зинаида смогла ее отыскать, в провинции, под новой фамилией? Тут явно не обошлось без НКВД, и при этой мысли по спине бежали мурашки. Майор, забравший ее из Вологды, никогда не касался этой темы, обсуждая лишь вопросы относительно ее работы и безопасности экспериментов, ибо все предприятие было на контроле у Верховного командования, и для работы в "медицинский десант" Ермольевой были привлечены лучшие советские врачи. Ольга Филипповна до сих пор ломала голову, как в эту когорту попала она. - Хатун за тебя шибко впряглась, - доверительно сказали Карцевой в лаборатории, - ей и так самой не сладко, обоих мужей на нары свезли, одного уж поставили к стенке, а еще она о тебе хлопочет. Костьми легла, говорит, нужна ты, и все тут. Говорит, это семейное у тебя, наследственной... Но отец твой, профессор Преображенский, ведь специализировался на хирургии, не на химии, не говоря уж о микробиологии... Отец... За все эти годы никто так и не узнал, какое отчество на самом деле она носит, по документам она была Ольга Филипповна. Никто не знал, кроме Зинаиды. Карцева действительно унаследовала талант к лабораторным изысканиям от своего отца, но не от крестного, покойного Филиппа Филипповича, а от родного, чья кровь текла в ее жилах. И сегодня всю ночь ее мучил вопрос... Неужели Зина все им рассказала? Ведь должна же она была как-то обосновать присутствие в своей работе доктора Карцевой. Неужели все вскрылось? И снова ее одолевал страх. Страх, что она последует за своим мужем, Иваном Борменталем. Со всеми немцами был разговор короткий - их просто грузили в вагоны и высылали в пыльные казахские степи или мерзлую ненецкую тундру. Но Ольгу могла ждать участь пострашнее - она не была немкой. Ее происхождение тянуло на врага народа, а в условиях войны вопросы с такими персоналиями решались круто. Ольга никогда не думала об этом в госпиталях и в лаборатории, она просто делала свою работу, желая лишь одного - сберечь жизни ребятам, проливающим кровь на фронте, и ребятишкам, раненым после бомбежек. Она заметила, что там на передовой все былые страхи и неурядицы отходили на второй план, она видела это по Алексееву, воюющему не в заградотрядах, а на равне со всеми. Все советские люди слились в едином порыве защитить свою Родину и одержать победу. На войне все было черным по белому - враги и свои. А здесь в Москве, еще недавно чувствовавшей смрадное дыхание фашистских полчищ, дела обстояли иначе. Снова соглядатаи, будто ты под микроскопом, снова плакатные речи комсоргов, не нюхавших пороху, а отсидевшихся в эвакуации в Ташкенте. Даже майор питал к ним неприязнь. А вдруг кто-то уже донес на нее, что за отчество и фамилию носила Ольга Филипповна Карцева? Что с ней будет? Что будет с дочками, оставленными в Вологде? Если сегодняшнее испытание окажется неудачей, что будет с ней? От всех этих мыслей Ольга сама не заметила как уснула, прям на кушетке в процедурной. Она не знала, как долго дремала, но разбудили ее чьи-то шаги. Потянувшись и приведя в движение затекшее тело, Карцева встала и прильнула к двери - кто-то прохаживался по коридору. Ольга напрягла слух и тут же отпрянула, едва устояв на ногах. В груди защемило, а глаза наполнились слезами, чего не было с ней уже много лет. Она узнала эти шаги безошибочно и сразу, такая походка могла принадлежать лишь одному человеку. - Отец... - Ольга Филипповна пошатываясь подошла к двери и прильнула к ней мокрой от слез щекой, - отец! Папа! Папа, я здесь! Позабыв обо всем на свете, она выскочила в коридор, оглядываясь по сторонам и не обращая внимания на странный полумрак, окутавший все пространство. Шаги по-прежнему были слышно, но поблизости никого не было. Наконец, с трудом женщина разглядела высокую фигуру в другом конце, удаляющуюся от нее, очертания были настолько неясны, что было трудно понять, кто это. - Папа! - Ольга бросилась за ним следом, ощущая себя маленькой девочкой, потерявшейся в толпе. - Папа, подожди! Не уходи! Она не знала, как отец здесь оказался, ведь он должен был быть в Лондоне... Если вообще был жив. Она не боялась быть услышанной и выдать тайну своего происхождения, ее волновала лишь таявшая в этой мгле фигура человека. Меж тем коридор будто раздался вглубь и вширь, удлиняясь, а у Ольги появилось ощущение, что она бежит на месте, поскольку она не приблизилась к удаляющемуся отцу. - Я все еще сплю... - осенила ее догадка, а горло неприятно стянул горький привкус разочарования. - Ну и пусть! Все равно, хотя бы во сне, хоть на минутку увидеть его, дотронуться рукой! Папа! Наконец, из тумана, клубившегося до потолка, возникла винтовая лестница. Запыхавшаяся от бега Карцева оперлась руками о перила, задрав голову. Откуда-то сверху раздавались все те же шаги. - Папа! Она поднялась следом, перепрыгивая ступеньки, и уперлась в широкую дверь, обитую красным сукном, какие были в кабинетах партийцев. Ольга потянула ручку на себя, заглядывая внутрь. В нос резко ударил запах дыма и химических реагентов. Осторожно перешагнув высокий порог, она оглядела помещение. Судя по всему, это была лаборатория, но она разительно отличалась от привычных ей рабочих помещений с побеленными потолками, отделанных такой же белой плиткой. Эта секционная была огромна, с арками и сводчатыми перекрытиями, как в европейском соборе или на центральной станции московского метрополитена, с темными дубовыми стенами и резными пилястрами, уходящими высоко под потолок. В голландском шкафу с витражными стенками стояли пузырьки с растворами и кислотами, на длинном столе над спиртовкой дымилась колба, зажатая в штативе. С интересом изучая необычную обстановку, Ольга прошла вглубь лаборатории, где маяком теплился какой-то свет. Дойдя до конца, она поняла, что свет исходит от свечи на письменном столе, к которому было приставлено вольтеровское кожаное кресло, а рядом со столом высилось зеркало на шарнирах в лакированной оправе. Ольга еще раз окликнула отца и огляделась вокруг в поисках хоть какой-то живой души, но аскетичное убранство ответило ей угрюмым молчанием. - Как странно... Лаборатория пустая, а ощущение, что хозяин вышел отсюда минуту назад. Ольга приблизилась к зеркалу, вытянув руку вперед, вглядываясь в свое отражение. Ради сегодняшнего события она надела тонкую кремовую блузку с галстучком-бантиком под воротничком и узкую атласную юбку пониже колен, подчеркивающую ее точеную фигуру. Она уродилась высокой в отца и не носила каблуков, предпочитая более удобную обувь, а потому всегда передвигалась по госпиталю бесшумно, не нарушая сон больных и пугая нерадивых медиков своим неожиданным появлением. Женщина пристально изучала седину на висках и паутинку морщинок у зеленых глаз, отметив про себя, что с возрастом все больше становится похожей на папеньку, не только внешне. За эти годы она будто стала спокойнее и степеннее, стала скупа на эмоции и чувства... А сейчас отчего-то прям стрелой понеслась за призраком отца, словно броня, в которую она сама себя заковала, дала трещину. - Показалось, - произнесла Ольга Филипповна, проводя пальцами по зеркальной глади, - отца здесь нет... - Нет... - эхом разнеслось по лаборатории. Карцева вдруг отдернула руку - в отражении она увидела, что у нее за спиной кто-то стоит. Она нервно сглотнула и резко обернулась. Позади никого не было. Ольга снова посмотрела в зазеркалье. Она была готова поклясться, что зрение ее не обманывало. Отойдя подальше от греха, она вернулась к столу и устроилась в кресле. У свечи лежала толстая записная книжка с пожелтевшими от времени листами и стояла высокая мензурка с какой-то голубоватой жидкостью. Ольга из любопытства раскрыла пухлую тетрадь, внутри которой хранились страницы, испещренные мелким аккуратным почерком. Записи носили сумбурный и малопонятный характер. - "Удвоить дозу соли", - прочла вслух доктор Карцева часто встречающуюся заметку, - "неудача, новая попытка. Эксперимент вновь не увенчался успехом. Но я должен довести его до конца. Моя гипотеза относительно двойственной натуры человека вот-вот получит практическое подтверждение, не время сейчас останавливаться. Перерасчеты показали, что нужно добавить еще редкой соли, которую мне удалось достать. Сегодня ночью я должен испытать на себе получившийся образец тинктуры. Я иду на риск, но он оправдан, во имя науки и свободы рода человеческого от бремени выбора. Если я где-то допустил ошибку, меня ждет погибель. Но если мои расчеты верны, и опыт удастся, в завтрашний день шагнет новый, свободный человек..." Ольга перевернула страницу и обнаружила на переплете маленький мешочек размером с наперсток. Научный интерес доктора оказался сильнее женского чувства самосохранения, и она развернула его, высыпав содержимое на ладонь. Это был кристаллический порошок красноватого оттенка. - Соль, - женщина перечитала еще раз записи, - что за эксперимент проводился кем-то? Повинуясь интуиции, она добавила крупинки в синий раствор, который на ее глазах начал менять цвет, превращаясь в кроваво-алый. Жидкость шипела и бурлила, переливаясь серебряным блеском. Взгляд ее снова упал на тетрадь неизвестного автора. - "Полночь. Я не мог более медлить. Смешав все части и реагенты, я выпил получившийся эликсир. Язык и глотку обожгло, на вкус горьковат, никаких побочных эффектов не наблюдаются. Прошло десять минут. Тепло разлилось по всему организму, наблюдается легкое головокружение, возможно, препарат вызвал повышение температуры, никаких изменений в поведении. Пятнадцать минут. Головокружение усилилось. Мне трудно передвигаться, вены набухли и вздулись, в груди печет, началась мигрень, в глазах двоится, поэтому пишу реже. Полчаса после полуночи. Тяжело. Сильные боли пронзают каждую клеточку моего тела, голова раскалывается, я не могу больше... Боль... Агония...". А что дальше? Не могу разобрать, дальше непонятно, все закапано чернилами. Ольга перелистнула еще страницу, ища новую запись. - "Час ночи. Эксперимент удался! Это успех! Это превзошло все мои смелые мечтания. Сыворотка работает в обоих направлениях. Сознание сохраняется ясным, мне не терпится испытать свой препарат на больший срок. Мое изобретение творит чудеса!". Мое изобретение... - Ольга взяла стакан и взболтала раствор. - Что же это такое? Что оно делает? - Интересно, деточка?