*
— Все так серо и бессмысленно. Кагура тусит с лысым, Шимпачи в лагере для самураев… Шинсенгуми затихарились. Даже чокнутой сталкерши уже давно не видно. — Гинтоки уныло кряхтит, расфокусированным взглядом смотря на хозяйку заведения, подливающую ему в стакан саке. — Эй, ба-ба, я как будто вернулся на десять лет назад. Я снова на каком-то долбаном кладбище умираю от голода. У тебя не найдется парочки манджу для голодного самурая? Отосе лишь качает головой, понимая, что парочка манджу не спасут умирающего самурая. Кацуры не видно уже пару недель. День проходит за днем, бесцельно, тупо; ночь проходит за ночью: без снов о давнем прошлом. Со снами о прошлом недавнем. Последний разговор-стычка крутится в голове. Кулак все еще горит от ощущения мягкой белой кожи. Лицо все еще горит от ощущения пустого черного взгляда, поглотившего зеленую радужку. Казалось бы — все вернулось на круги своя. Живи себе и радуйся жизни — но чего-то в этой новой жизни не хватает. Уже кажется, что и Кагура, и Шимпачи эту жизнь давно покинули. Что у него уже давным-давно очередная новая жизнь. Не хватает подъема в семь утра для медитации самураев. Не хватает монотонного успокаивающего бубнежа про теракты и перевороты в стране. Не хватает невесомого сопения, сопровождающего все скучные задания. Гинтоки морщится, положив голову на стойку бара. Не хочется признаваться, но ему опять одиноко. Ему не хватает… — Нээ, ба-ба, скажи, почему все настолько охамели, что считают нормальным заниматься своими веселыми делами, не позвав меня? Я ведь душа компании, неограненный алмаз тусни и счастья. Отосе-сан затягивается сигаретой, выдыхая мутный дым в желтые лампы, куда-то под потолок бара. — Я не вижу перед собой голодного самурая, которому могу отдать манджу своего мужа или еще какие-либо. Я вижу лишь самурая, который не хочет есть рамен только потому, что этот рамен напоминает ему о манджу. Если тебе скучно или одиноко — не обязательно ждать, пока манджу придет к тебе. Достаточно поднять свою задницу и самому навестить рамен, который готов составить тебе компанию. — Слишком сложно, карга, — Гинтоки встает, направляясь в сторону выхода. — От тебя никакой пользы.*
Непонятно, почему Шинсенгуми до сих пор не могут накрыть всех Джоишиши. Ведь их лагерь, их логово — слишком просто найти. Гинтоки расфокусировано пялится на внешне заброшенное здание бывшей психбольницы и саркастично икает. Этим идиотам здесь самое место. Лучше места для антиправительственных психов и не придумаешь. Проникнуть внутрь — тоже слишком просто. Охрана либо спит, либо торчит в сортире — неизвестно. Пробираясь по темным коридорам Гинтоки так никого и не встречает. Проскальзывает в дальнюю комнату с табличкой "Кацура" на двери и, прислонившись к стене рядом с ней, съезжает на пол. Кацура даже спит как идиот. Что-то там бубнит себе под нос, причмокивает, мурлычет тихо сам с собой. Гинтоки снова хмыкает, расслабленно наблюдая за этим пассивным действом. Вроде бы хотелось разбудить Зуру и развести на какой-нибудь глупый спор, поорать друг на друга, может даже немного помутузиться. Но Гинтоки слишком устал. Он просто сидит и просто смотрит. На черные волосы раскидавшиеся по подушке в свете луны, подглядывающей сквозь неплотно закрытые жалюзи. На белую кожу, словно поглощающую этот свет, светящуюся им изнутри. На темный след под глазом от его удара. Уже отцветший, но все ещё так четко различимый даже в темноте. Так тихо и спокойно, что грешным делом Гинтоки даже подумывает прилечь рядышком и тоже сладко подремать. Это чувство, эта мысль — такая иррациональная, но такая комфортная, такая правильная. Наверное это дело привычки — сначала ты ненавидишь кого-то, потом этот кто-то настолько въедается в твою жизнь, в твою черепную коробку, в твой мозг, в твои внутренности, что в отсутствии его ты чувствуешь себя пустым или голым. Чувствуешь нехватку эмоций, которые бурлят внутри каждый раз при виде его. Хотя сейчас внутри Гинтоки ничего не бурлит. Он просто расслабленно пялится на спящего Кацуру, на подрагивающие во сне ресницы, на кривящиеся в лёгкой улыбке губы. Кацура отворачивается к окну и теперь виден только его затылок. Бормотание сменяется спокойным посапыванием и Гинтоки так же размеренно дышит, подстраиваясь под ритм чужого дыхания. Так тихо и так спокойно. Сейчас он думает о том, как быстро меняется его жизнь, его приоритеты. Насколько же на самом деле давно была война. Как давно у него появилась новая семья, как давно его «дети», его йородзуя выросла и стала самостоятельной, и только он опять вернулся к началу. Причем теперь он как будто отматывает все ещё дальше назад. Вот, казалось бы, почему из всех людей, к кому можно было завалиться пьяным — он выбрал Кацуру? Да в конце концов пойти в не спящую Йошивару было бы куда более правильно и логично. Там и выпить с кем есть все время, и потусить, и ещё чем приятным заняться, если приспичит. Надо же когда-нибудь использовать квартал красных фонарей по назначению. А вместо всего этого он просто сидит и пялится на спящего бывшего соратника и друга, которого сам же прогнал две недели назад. Которому сам наговорил столько злых гадостей, что невольно задумываешься о том, какого черта повел себя как заправская быдло-истеричка. Все это неправильно, глупо и странно. Надо либо разбудить Кацуру и заставить его сгонять за выпивкой, либо просто встать уже и уйти. А то Зуре самому впору будет вызывать полицию для того, чтобы выгнать из дома сталкера-извращенца, который считает нормальным сидеть посреди ночи и созерцать спящего товарища. И Гинтоки выбирает второе. Он просто встаёт, поскрипывая разомлевшими от долгого сидения суставами, потягивается и мягко выскальзывает за дверь. Кацура приоткрывает глаза, оборачиваясь вслед незваному гостю и улыбка снова невесомо расползается на его лице. — Ладно, — шепчет он пустоте. — Ты прощён.*
Птицы орут как оголтелые прямо в ухо. Мозг болит так, словно кто-то как минимум ковырялся в нем спицей. Гинтоки открывает глаза и тупо уставляется на вертящуюся комнату. Сколько же он вчера выпил, что ему так плохо. Какого черта он проснулся так рано, как будто невидимая сила вытащила его из черноты забытья в светлый и шумный утренний мир. На душе опять словно кошки скребут. Что может быть лучшим компаньоном для итак паршивого настроения, как не похмелье. Гинтоки встаёт, шлёпает голыми ногами в сторону холодильника и достает из него открытый пакет клубничного молока. Присасывается, не парясь о том чтобы достать стакан. Молоко явно скисло, оно скользит тухлой тягучей субстанцией по пищеводу в и без того тошнящийся желудок и от этого становится ещё паршивее. — Один знакомый доктор говорил мне, что если пить из пакета, можно подхватить картонных паразитов и умереть. Клубничное молоко идет носом, когда Гинтоки, подавившись, закашлявшись, оборачивается к своему столу, за которым сидит сам главджоишиши собственной персоной. Свеженький и бодрый, он так контрастно оттеняет помятого и побитого жизнью и похмельем Гинтоки, что тот непроизвольно фыркает, по привычке закатывая глаза. — Я, видимо, уже подхватил этих паразитов. Один вот прямо сейчас сидит за моим столом как ни в чем не бывало. — Ты всегда такой бодрый по утрам, — Кацура смеётся, бросая в сторону Гинтоки коробку. Саката удивлённым взглядом гипнотизирует запечатанный пакет сегодняшнего клубничного молока. Переводит глаза на Кацуру, не зная что сказать. Ляпнуть что-то про то, что тот хочет его отравить? Или это просто взятка и сейчас он будет подписывать договор о вступлении в джоишиши или продаже собственной души? — Что? — Кацура невинно пожимает плечами. — Просто увидел по акции в магазине и вспомнил про тебя. И Гинтоки забивает на сарказм и меры предосторожности и присасывается к новому пакету, позволив жизни вернуться в новое привычное русло. Потому что думать о чем-то слишком сложно. Слишком бессмысленно. Потому что сейчас, когда Зура сидит за его столом, сверля его изумрудным взглядом, проникая в самую подкорку и сворачиваясь там мягким клубочком — все просто идет так, как и должно идти. И он будет полнейшим дебилом, спугнув великодушно всученный второй шанс. И он и есть полнейший дебил, но сейчас и об этом думать совсем не хочется.