Сквозь пепелище души

Они сидят в глубине зала, за самым дальним столиком, рядышком. Рука мимавара опять покоится на спинке диванчика, прямо за черноволосой макушкой. Парочка сидит спиною ко входу, но Гинтоки на сто процентов уверен в том, что это они. Его как из ведра ледяной водой окатывает. Руки и ноги немеют, в груди все поджимается и голова идёт кругом; во лбу простреливает острой болью — ну точно того и гляди менингит подхватит. А после — в горле пересыхает, и он стоит как неподготовленный путник посреди пустыни, сухо сглатывает, плющит колющие глаза. Что за херня здесь творится? Это так странно и так невозможно, что он даже щипает себя за руку, чтобы убедиться, что он здесь. — Добро пожаловать, Гинтоки, — Икумацу перебивает замершую картину созерцания парочки Широяшей. — Присаживайся. Он дергано ковыляет к барной стойке и усаживается туда, продолжая сверлить взглядом наркоманскую картину. Постойте, ну это же тот самый парень, который вчера доставил посла собачьей звезды в потайной штаб аманто в лесу? Там, где их с Кацурой чуть не накрошили на окрошку, приправив кровушкой вместо кваса? И сейчас Зура просто сидит и мило кудахтает с этим парнем? Что происходит? — Я тоже удивилась, когда увидела их вдвоем в первый раз, — голос Икумацу такой внезапный, такой четкий в хороводе голосов в голове, что Гинтоки подскакивает на стуле, машинально хватаясь за бокен. Переводит ошалелый взгляд на хозяйку заведения, ловит ее мягкую теплую улыбку и толику смущения в глазах. — Ничего, привыкнешь. — Она ставит перед ним тарелку с дымящимся сладким раменом. Парочка в углу оживлённо беседует, не замечая ничего вокруг. Рука мимавара перебирает кончики черных прядок, пропускает их между пальцами, вертит, гладит, и Гинтоки буквально вмораживается взглядом в это действо. Влипает, как муха в варенье, как школьник в проблемы, когда мамаша находит заныканную пачку сигарет в кармане джинсов. Как чертов жираф в чертовы зыбучие пески. Думает: какого хрена он опять здесь. Думает: убери свои крысиные руки от него. Убери свои пидорские руки. Убери любые руки, не смей его трогать вот так, не смей накручивать на палец эти шелковистые — а после вчера он точно это знает — волосы. Не жмись к нему, не смотри на него, не разговаривай с ним, не дыши ему в ухо, просто исчезни. Исчезни и больше никогда не появляйся на горизонте. Предавай и разваливай страну где-нибудь в другом месте. Гинтоки поздно спохватывается, что взгляд в спину слишком пронзительный, желание слишком оформленное — такое, что висит в воздухе пухлой, тяжелой грозовой тучей. Такое, что нельзя не заметить. И, конечно, мимавар замечает. Весь напрягается, подбирается, почуяв жажду крови, но не оборачивается, придвигая Кацуру к себе еще ближе, шепчет что-то прямо в ухо, гладит по плечу. И голова окончательно уплывает: барная стойка, стул, рамен, Икумацу — всё исчезает. Остается только парочка в другом конце бара и та самая грозовая туча. Искрит, разбухает, затягивает Гинтоки в свою мрачную сущность, сливается с ним, поглощает его. Проходит минута или все двадцать, мимавар встаёт — видимо чтобы отлучиться в дамскую комнату — или как там называются комнаты для пидоров — и Гинтоки склоняется над своей тарелкой, втягивая в себя уже холодную лапшу. — Какие люди, — ехидный голос режет уши, мозг. Гинтоки отрывается от трапезы, чувствуя подступающую к горлу тошноту — остывший, безвкусный рамен не лезет внутрь, там нет места. Там только искрящийся клубок тучи. Силой воли подавляет клокочущую ненависть, неприязнь в глазах, придавая им привычное скучающее выражение глаз дохлой рыбы. Мраморное лицо рядом, совсем близко, улыбается, омерзительно лучезарно щуря свои чертячьи глаза. — Привет, Гинтоки, как поживаешь? Мы тут с Котаро сидим обсуждаем «Якудза против чужих 4», присоединяйся! Я сейчас на секундочку отлучусь только, — хлопает по плечу и скрывается в уборной. Гинтоки подхватывает волной слепого возмущения и несёт к вышеобозначенному столику. Он садится напротив, хватает Зуру за руку, притягивая ее через стол к себе: — Нэ, Зура. Объясни мне. Я правда не понимаю, что происходит. Кацура вздергивает голову, рывком выходя из своих мыслей. Хлопает глазами, голос от волнения срывается: — Гинтоки, тебя не должно быть здесь! — смотрит прямо, испуганно, как будто прямо сейчас собирается куда-то сбежать. Как будто его спалили за чем-то постыдным, неправильным, пошлым. А так оно, собственно, и есть. Гинтоки сжимает руку сильнее, тянет еще ближе, шипит в самое лицо: — Какого черта ты опять с этим хреном. Какого черта вы тут обжимаетесь как пуберантные школьники после вчера, после того, как он хотел нас убить, — бодает лбом в лоб, чувствуя под своей горящей кожей ледяную. Чтобы быть ближе, проникнуть в самый мозг Кацуры, в его самую суть, рассмотреть, что там происходит, понять. — Прошу, — Зура напрягается всем телом. Напрягает плечи, лицо, брови. Просит тихо-тихо, почти умоляет, как будто это действительно важно, как будто это действительно нужно прямо сейчас, — уйди. Я тебе потом все объясню. Гинтоки снова тупо начинает трясти. Его так это все достало — господи, кто бы знал — как он задолбался думать, как задолбался переживать весь этот шквал, бурю эмоций, которые грызут внутри, выворачивают его наизнанку, не дают дышать, не дают нормально спать, не дают нормально жить. И Зура словно специально подливает бензина в огонь — светит своими засосами, расстроено сопит на плече в автобусе, а затем обжимается с раскрытой крысой в раменной. Он на это не подписывался, не соглашался. Это как долбанная галочка, которая стоит где-то по-умолчанию, но так хитро замаскирована, что ее было легко проглядеть и принять приглашение участвовать во всем этом бешеном цирке. — Сейчас. Или никогда. Кацура смотрит пронзительно: прямо внутрь, в душу, в самую тучу. И, когда они так близко, когда лоб упирается в лоб, когда слышно пульсацию крови в той самой тонкой голубой венке на шее — наверное что-то все-таки разглядывает в самой сути Гинтоки — потому что он твердо произносит: — Значит никогда. — Отстраняется и выдергивает руку. Гинтоки смотрит на красный след на белой коже. Смотрит в решительные — и немного сочувствующие? — глаза. Смотрит на возвращающегося из уборной Харуно. В ушах звенит. Ноги резиновые или ватные — не понять. Он со всей силы пихает Харуно плечом, проходя мимо него, цедит сквозь зубы «извини» и выходит на улицу.

*

Дверь раменной закрывается со скрипом. Каким-то отделом мозга Гинтоки отмечает, что не мешало бы смазать петли. И что он не заплатил за рамен. Воздух дребезжит от зноя, а внутри все снова застыло. Домой, — стучит в мозгу. Но ноги упрямо ходят кругами вокруг раменной, пока Гинтоки, сдавшись самому себе, не усаживается на корточки за углом. Смотрит на дверь, следит за ней, не моргая. Цикады истерично орут, и голова снова начинает раскалываться. Все слишком сложно, слишком непонятно. Происходит какая-то фигня, но мозг упрямо не хочет вырисовывать понятную картину. Зура встречается с мимаваригуми. Допустим. Гинтоки закрывает глаза и скрипит зубами. Просто примем это как факт. Факт номер два: мимавар связан с аманто, за которыми они вчера следили и которые хотели их убить. Факт номер три: Зура был там, видел, что мимавар крыса, но все равно сейчас сидит и мило улыбается ему в раменной. Все равно позволяет ему трогать себя, касаться, гладить по волосам, жарко дышать прямо в самое ухо. Это такое принятие другого человека? Целиком и с потрохами, со всеми его грязными мыслишками и сговорами с врагами? Нет. Этого просто не может быть. Зура не такой. Он самурай, глава Джоишиши. Он никогда бы не опустился до этого. Тогда что, черт побери, происходит? Он так чертовски устал. Ну, хорошо, ладно. Только сейчас, только сегодня — акция невиданной щедрости, бонус для старых друзей. Он просто даст Зуре еще один шанс объясниться. Ну, может еще парочку. Все только для того, чтобы понять его. Дать шанс на реабилитацию. Навязчивая мысль скребет в мозгу, доставая ехидным: «А может Зура тоже дал своему хахалю шанс?». Может они тоже объяснились и теперь тот прощен и они готовы уйти в закат, взявшись за руки? Может с мимаваром не покончено, и он будет здесь все время. Все время будет трогать Зуру, касаться, гладить по волосам, жарко дышать прямо в самое ухо. Проходит несколько часов, а движения в раменной так и нет. Закатное солнце спускается к горизонту, скользя последними красными лучами по знойной земле. Ноги затекли от долгого сидения. Гинтоки уже выучил все зазывающие кричалки в соседних заведениях, уже узнал все болячки стариков в магазине через улицу, уже успокоился, как ему казалось. Наконец, двери раменной благодушно распахиваются, пропуская в вечерний зной парочку. Мраморный прижимает Кацуру к себе за талию, склоняется к его лицу и что-то шепчет в ухо. Гинтоки снова скрипит зубами с одним желанием выйти и ещё раз впечатать голову парня в бетонную стену. Но терпит. Ради Зуры. Он попросил. Мимаваригуми невесомо касается виска Кацуры губами и разворачивается, уходит в закат. Зура стоит и смотрит ему вслед своим обычным взглядом. Но спина слишком прямая, слишком напряжённая. Губы сжаты в тонкую полоску. Он не расслаблен. Как и Гинтоки, который хватает его за руку и тащит обратно за угол раменной. Толкает к стене, подходит рывком ближе, кладет свободную ладонь на шершавую поверхность рядом с головой друга. Приближается близко — ближе, чем это требуется, наклоняется — ниже, чем позволяют рамки приличия. Рычит вполголоса: — Ну, я жду. Взгляд у Зуры потерянный, как вчера, когда его парня застукали с аманто. Сам весь подобранный, готовый к драке, и — слегка — помятый. Отвечает бесцветным голосом: — Я, кажется, выбрал «никогда». — Ну, так я тут по доброте душевной даю тебе еще один шанс. — Пожалуй, от него я тоже вежливо откажусь. — Там беспрецедентная акция — еще много шансов. Все для тебя. Говори! Кацура отводит взгляд, сглатывает. Отвечает тихо-тихо — еще чуть тише и могло бы показаться, что показалось. Что он и не говорил ничего. — Неважно, это просто дела Джоишиши. Гинтоки берется двумя руками за ворот кимоно и встряхивает друга. Сильно, так, что слышит, как трещит ткань, как скрипят побелевшие костяшки. — Нет, Зура, это не ответ, — шипит прямо в лицо, чувствуя горячее дыхание на своем подбородке. — Какого черта ты сейчас развлекался с мимаварской крысой, которая нас вчера чуть не угробила? Кацура снова старательно отводит взгляд. Между бровей пролегла глубокая складка. В наступившей тишине кажется даже слышно, как пробуксовывает его мозг, придумывая ответ. Даже цикады замолкли в ожидании. Гинтоки одной рукой перехватывает его лицо за подбородок, рывком поворачивая к себе. Держит крепко, пальцам почти больно. Время тянется ватой, от этой тишины уже начинает звенеть в ушах. Но в конце концов Зура всё-таки размыкает губы, хрипит пересохшим горлом: — Харуно работал на Джоишиши. Работает. Шпионил в мимаваригуми для нас. Но сейчас, как ты видел, переметнулся на сторону аманто. Он пока не знает, что мы в курсе, так что пока все имеет смысл оставить как раньше, пока он полезен для нас. Молчание повисает в воздухе немым вопросом. Удовлетворен ли Гинтоки ответом? — А ваши … отношения? Кацура щетинится: — Опять? Я уже говорил, что тебя это не касается. Сухо сглатывает, облизывает губы, и Гинтоки забывает про свой вопрос, забывает, зачем он здесь. Внутри встряхивает так, как будто он на американских горках. В голове только густой белый пар. Туча исчезла в мгновение ока, где-то в груди разрастается огромный раскалённый шар. Он бурлит, исходя волнами лавы, печет изнутри так, что горят уши, горло. Рука, все ещё сжимающая подбородок Кацуры — тоже горит. Полыхает так, что кажется, что сейчас оплавится до костей. Сухожилия и мышцы вон точно оплавились и полопались. Только поэтому не получается разжать пальцы, хотя уже нет смысла держать, нет смысла смотреть глаза в глаза. Да Гинтоки и не смотрит. Залип на влажную капельку на губе и не может пошевелиться. Не может даже вдохнуть, потому что внутри все сковало в тиски. Зура сейчас тоже как печка. Сейчас, когда они так близко друг к другу — на расстоянии короткого выдоха — нельзя это не чувствовать. Кажется, его даже потряхивает — или это самого Гинтоки потряхивает — не понять. Время замерло, все вокруг замерло и исчезло. Все, что осталось в этом мире — огненный шар внутри Гинтоки и прижатое к стене горящее тело, влажные губы. Зура закусывает нижнюю губу, и в глазах вообще темнеет. Гинтоки судорожно вдыхает, пытаясь контролировать себя, держать в руках, не поддаваться желаниям, какими бы странными они ни были. «Держи себя в руках!» — стучит в чьем-то чужом, далеком мозгу. Тихо, почти не слышно. Склоняется ещё чуть ближе, лицо опаляет жарким дыханием Зуры и свет выключается. Все черно-серое, только губы красные. Губы и этот раскалённый шар внутри. В последнюю секунду удается вернуть себе немного контроля, склонив голову вбок, притереться щекой к чуть мокрому виску Кацуры, опустить голову ему на плечо. Прижаться лбом к острой ключице. Легче не становится, прохладнее — тоже. Вокруг шара — вакуум, который просто необходимо заполнить, а то он сам сойдёт с ума. Гинтоки поворачивает голову и проводит носом по шее друга, глубоко вдыхая. Сладкий запах проникает внутрь, вспыхивая от сгустка лавы, заполняет всего Гинтоки паром. Пропитывает его, как шашлычок. Голова кружится, хочется ещё и ещё. Он судорожно облизывает губы и — медленно — проводит языком по шее Зуры. Сладко. Так сладко. Кацуру встряхивает, но он остаётся недвижимым. Невесомо подаётся вперёд, но обострённое чутье замечает это лёгкое движение. Язык скользит обратно вниз, чувствуя шершавость поднявшихся стаек мурашек. Рассредоточенный взгляд мельком замечает темное пятно и Гинтоки немного отодвигается, понять. На открывшейся ключице тот самый засос. Уже не такой яркий — бледно-коричневый — но такой бесячий. Мозг в происходящем не участвует. Все это — чистые, неприкрытые инстинкты. Рука наконец соскальзывает с подбородка Кацуры и впивается в его другое плечо. Гинтоки рывком придвигает его ещё ближе к себе, отрывая от стены и впивается зубами прямо в то ненавистное место. Зура вскрикивает и пытается вяло отстраниться, но Гинтоки держит крепко. Пока во рту не появляется соленый привкус железа, пока ненависть, пустота — или что это внутри — не утихает. Отодвигаясь, Гинтоки пьяно смотрит на яркий кровавый след от укуса прямо поверх засоса. Он начинает наливаться синяком, перекрашивая предшественника из бледно-коричневого в ярко-фиолетовый. Гинтоки проводит языком по губам, слизывая с них металлическую жидкость. Переводит взгляд на Кацуру. Тот словно обдолбанный: зрачки — во всю радужку. Дышит рвано, хрипло. Трясущиеся руки ложатся на грудь Гинтоки. Зура пихает — несильно — но его все равно ведёт. Рывком подтягивает кимоно, закрывая влажный след и бросает сиплое: — Придурок. Проплывает на трясущихся ногах мимо, и Гинтоки оседает прямо на землю. Прислоняется к холодной стене и прикрывает глаза рукою. «Придурок» — повторяет он. И улыбка расползается по лицу. А внутри — запах Кацуры, и во рту — его вкус. Кацура везде. И Гинтоки смеётся. Ведь он и правда придурок.