Сквозь пепелище души

Все снова возвращается на новые круги своя — Кацура опять следует за Гинтоки как тень, и тот уже настолько к этому привык, что уже как будто испытывает зависимость от его присутствия. Они выполняют задания вместе и уже кажется, что Зура вступил в Йородзую. Это чувство настолько сильное и яркое, что в один из дней Гинтоки даже отсчитывает половину гонорара, вручая Зуре. Тот удивлённо приподнимает бровь, но молчит. Кацура последнее время вообще часто молчит. То ли ему надоели свои же антиправительственные речи, то ли просто устал, то ли подхватил картонного паразита и его горло распухло, не давая трещать без умолку. В случае с яйцеголовым самураем — никогда точно не узнаешь о чем он думает. Может быть о том, что тоже немного потерялся в этом мире. Типа: правда ли то, что он делает — ради защиты страны? Правда ли у него есть силы на то, чтобы спасать эту страну, когда она сама не хочет этого, когда сегуны сдались аманто, когда даже человек, который был одним из самых боевых и активных в войне с аманто — сдулся и перестал сражаться. И сейчас, когда он сам болтается как какашка в проруби, не зная куда приткнуться — он видит такой же неприкаянный ориентир и прибивается к нему просто чтобы перестать чувствовать себя таким пустым и неуверенным. Просто для того, чтобы мелкие поручения, которые выполняет Йородзуя, стали мелкими вехами в его пассивной жизни. Или нет. Кто знает… Зато конечно же все знают, что то, что случалось уже несколько раз — непременно случится снова. Так всегда было с портящимся клубничным молоком, так всегда было с постоянно появляющимся сёгуном. Так же, конечно же, опять и случилось с трансвеститским баром. — Господи, за что мне все это? Неужели господь проверяет меня на прочность? Или на толерантность? Должен ли я вести себя мило или я должен сжечь дотла это гнездо похоти, извращений и разврата? — Гинтоки старательно нудит, накручивая на палец накладные хвостики, глядя, как «Зурако» увлеченно разучивает новый танец. — Зурако-чан снова в ударе. Иногда я думаю, что было бы очень здорово, если бы она бросила свою борьбу с правительством и осталась у нас навсегда. Сестрёнки бы о ней позаботились. Да и у клиентов она нарасхват. Гинтоки морщится, косясь на Агоми, как всегда восторженно пожирающего глазами переодетого Кацуру. — Мне вот интересно, ты же понимаешь, что он мужик? И ты мужик. И вообще все твои страшные сестрёнки и «мамаша» — все гребаные мужики? Агоми весело смеётся, ладошкой с оттопыренным мизинчиком жеманно прикрывая рот. — Конечно, я понимаю, что он мужик. Но что мешает любоваться тем, как ему идёт красивое кимоно и этот очаровательный макияж? Возможно, он и не полностью в моем вкусе, но я совершенно явно вижу причины, по которым половина наших клиентов сходит по нему с ума. Он красив, гибок, ярок. Кроме того, у него душа настоящего самурая. Может это не так уж много значит для современных девушек, но совершенно точно соблазняет тех, кому путь самурая небезразличен, и кто не ограничен стереотипным мышлением. Агоми снова смеётся и Гинтоки медленно закипает. Его определенно точно снова бесит Кацура. Темное, давящее чувство расползается в груди при взгляде на то, как Зурако выплясывает на сцене. Как свистят «девочки» и самые первые появляющиеся посетители. Почему-то кажется, что сегодня случится что-то плохое. Горящее предчувствие накатывает холодной волной, поднимая волоски на руках дыбом, заставляя стайки нехороших мурашек забегать по телу. Что-то надвигается, но закатное солнце метафорически слепит глаза и поэтому пока непонятно что. Ночь, как и всегда в этом баре, тянется нестерпимо долго. И как всегда один Гинтоки страдает от этого — Кацура же опять искренне наслаждается временем здесь. Он, кажется, стал ещё популярнее — клиенты наперебой угощают его выпивкой, он нетвердо отмахивается, но даже отсюда, из-за барной стойки видно, что он уже нехило так пьян. Бледные щеки покрыты алым румянцем, оттеняющим накрашенные губы, глаза томно прикрыты. Взгляд прилипает, примораживается против воли хозяина. Гинтоки резко дёргается, отворачиваясь. Мелькает дурацкая мысль о том, что главджоишиши в таком виде путь только в Йошивару. Необычайно соблазнительный сегодня Кацура привлекает ещё больше внимания, и не только внимания пьянчуг и рьяно протирающего стаканы Гинтоки. Высокий статный красавец что-то шепчет Кацуре на ухо, и тот звонко смеется. Парень сидит ближе, чем стоило бы, наклоняется ниже, чем позволяют рамки приличия, и вообще одним своим видом дико бесит Гинтоки. Что этот хрен здесь забыл? Он как будто слишком белый, слишком приличный для этого извращенского заведения. Парень в штатском, но Гинтоки видит военную выправку, видит прислоненный рядом с хозяином меч в резных кожаных ножнах. Слишком качественных, слишком дорогих, слишком кричащих. Саката хмурится, пытаясь вспомнить, где он мог видеть этого парня. Шинсенгуми? Нет. Мимаваригуми? Точно. Интересно, его начальство знает, что он тратит деньги налогоплательщиков на то чтобы развлекаться подобным образом в баре трансвеститов? Чем вообще этих чертовых педиков не устраивают нормальные женские буфера, длинные ноги и бархатистая кожа? Некстати думается, что помимо буферов у Зуры все остальное вполне имеется в наличии. Гинтоки с безучастным скучающим лицом занимается своими делами, иногда кривясь клиентам и возмущенно разнося выпивку. Взгляд как будто приклеился к темноволосому самураю и его белоснежному собеседнику. Гинтоки чувствует, что ещё чуть-чуть и он просто окосеет или шею себе свернет, постоянно пырясь в их сторону. Внутри все бурлит. Почему Зура позволяет этому хрену сидеть так близко? Почему так заливисто смеётся над его словами, произнесенными прямо в ухо. Гинтоки пытается напрячь все свои семь чувств чтобы услышать и понять, о чем они говорят, но гомон бара не позволяет сделать этого, скрывая этот маленький секрет между светящимся раскрасневшимся Зурой и мимаваригуми. Кацура снова весело смеется, щуря пьяненькие глаза и запрокидывая голову назад, вытягивая тонкую белую шею со светло-голубой бьющейся жилкой на ней. Гинтоки залипает на эту жилку буквально на секунду и тут же отдергивает взгляд, мимоходом замечая, что собеседник Зуры пялится туда же. Он наклоняется ещё ниже и кладет ладонь на колено Кацуры. Кацура не сопротивляется и Гинтоки внезапно прошибает током. Цвета резко становятся ярче и сразу же выключаются, превращая фон в одно слитное серое пятно. Это как когда ты просыпаешься посреди ночи, открываешь глаза, но ничего не видишь. Тебе кажется, что ты слепнешь, но на самом деле это просто организм еще не включился в работу, глаза не привыкли к темноте, мозг не начал обрабатывать информацию извне, по инерции продолжая переваривать придуманные им же самим картины снов. Так и сейчас Гинтоки кажется, что он слепнет. Все как-то далеко и нечетко. Перед глазами расплываются круги, которые приходится смаргивать чтобы чувствовать себя в сознании. Что происходит? Какого черта Зура не сопротивляется? Какого черта не выламывает руку этому уроду? Какого черта позволяет всему этому происходить? Гинтоки прижимается к стене, чувствуя, как бар вокруг начинает кружиться. Ему срочно нужно проветриться. Выбежав из душного бара, он судорожно хватает ртом морозный воздух, но хороводы вокруг так и не думают прекращаться. Внутри все сдавило: чувствуется, как перекрутился пищевод, как обед хочет катапультироваться из организма, подступив с тошнотой к горлу. Почему? Почему Зура не сопротивляется? Почему так спокойно и радостно каждый раз приветствует просьбы подработать в баре для извращенцев? Почему так уверенно позволяет мимавару лапать себя за коленку? Почему так весело смеётся, так пошло щурит глаза, так соблазнительно откидывает голову и облизывает губы. Зура — педик? Не-не-не, Гинтоки бы совершенно точно знал, если бы это было так. Хотя что, в сущности, он знает о нём? Только то, что тот показывает. Любовь к замужним женщинам? Так это вроде они сами и придумали для того чтобы стебать Зуру и его немолодую подружку, ни в чем предосудительном они вообще-то замечены не были… Гинтоки шокировано трясет головой. Ну и что, даже если и педик, его-то каким боком это касается? В конце концов они просто старые друзья и соратники, просто по какой-то непонятной причине сейчас работают вместе. Какая, к черту, разница, с кем он проводит свое свободное время, кому позволяет лапать себя, с кем сейчас выходит из душного бара в звездную ночь. Гинтоки расширенными глазами смотрит на то, как мимаваригуми прижимает Кацуру к стене, как скользит рукой по его бедру, как нюхает его волосы, склоняется чуть ниже к его лицу, шепча что-то в самые губы. Мягкие, сочные, так призывно блестящие сейчас. На глаза Гинтоки падают шоры. Вокруг темно; все, что он видит — зажимающаяся в углу парочка, все, что слышит — бьющее набатом сердце в ушах. Чувствует неотступающую тошноту, легкий ветерок, бросившийся в лицо, мелкую гальку под ногами. Чувствует слабое сопротивление застанного врасплох мимаваригуми, нападая на него со спины. Голова белобрысого глухо стучит о стену, расползаясь по ней кровавым пятном. Зура вздергивает голову, слепо уставившись на нападающего. Взгляд шокированный, потерянный. Кажется он вообще не может осознать происходящее. Гинтоки буквально слышит, как трещат кости в хрупкой кисти, за которую он тащит Зуру куда-то в ночную темень. Подальше от этого чертова голубого бара, подальше от этого чертова мимаваригуми, подальше от этой безумной атмосферы, заставившей его творить черт знает что. Кацура приходит в себя и останавливается, рывком выдергивая кисть из крепкой хватки Гинтоки. — Ты что творишь?! — он пылает праведным гневом. — Напал на него со спины! Так себя вести не подобает настоящему самураю. — Может подобает вести себя как шлюхе? — Гинтоки орет. Его непереставая трясет, в голове пусто, слова просто льются откуда-то изнутри, из кишок, не подстраиваясь, не фильтруясь. Он снова протягивает руку, хватая Кацуру за локоть, тянет к себе, выкрикивая прямо в лицо, прямо в шокированные широко распахнутые зелёные глаза. — Это ты себя ведёшь как шлюха. Как педик. Позволяешь врагу лапать тебя как дешёвую сучку, не думая о… Звонкая пощёчина не отрезвляет. Лишь щека начинает гореть огнем, контрастируя со сковавшим все внутри морозным холодом. И тошнить начинает еще больше. — Какого черта, Гинтоки, не помню, чтобы тебя касалась моя личная жизнь. Тебя не касается что я делаю и с кем. Тебя ничего из этого не касается! — Ты работаешь на Йородзую и обязан соблюдать правила и не позорить наш имидж. Гинтоки все никак не может заткнуться, теперь он подбирает слова наобум, спазматичными пальцами продолжая сжимать локоть Кацуры. Нельзя отпускать. Нельзя. Нельзя! — Значит я увольняюсь, — темноволосый снова рывком освобождается от хватки, довешивая мощный пинок в голень. Смотрит зло. Презрительно. Разочарованно. Гинтоки опадает на четвереньки, прямо на продрогшую землю. Она кружится. Плавится от его тела, исходит волнами, бугрит, кричит. Прямая спина быстро удаляется, лихорадочный сон не заканчивается. Он опять облажался. Он последний придурок. Идиот. Полнейший дебил. Он только что дал пинка под зад «второму шансу». Он только что перечеркнул свою новую реальность. Свой новый мир, теплый и приветливый, в котором решил прожить еще месяц, год или остаток жизни. Какого черта это только что было? Он что, вырубил полицейского со спины, набросился в истерике на Кацуру? Мысли кружат хороводом, не останавливаясь, не позволяя привести их в порядок. Гинтоки сгибается ещё больше и его рвет. Полупереваренный обед вперемешку с желудочным соком выглядит сейчас так же, как чувствует себя ошалевший мозг Гинтоки. Это все неправда. Все это — просто полночный бред. Это просто не может быть правдой. Он встает на трясущиеся ватные ноги. Вечность добирается ими до бара. Смотрит, как бледно-жёлтое солнце медленно выглядывает из-за горизонта, лениво расползаясь по еще спящей земле. Смотрит, как Кацура, уже в обычной одежде, вместе с тем самым мимаваригуми уходит куда-то в рассвет. Чувствует себя полным дерьмом. Чувствует, как его непереставая плющит. Чувствует, что не чувствует себя. Что это кто-то другой облажался. Что кто-то другой сейчас стоит и пялится в спину Кацуре. Такую далекую. Такую чужую.