Ничей иной

* * * Давным-давно. Часть 2 Елена, Леночка, порхает по кухоньке, варит что-то, на стол накрывает. А он сидит и смотрит, как дурак. Любуется. Красивая, тоненькая, распущенные темные волосы будто крылья. А глазами своими черными глянет, так в жар и бросит. И взгляд-то такой, что оторопь берет, и снова глянешь через Сумрак... Нет, не иная. Нет. Нет. Замерла на миг с кружкой в руках, прислушалась. Да спит Данька, спит. Чего ему? И четырех месяцев нет. Поел, в памперс напустил, и спи себе дальше. Успокоилась, запорхала дальше. Вот. Георгию - крепкий чай с молоком, без сахара, знает, как он любит. А себе - зеленый. И еще печенюшка с шоколадной крошкой. Такое баловство в доме только для нее. Георгию-то ближе пироги, да чтоб с картошкой, с капустой, с грибами, с печенью - вот это дело! А Ленка-то мяса вовсе не ест. И ведь только заикнись, а она уже тесто месит. Но это всё ерунда, это всё... Какая же она... Красивая, удивительная. Что ж с ним такое делается? С Зойкой было не так. С Зойкой они были молодыми и дурными. Тогда им и пятидесяти на двоих не приходилось. Страна бурлила назревающими переменами. Страна грозила разродиться чем-то невероятно глобальным. Они с Зойкой мотались по всей Российской Империи, готовя эти самые "роды". Это было весело, забавно, романтично - вдвоем уходить от погонь и вытягивать друг друга по переменке из-под ареста. Ну, по чести сказать, это все больше требовалось Зойке. Ну, а Георгий за компанию. В Дозор?.. Да, звали его в Дозор. Зойку не звали (без царя в голове, говорили, не уравновешенная), а его - да. Но дозорная служба виделась ему тяжкими кандалами, строгими рамками, запирающими на замок все, такие удивительные и многочисленные , возможности. А потом, когда выпестованная ими Революция все-же свершилась, они с Зойкой огляделись и пришли в ужас. Вокруг были хаос, смерть, голод... И они принялись исправлять свои ошибки, налаживать разваленную систему. Но там, где Зойка рвалась насаждать порядок, размахивая маузером, он - вытягивал с того света беспризорников, рассовывая в голодные рты краюшки хлеба. Она не снимала красной косынки и не вылезала из любимой кожанки. А он устал уже до смерти и хотел только одного - покоя. Так они и расстались. Она не держала, его не тянуло остаться. Вдоволь намотавшись по с трудом поднимающейся на ноги стране, он в конце концов осел в деревушке под Самарой. Пахал как все, дома строил. Жениться... Нет, после Зойки его вообще ни к кому не тянуло. А потом она вновь возникла на его пороге. Злая, взлохмаченная. Сунула в руки пищащий сверток: "Если тебе плевать на судьбу своей Родины, так хоть одно доброе дело сделай!" И ушла, исчезая из его жизни так же легко как и в прошлый раз. Девочку, чернявую, ярко-еврейской внешности, он назвал Анной. Анютке было три, когда началась новая война. Пришлось Георгию увезти ее в Ташкент, и оставить там, внушив старой толстой узбечке, что девочка - ее внучка и надо ее любить и беречь. А сам рванул на фронт. Где-то в январе 43-го они снова встретились. Глаза у Зойки горели безумием. Про дочку не спросила, будто и забыла о ней. Она кидалась в бой, готовая рвать "чертовых фрицев" зубами на куски, если магические силы и патроны кончатся. Как с трудом понял Георгий, расспросив людей, сопоставив факты, отца Анюткиного Зойка и впрямь любила. До безумия, до надрыва, фанатично, потому что только так и умела - любить по-настоящему. Но он был простым человеком и погиб в первый же год войны. Зойка-то была иной... но и ее догнала смерть. Немецкий темный маг оборвал ее жизнь, на этом и подловив - на бездумном стремлении рваться вперед, не оглядываясь. Побывав на ее могиле, Георгий отправился на поиски мага. И нашел. И сумел убить темного. А потом огляделся... На дворе уже стоял яркий, полный надежд, июль 45-го. Войны нет. И где-то в Ташкенте очень ждала его девочка Анюта, с толстыми черными косами и в цветастом узбекском платье. Теперь они мотались по стране вдвоем, восстанавливая разрушенное, нигде не задерживаясь дольше чем на год. Анютке такая жизнь "на чемоданах" нравилась. Внешне совсем не похожая на мать, и уж конечно - на Георгия, характер, тем не менее, она унаследовала истинно материнский. Яростный, фанатичный, увлекающийся, всех вокруг заражающий своей идеей. Они уезжали, письма от ее новых друзей летели им вслед, увеличиваясь в количестве с каждым покинутым городом. Задержались только в Томске, Анютка поступила в университет. А отучившись, умотала в геологическую экспедицию. Потом была другая, и еще одна, и еще. Иногда Георгий получал письма, полные восторгов и открытий. Он жил в Драново, тогда еще хилой деревеньке на пятьдесят дворов. Анька приехала поздно вечером, как и мать когда-то, оставила на кровати годовалую Раису: "Ты же понимаешь, папа, с моей профессией, куда ребенок-то?" Он понимал. Стоически выдержал небрежный поцелуй в скулу и хлопнувшую дверь. Кажется, Анна вышла замуж. Кажется, любила мужа. Второго тоже любила, должно быть. А потом, однажды, отправленный им денежный перевод вернулся невостребованным. Райке было пять. Раиса росла тихой, задумчивой, робкой, в отличие от взрывных матери и бабушки. Но в семнадцать лет заявила твердо и уверенно, что поедет поступать в Москву "на артистку". В Москву так в Москву. Сперва на приезжала каждое лето, полная впечатлений и рассказов. Пару раз даже звала его с собой, но не настаивала. Играла в каких-то театрах, даже снималась несколько раз в кино, в эпизодических ролях. У нее все было хорошо. Однажды она не приехала, прислав вместо себя письмо с извинениями. Георгий не стал спорить. Нет ничего хуже навязчивых родителей, требующих от взрослых детей то, чего они дать не могут и не хотят. Нельзя требовать любви, заботы, уважения, если их уже нет. А еще через год новый денежный перевод вернулся невостребованным в руки Георгия. Он пожал плечами, покинул здание почты и пошел домой. Он привык. На несколько лет он все же нашел себе занятие. Вновь рассекал по стремительно меняющейся стране, легко вписываясь в начинающие музыкальные коллективы, выводил их на уровень, и, когда они делались знаменитыми, уходил. Его ценили, любили, его гитару узнавали на звук. Но когда уходил, не держали, и забывали почти сразу. Словно он был призраком, существовавшим в параллельной вселенной. Вскоре ему и это надоело, он вернулся в Драново. Чтобы не вешались деревенские недолюбленные одинокие бабы, он выбрал себе внешность под стать одряхлевшей душе. Зойка вот тогда еще говорила, что в душе он старик, вялый и меланхоличный. Что ж, пусть будет так. Мог ли он подумать, что однажды этот выбор сыграет с ним злую шутку? Теперь ничего уже не изменишь. Если только... Открыться? Ей, человеку? И что же дальше? В праве ли он обрушивать на нее правду? Да и потом, ну узнает Елена, что он вовсе не старик, и что? Полюбит сразу? А она смотрит с привычной ехидцей, так, будто знает, о чем ты думаешь. И снова берешься безрезультатно сканировать... Нет, не иная. - Что? - спрашивает она пряча улыбку в кружке с чаем, - Что ты смотришь? - Да вот, - вздыхает он, - Лексеич просил поговорить с тобой. И слова застревают в горле, не хотят выходить. - О чем? - спрашивает с любопытством. - Предложение хочет тебе делать. - Какое? Гляньте на нее, председатель (тьфу ты, директор!) уже месяца три вокруг нее вьется, а она будто и ни сном ни духом. Или только вид делает? - РукИ. И сердца тоже. - А что ж не делает? - вроде, серьезно говорит, но кажется, что вот-вот рассмеется, только искры в глазах всё пляшут. - Боится. - Меня?? - Отказа твоего боится, - поясняет Георгий и так ясное, - Вот и попросил меня... походатайствовать. - Ну. - дозволяет она, - Ходатайствуй. И что же ты будешь делать, Георгий, когда уговоришь ее? Когда она даст согласие директору? Когда переселится в его огромный дом... Вместе с Данькой, заметь, к которому ты уже прикипел всей душой... И они станут проезжать на дорогой машине мимо тебя, а ты только вслед смотри... Лучше б уехали вовсе. Потому что и в самом деле, что ТАКОЙ женщине делать в этой глуши? - Ходатайствую, - важно принимается вещать он, пряча настоящие эмоции за маской шутливой солидности, - Алексей Алексеич мужик серьезный. Надежный. Богатый. С перспективами. Красивый, вон, спортивный, подтянутый. Не старый, всего-то сорок с коротким хвостиком. И не злой, между прочим. За ним как за каменной стеной будешь. Тебя любит. Даньку тоже примет как родного. Будет с вас обоих пылинки сдувать... Она молчит, будто ждет еще чего-то. И искорки в глазах медленно и постепенно гаснут одна за другой. - А ты? - спрашивает. - А что я? - ему удается вполне натурально развести руками, - В гости зайдете когда, так я рад буду. Она вздыхает, отворачивает задумчивое лицо к окну, подперев щеку кулачком: - Нет, я всё, конечно, понимаю... Впустил ты меня в свой дом, по доброте душевной, как ту лисичку со скалочкой. Думал, что только переночевать, а вон как получилось. Да еще не одна, а с довеском. Ты к покою привык, к тишине, а тут - то памперсы, то кормежка, то ползунки кругом развешаны, то вопли среди ночи. Кому понравится? - Да ты... - от возмущения у него даже дар речи пропал, - Да ты что?? Она, пользуясь его замешательством, продолжает: - Ты ж прямой, честный. Так бы сразу и сказал - устал мол, надоели. Я тогда пойду, и у "Лексеича" твоего квартиру попрошу, отдельную... Он уже не выдерживает, взрывается, аж подскочив со стула: - Ленка, да ты что?? Я же... Я же счастья хочу, для тебя, для вас!! Она оборачивается, смотрит прямо в глаза. Да такого ведь не бывает, чтобы так человек смотрел! И сразу приходит осознание - не светит Лексеичу это солнышко, даже краешком. Не того поля ягода. Мелкая сошка он для нее, совершенно не впечатляющ. Но тогда кто же отец Даньки? Каков же он должен быть, тот, кому Елена так доверилась? И слова ее ножом по сердцу режут: - Откуда ты знаешь, где оно, мое счастье? Может, в твоем доме и есть? И пока ты моргаешь, пытаясь распознать, что же такое она хотела этим сказать, Лена, Елена Прекрасная, вспархивает со стула и летит к себе в комнату, которая была раньше залом, а теперь им на двоих с Данькой спальня, малого кормить. Проснулся. Так Георгий настоял, и теперь в маленькой комнатке, бывшей ее спальне, и книги его, и гитара, вместе с усилком и прочими приблудами. А что гитара? Не тянет его больше греметь посреди ночи, успокаивая душу, а нравится ему, да и Ленке по душе, сидеть на крылечке вечерами и тихо наигрывать на простой семиструнке. И стоишь ты теперь дурак-дураком, обалдевший от странного чувства, что достаточно руку протянуть, и твое, ТВОЕ, НАСТОЯЩЕЕ СЧАСТЬЕ, в ладони окажется. Он отстоял так столбом еще минут пятнадцать, совсем позабыв о времени, и медленно пошел. К ней. Почти решившись открыться. Почти. Она сидит на стуле, рядом с кроваткой. Данька в кроватке ногами болтает, кхыкает что-то на своем непонятном языке. А она смотрит, не на него, а куда-то, непонятно куда. В свое прошлое? Мог бы и прочесть, узнать все, против ее воли, и успокоить тоже. Мог бы. Но не станет. - Знаешь, Георгий, - говорит она тихо, - Я ведь здесь не на долго. Данька окрепнет, и мы уедем. Сердце сжимается от этих слов в комок, перестает биться. Как? Как??? Не отпущу!!! - Меня ищут, Георгий, - продолжает она, все еще на него не глядя, - Очень серьезные люди. То есть - НЕ люди. И когда найдут... Здесь камня на камне не останется. А я тебе такого не хочу. Хорошо мне тут с тобой, очень. - вздох, тяжелей камня, - И как же жаль, что я тебя раньше не встретила... Девочка моя, глупенькая... И теперь уже дыхание перехватывает от невыносимой нежности. Знала б ты... Я ведь иной, Леночка. Будь эти твари хоть верхушкой мафии, хоть спецслужбами любой страны, я тебя защитить сумею. Если только в этом причина... Еще шаг, и она поднимается ему на встречу, прижимается к груди, по-детски доверчиво, обнимает за пояс. И вот уже вовсе не дышишь, а по небу летишь, как на картине какого-нибудь Шагала. И так хочется, безумно, страстно, найти губами ее губы и в них прошептать о своей любви. Но позволяешь себе только обнять в ответ, прижимая это чудо-чудное к себе покрепче, и коснуться поцелуем макушки. - Лена, я за вас с Данькой жизнь отдам. - Знаю, Георгий. Знаю, и не хочу этого. К тому же, даже этого будет не достаточно. - Ты мне вот что пообещай. Если вдруг соберешься - скажи. Не уходи втихомолку. Удержу, - крепко пообещал себе, - Не отпущу. Всех на клочки порву. Пусть только посягнут на мое (МОЕ!) счастье. - Обещаю. А решение - вот оно. Проще простого. Его ведь тоже вполне уже могут искать. За многократное нарушение закона. И когда найдут... Развоплотить-то не развоплотят, но возможности пользоваться Сумраком лишат точно. И будет Георгий доживать свои годы простым человеком. Ну и пусть. Уже и не страшно. Только бы успеть с этими "серьезными не-людьми" управиться. А там хоть трава не расти.