Мой гений

Ольга инстинктивно захлопнула тетрадь, как школьница, застуканная за чтением запрещенного романа, и встала из-за стола, ища глазами того, кто мог это произнести. Лаборатория по-прежнему была укутана полумраком и дымом, булькали и шипели на спиртовках колбы, было тихо, но неспокойно. Карцева вдруг заметила чей-то неясный силуэт возле зеркала. Прищурившись, она обогнула стол и подошла ближе. Фигура эта отдаленно напоминала человеческую, больше походя на фантома или оптическую иллюзию, настолько аморфной и неясной она была. - Папа? - отчего-то переспросила она с почти детской надеждой, вспомнив, как бежала сюда за ускользающей тенью своего отца, - это ты? Человек у зеркала не подал ни звука, Ольга поднесла к зеркалу ладонь, желая прикоснуться к этой странной фигуре скорее из любопытства или же развеять мираж, но к ее удивлению и ужасу из размытой тьмы вынырнула рука, обтянутая черной лайковой перчаткой, и мертвой хваткой вцепилась ей в запястье! - Любопытство - не порок, а большое свинство, мадам Элен! - Ольга Филипповна, услыхав уже ставшую для нее атавизмом английскую речь, даже не попыталась вырваться. - Надеюсь, вы не против того, чтоб я называл вас вашим вторым именем? И смею выразить также надежду, что вы за годы прозябание в этой выгребной яме не забыли язык своих кровных предков! Ее отпустили так же внезапно, как и схватили. К рабочему столу с лежащими на нем записями подошел мужчина, одетый весьма одиозно по теперешними меркам. Он был невысок, доходя Ольге до плеч, всю его фигуру почти до пят скрывал длинный плащ, но не маскировочная палатка, которую носили многие бойцы Красной Армии, а изысканный, пошитый с шиком и лоском. Из-под его пол выглядывали остроносые лаковые штиблеты, которыми в свое время так кичился Шариков, но, в отличие от полиграфовских, не затертые и не измазанные в хитровской грязи. Лица Ольга разглядеть так и не смогла - цилиндр был глубоко надвинут, а воротник высоко поднят. - Какая же вы стали, дорогая моя Элен... - она настолько отвыкла от такого обращения, что не сразу поняла, что он говорит именно с ней, - даже несмотря на эти плебейские обноски, вы так и маните нездешним шармом. Вам бы в Имперском колледже читать лекции, а не плесень по подвалам сдирать и этим кровавым ошметкам ливер пришивать. Это ведь не ваша война, эти твари получили то, что заслужили. И согласитесь, упоительно наблюдать, кто из них друг другу глотку перегрызет - немцы или эти... Ну, с бошами-то хотя можно договориться, цивилизованный, все-таки, народ, а с русскими, да еще советскими. Что вы вообще в их компании забыли, с этими красными? Ведь не даром британцы им пенициллина не дали. - Хватит! - Карцева неожиданно для себя обрела голос, бегло вспомнив язык, в детстве дома родители говорили с ней и по-английски и по-гэльски, - прекратите немедленно говорить эти... гадости! - Гадости? - незнакомец чуть приподнял голову, обнажив бледный подбородок с жидкой и жесткой порослью волос. - А разве я цитирую не ваши мысли, леди Элен? Когда поставили к стенке Борменталя, а ваш наследник оказался выкидышем, припоминаете? Как вы люто ненавидели большевиков и желали им всем сдохнуть! Да и раньше, вопреки увещеваниям Преображенского, этого очкастого бородатого флюгера... Вы их ненавидите, ненавидите эту страну, а еще боитесь! Будете отрицать? - А вы кто вообще такой? - по долгу службы Ольга всегда была сдержанной и не поддавалась на сиюминутные эмоциональные всплески, но сейчас она едва могла сохранить спокойствие, ибо этот субъект был донельзя отвратителен. Она не могла видеть его лица, но билась об заклад, что оно сейчас расплывается в гадливой омерзительной усмешке. Ей не хотелось вести с ним никаких разговоров, но еще сильнее она желала заставить его закрыть свой поганый рот. Она не знала даже его имени, а он похоже знал о ней все, даже то, что Карцева предпочла бы скрыть. И еще ею овладело чувство жгучего стыда, потому как он угадал пусть прошлые, но ее мысли. - Это сейчас не важно, - мужчина положил на стол кисет, из-под цилиндра взвился завитками тонкий дымок, - а вы сами-то кто? Это вопрос поинтереснее. "Я сплю... Я не обязана ему отвечать, скоро весь этот бред закончится, я проснусь в процедурной в нелепой позе с затекшей шеей, и обнаружу, что англичане уже в больнице, а у меня не в шубе рукав. Это всего лишь сон, не отвечать!" - Элен, вы оглохли после Сталинграда? Я задал вам вопрос, - он наставил на нее дымящийся мундштук, как наставляют грабители нож на беззащитную жертву в глухом переулке, его тон вдруг кардинально поменялся, с дразняще-витиеватого на раздраженно-ледяной. "Не отвечать. Не думать ни о чем. Это сон, я могу его контролировать, я могу мыслить рационально. Я просто переутомилась и перенервничала, это отголоски бессонных ночей. Он ничего мне не сделает..." - Ваш неудачник-отец не сумел должным образом вас воспитать. - Мой отец воспитал меня нормально, - вырвалось у Ольги, - не смейте его трогать! - А кто он? - опять насмешливо, будто пытаясь ее разозлить. Доктор Карцева плотно сжимает губы и не произносит ни слова, глядя на фигуру за столом с вызовом. Мужчина тоже некоторое время как будто на нее смотрит, она чувствует на себе его взгляд из-под этого цилиндра. И чувствует растущее отвращение к этому существу. Он вдруг открывает тетрадь и начинает листать страницы, ищет что-то, пока не останавливается на какой-то фотографии. - Узнаете? Он показывает ей карточку, на которой изображена барышня в легком кружевном платье с короткой стрижкой, запечатленная на скамейке на Патриарших в жаркий летний день 1914 года. Эта девушка - любимый папин Воробышек, юная Олюшка. - Нет, - порывисто отвечает Карцева, чувствуя себя на допросе, - впервые вижу. Он вынимает изо рта мундштук и заносит его над фотокарточкой как карандаш, будто собираясь поставить подпись. Тлеющий кончик замирает над макушкой девушки на снимке, и у Ольги Филипповны вдруг начинает раскалываться голова, как бывает при солнечном ударе. - Как твое имя? - он повторяет вопрос, убирая мундштук, и головная боль отступает. - И про отца не забудь! - Карцева... - женщина говорит запинаясь, усиленно растирая виски, - Ольга Филипповна, военврач третьего ранга Советского Союза. Мой отец - Преображенский Филипп Филиппович, профессор медицинских наук. - Врешь! Никакая ты не Преображенская! Он верещит, изрыгая площадную брань, и снова хватается за мундштук. И мгновенно у Карцевой запястье обжигает огнем так, что на коже выступают ожоги. Ольга кричит, пытаясь спрятать руки, но невидимое пламя беспощадно терзает их. - Я жду, - мундштук отдаляется от карточки, - или тебе поставить шрам на второй щечке? Так не хочется портить такое смазливое личико, ты ведь чертовски хороша собой, даже майор глаз не сводит! Впрочем, ты все равно похожа на него, слишком похожа! Но все же ты и моя кровиночка, моя частичка, мне так не хочется тебя калечить, но... Непослушных детей приходится иногда наказывать! Она прижимает обожжённые руки к груди и тихонько постанывает, после гибели Ивана и потери ребенка в Грузии она так и не научилась плакать. - На самом деле я знаю, кто твой отец... И они тоже знают. Те, кто майора к тебе приставили. Они все о тебе знают, Элен. Ты думаешь, почему ты еще на свободе? Почему не последовала за своим муженьком? Это тебе не Скотленд-Ярд, где брюки просиживают да убийц по тридцать лет ловят, им не составило особого труда раскрыть эту махинацию с липовым браком и сменой фамилии. Но ты им еще нужна, Элен, нужна живой, нужны твои папенькины мозги. А как только ваш советский пенициллин пройдет этот эксперимент с английским, надобность в тебе будет исчерпана, догадываешься, что тебя ждет? Ты можешь унижаться, выслуживаться перед ними, но путь у тебя будет один - к стенке, по законам военного времени. - Нет... - прошептала Ольга, - я не выслуживаюсь! Я служу своей Родине! - Родине?! - он вдруг расхохотался как безумный, визгливо и мерзко. - Элен, какая к черту Родина?! Детка, избавь меня от этого пошлого пафоса! Ты шкуру свою спасаешь. Ты им точно такие же песни будешь петь, когда тебе ребра будут сапогами ломать? Ты знаешь, что такое "конвейер" на их языке, Элен? - Нет... - Это значит, что ты будешь стоять в темном тесном кабинете, а они будут меняться. Денно и нощно. И будет еще хуже, чем от моего мундштука. И на третьи сутки ты будешь готова подписать даже признание, что ты - Джек Потрошитель. Ты подпишешь все! И схлопочешь пулю в лоб, а твои дочки пойдут в лагеря! Ты этого хочешь? - Нет... - А значит, Элен, слушай меня, если жить охота. Испорти им обедни. Ты будешь в лаборатории, когда явится английская делегация испытывать пенициллин. Сделай так, чтоб британский препарат выиграл. Пусть союзники увидят, что советское изобретение - подделка, пустышка, пусть руководство усомнится в целесообразности запуска его в оборот. Они это заслужили! Пусть по Ермольевой пройдутся как следует, чтоб его бывшего мужа, за которого она так хлопотала и писала везде, запихали обратно, в ГУЛАГ. Ведь она знала, черт дери, что твой ненаглядный докторишка арестован, но не почесалась, чтоб ему чем-то помочь! И когда ты встретишься с Флори, делай что хочешь, но пусть он предоставит тебе политическое убежище, пусть найдет способ вытащить отсюда, ведь ты же помогла ему не потерять престиж. Ну, а если начнет артачиться, я тебе сболтну одну его грязную тайну. Эти чопорные лицемеры так трясутся над своей репутацией, что он на все согласится, лишь бы остальные делегаты ничего не узнали. Но сейчас ты должна кое-что сделать. И отрекись от своего отца, Элен! Обвини его во всех смертных грехах, скажи, что он бесхребетный лживый трус, что сломал тебе жизнь! - Нет... - Что? - мужчина встал из-за стола. - Что ты сейчас сказала, Элен? - Нет, - тверже повторила доктор Карцева, вскинув голову, дрогнувшее пламя свечи озарило янтарным светом ее тонкий профиль с аристократичными чертами и чуть длинноватым носом, точь-в-точь как у отца. Она вспомнила, как впервые шагнула к операционному столу, ей нужно было ассистировать профессору Преображенскому в годы Гражданской, а брюшная полость привезенного к ним в больницу комиссара была похожа на решето. - Сестра, почему вы дрожите? - строго и буднично спросил ее Филипп Филиппович, будто их связывали исключительно рабочие отношения, и он не катал ее маленькую на закукорках. - Извлекайте пули, мы теряем драгоценное время. - Я... я не могу... - Я вас не понял, чего вы не можете? - Я не могу оперировать! Я не хочу помогать красному убийце! - Ольга Филипповна, - он сурово глянул на нее поверх марлевой повязки, - или вы сейчас же возьмете себя в руки и возьметесь за пинцет, или покинете мою операционную сию же минуту! И будьте уверены, впредь я вас на пушечный выстрел не подпущу к практике. О своих "хотениях" вы будете рассказывать в кафе, а тут операция, и перед вами - пациент, которому нужна помощь. И вам должно глубоко наплевать, белый он, красный или терракотовый! Он раненый человек, который может умереть, если вы ему не поможете, вот все, что должно вас заботить! Вы доктор, и вы обязаны уконтрапупить все свои страхи! Повторите! - Доктор, и я обязана уконтра... - Да, контра вы, контра, Оля! Ну, что вы замерли, как чучело капибары, раздвигайте края раны и вытаскивайте пулю, я вам говорю! И не смейте рыдать, слезы утирать вам некому. С тех самых пор в любой экстраординарной ситуации она старалась уконтрапупить свои страхи, чтоб не мешали работать. И помогать людям, чем можно. И сейчас слова любимого крестного пришли как нельзя кстати. - Нет! Я - советский врач, и не буду заниматься подобными мутными делишками, и тем более подставлять своего друга, профессора Ермольеву. И никогда не предам память и доброе имя моего отца. Он не трус, ясно вам?! Он гений! Мужчина медленно опустился обратно в кресло, раскуривая свой мундштук. А после одним резким движением вонзил его конец в карточку. Тонкий глянцевый снимок начал быстро таять, превращаясь в пепел, тонкое белое платье неумолимо обращалось в черную дыру, в которой потонули и Патриаршие, и летний день, и Олюшкина улыбка. А в груди у Ольги Филлиповны кольнуло так, будто ее сердце пронзили раскаленной кочергой. Она захватала губами воздух и взмахнула руками, ища опоры, а затем рухнула на колени, скорчившись и сминая пальцами шелковую блузку, под которой все буквально пылало...