Сквозь пепелище души

Внезапно: Зура ужасно любит расчесываться. С одной стороны неудивительно, раз он отрастил себе такие неудобные патлы — значит неровно к ним дышит. Но чтобы вот так: по полчаса сидеть, пялясь в окошко, и проводя по длинным локонам каким-то старомодным гребешком, — раньше Гинтоки не замечал. Блестящие, как звездное небо; шелковистые — даже отсюда чувствуется. Пальцы сводит от фантомного воспоминания о том самом моменте в автобусе, когда Гинтоки зарывался в них рукой, гладил, пропускал струящиеся пряди сквозь пальцы. Кулак непроизвольно сжимается и он делает долгий выдох. Вдооох-выыдох, вдооох-выыдох. Успокаиваясь. Прогоняя из головы ненужные сейчас мысли. Черт, как же завораживает. Хочется снова зарыться в них пятерней или намотать на кулак, резко и грубо. Да этим волосам можно в одиночку сниматься в порно — аудиторию заимеют в мгновение ока. В последнее время каша внутри вообще не поддается какому-либо контролю. Мысли постоянно соскальзывают во всякие непотребства, бороться с этим уже почти бессмысленно. Они выстраиваются в такие наркоманские цепочки, что любое вышеназванное порно позавидует такой изобретательности воспаленного мозга Гинтоки. Кажется, что того и гляди его разорвет как вулкан, и все потаённое внутри вырвется наружу — он зажмёт Зуру в ближайшем углу и позволит себе делать все, что так давно хочется — трогать его, гладить, чувствовать его запах, чувствовать его вкус. Он как наркотик, который с той, первой, сладкой дозы в переулке за раменной полностью захватил все мысли, хотя до этого казалось, что дальше уже некуда. Это как маленький снежок, собравший вокруг себя снежный ком и спустивший с гор лавину — разрастается все больше и больше, погребая под собой всех и вся. И Гинтоки уже принял все эти желания и чувства — как часть себя. Так что теперь-то уже ничего не может оказаться сложнее, чем признать собственное неконтролируемое влечение к другу. Внезапно: Зура не ест дома. Может потому, что очередной временный штаб Джоишиши не является его домом: там шумно, там много людей, как в казармах, там ярко-белые стены и неприятный запах больницы. Он ходит завтракать в кафе, в раменную, или приходит в Йородзую — долго читает лекции про то, что настоящие самураи не потакают своим прихотям, но в конце концов составляет компанию за едой. Они ужинают — там же или в баре Отосе под Йородзуей. И такие — ранее исключительные — моменты в последнее время стали постоянными. Уже непонятно, кто кого преследует — они просто почти все время проводят вместе. Сливаются как сиамские близнецы — благо в туалет пока ходят по-отдельности. Гинтоки все чаще околачивается на сходках Джоишиши, слушая их бредовые — и не очень — планы по свержению правления Аманто. Поручения Йородзуи они тоже выполняют вместе — Кацура даже полноправно трясет с Гинтоки половину гонорара, и тот — уже просто по привычке закатывая глаза — вручает её ему. Потому что заслужил, заработал. Потому что стал — или всегда был? — полноправным членом Йородзуи. Потому что это правильно. Внезапно: Зура совершенно не умеет врать. Когда он в очередной раз собирается на встречу со своей мраморной крысой — это Гинтоки придумал Харуно сие чудесное прозвище — он палится. Отводит глаза, огрызается вместо ответа на вопросы. Закусывает нижнюю губу и кривит брови. В такие моменты внутри Гинтоки вскипает горящая злость, но он ничего не может сделать с ней. Просто пережевывает внутри, смотря в удаляющуюся спину, чувствуя, как трескаются зубы, как трещина проходит через весь череп, царапает мозг. Просто ходит по офису весь вечер или караулит у штаба Джоишиши. Просто смиряется с тем фактом, что — пока — рано влезать в это. Зура попросил. И он пообещал. Но это уже тоже невозможно терпеть.

*

Сквозь прикрытые веки Гинтоки видит, как мимаваригуми тянет Кацуру к себе, как обхватывает его одной рукой за талию, другой — зарывается в мягкие волосы. Прижимает к себе ближе, буквально вжимает его в себя. Дышит — жарко, прямо ему в лицо. Закрывает глаза, целует остервенело — и откуда-то из груди Зуры рвется сдавленный стон. Пальцы пробираются под кимоно — и вот он уже гладит влажную от пота кожу, невесомо скользит по ней подушечками — чувствует легкую дрожь, мурашки, перекатывающиеся под кожей твердые мышцы. Гинтоки — а это уже давно он — чуть отдаляется, отпуская сладкие — слаще клубничного молока — губы, проводит языком мокрую дорожку по шее, опускается вниз по гладкой груди, прикусывает кожу над пупком, втягивая внутрь. Чувствует как судорожно поджимаются мышцы пресса под его руками и губами. Видит, как засос наливается красным. Этого мало, все еще мало. Ему, наверное, никогда не будет достаточно. Рука ложится на плечо и Гинтоки рывком выдирает из сна. Он резко оборачивается, наталкиваясь на пустые изумрудные глаза. — Гинтоки, ты чего здесь делаешь? — Зура очень уставший. Это видно по лицу — осунувшемуся, еще более бледному, чем обычно. По спине — сведенной спазмом напряжения. Это слышно по тихому — еле различимому в пении ночных сверчков — голосу. Практически чужому голосу. Он зарывается пятерней в волосы и шумно вдыхает морозный ночной воздух. Высоко в небе стоит яркая луна. Уже очень-очень поздно и Гинтоки внезапно чувствует, что продрог до костей. Сколько он здесь просидел? Сколько времени Зуры не было? Сколько он пробыл с мимаваригуми на этот раз? Внутри скребут когтями мерзкие маленькие крысятки — все с лицом Харуно. Гинтоки ёжится — от холода улицы и от противного льда, снова заполняющего его изнутри, заковывающего внутренности в блестящие прозрачные глыбы. — Пошли внутрь, — он послушно встает, ведомый Кацурой. Нет смысла спрашивать, спорить или ругаться прямо сейчас. Всему своё время. Они идут по белым коридорам психбольницы, подсвеченным бледным светом длинных ночных ламп. Под приветсвенные поклоны ночной охраны поднимаются наверх — в комнату главджоишиши. Гинтоки с интересом озирается по сторонам — так далеко он давно не заходил. Они обычно тусят у него или на нижних этажах психбольницы. Здесь он был всего раз — когда приходил сюда пьяный, ночью — извиняться — или что это было? Внутри колет совестью, когда он вспоминает белую скулу Зуры в лунном свете с ярким синяком на ней. Придурок. Сейчас тоже ночь, но Гинтоки трезв и здесь не темно. Включенный Зурой ночник рассеивает вокруг себя тусклый свет, отражаясь от холодных стен палаты. На полу, рядом с ним — аккуратно застеленный футон, на стене — только полутораметровый плакат с Элизабет и листовка о розыске самого главджоишиши. И всё. Это не то что на дом — на палату-то не похоже. В них хотя бы кровати обычно стоят. Ну и, там, тумбочки с цветами, корзины с фруктами какие-нибудь, которые приносят для больных. А здесь так пусто и тоскливо. Слишком пусто и слишком тоскливо и, наверное, поэтому Гинтоки говорит: — Переезжай ко мне в Йородзую. Кацура замирает, оборачивается, растерянно хлопая глазами. Кажется, даже немного оживает наконец. Да, он давно привык к дурости друга, но тот все равно постоянно умудряется выбивать его из колеи. Удивленно выгибает бровь, спрашивает: — Зачем? Где-то вдалеке заливается лаем собака и парни резко поворачивают головы в ту сторону. Смотрят, сквозь неплотно задвинутые жалюзи на звездное небо, луну. Облака быстро плывут, как будто пытаются сбежать от разрастающейся по палате неловкости. — Будет проще… работать. Будешь платить половину аренды старухе. Зура отрешенно трёт переносицу. Потом опускает руки и они безвольно, мёртво повисают вдоль тела. Фыркает — опять — еле слышно: — Ты не платишь аренду. И это вообще, совершенно точно, определенно не «нет». Это «убеди меня». Может даже «забери меня отсюда». Только не похоже, что он сам это понимает. Гинтоки осторожно подходит к нему. Становится рядом, глядя прямо в глаза. Повторяет, тише: — Переезжай ко мне, — и чуть касается руки Зуры своей. Эта легкая воздушная связь — такая хрупкая. Кончики пальцев, заледеневших от долгого сидения на улице, ощущают тепло чужого тела. Гинтоки стоит, не смеет приближаться ближе. Тут все по-другому, не так как во сне — здесь нужно контролировать себя, нельзя бросаться в этот омут с головой. Нужно подготовить почву. Нужно избавиться от чертова мимавара. Приручить Зуру — тогда он станет весь его. С потрохами, со всеми потаенными мыслями и желаниями — полностью и без остатка. Кацура опускает глаза и чуть отодвигается — но сзади стена. Он не хочет вжиматься в нее, но вжимается. Иначе — слишком близко. А когда слишком близко — в голове только туман. И он знает это, уже понял. Мнётся — буквально секунду — и все-таки отодвигает руку и разрывает эту эфемерную связь. Говорит: — Я подумаю. Выскальзывает из-под руки Гинтоки и, не оборачиваясь, выходит из комнаты. Черт его знает, что опять творится в его голове. Минута проходит за минутой, но его все нет. Гинтоки присаживается у стены, снова вперив взгляд в ночное небо. Тяжело вздыхает — проводит по глазам рукой. Сон, перебитый на морозной улице — снова возвращается, когда в помещении так тепло. Он опять чувствует себя уставшим и опустошенным — или это только со сна так кажется. Или от того, что Зура сегодня провел часов восемь со своим мимаваром — и то, чем они занимались там — тайна под семью замками. Он никогда не узнает, и, возможно, не хотел бы узнать. Но все равно спросит — не может не спросить. Потому что это — важно. Важно потому что это — часть Кацуры. А он хочет понять его, изучить до самых дальних уголков души. Кацура возвращается минут через десять. Со вторым футоном. Кладет его на пол, в паре метров от своего. Расправляет и говорит: — Спи. Кажется, что у него даже голос дрожит от напряжения — так разнервничался. Юркает под свое одеяло, отворачиваясь к окну. Внезапно вспоминаются моменты из анимешек про совместные поездки в лагерь и ночевки под одной крышей. Вот же он — замечательный повод поговорить по душам. Прям сам бог велел. Гинтоки смотрит на напряженную спину, усмехается сам про себя. Берет футон и подтаскивает поближе — вплотную к футону Кацуры. — Я боюсь призраков умерших здесь психов. Укладывается рядом, повернувшись лицом к тёмному затылку. Тишина повисает в воздухе, делает его тяжелым, густым. Но когда это останавливало от неуместных вопросов? — Как прошла свиданка? — Шепчет — и спина Кацуры напрягается еще больше. Прямо слышно, как он огрызается внутри — что-то вроде «не твое дело» и «сколько уже можно об этом». Но молчит — и рой крысят внутри Гинтоки устраивает челночные бега. Хочется уточнить — что такого произошло между вами, что ты не хочешь мне рассказывать? Это секрет? Ты стыдишься этого? Что такого ты позволяешь ему, чего не позволяешь мне? Когда уже закончится весь этот цирк со шпионами, когда уже закончится твоя жизнь как главджоишиши, когда уже ты успокоишься и останешься со мной в Йородзуе? Эта мысль такая яркая, такая оформленная, что кажется, что она тоже сейчас лежит рядом, между ними. Соединяя и разделяя их одновременно. — Зура, — зовет Гинтоки, снова прикусывая язык и пережёвывая всё то дерьмо, что на нём вертится. — Все нормально? Кацура ведет плечом, тихо бурчит куда-то в сторону окна: — Нормально. — И снова замолкает. Он расстроенный и дико уставший. Он всегда такой после встреч с этим придурком. И от этого хочется выть. Хочется взять меч и надрать мимавару задницу. Чтобы не вот так. Чтобы не видеть, как Зура борется с собой, как пересиливает себя. В голове стучит: неужели всё это — стоит твоего мертвеющего взгляда, который скоро станет похож на мой? Стоит того, чтобы изумрудный огонь, пылающий в твоих глазах, превратился в пустое пепелище. Он не сгорел на войне, не сгорел после войны. Так неужели ты дашь ему сгореть сейчас? Гинтоки протягивает руку, легко касаясь тёмных волос, растрепанных по подушке. — Если станет не нормально, ты же скажешь мне об этом? Кацура что-то нечленароздельно мычит и Гинтоки пододвигается ближе, чуть приобнимая его через одеяло, осторожно гладя рукой по плечу. Повторяет: — Пообещай мне. И Зура расслабляется. Позволяет касаться его — вот так — почти невесомо, через одеяло это даже почти не считается. Слышно, как он медленно выдыхает. Потом вдыхает, пропуская кислород в сведенные до судороги мышцы, и они растекаются, размягчаются. Снова бурчит: — Еще чего, — но такое неуверенное и нечестное, что оно почти как «да». Как «я обещаю». Под шелест листьев деревьев на улице, разбуянившихся от усиливающегося ветра, Гинтоки медленно погружается в сон, чувствуя под своей рукой тепло Кацуры. И это так приятно, так правильно, когда даже запах Зуры одновременно и обволакивает его, и заполняет изнутри. Вот бы теперь всегда было так. А во сне, в сверкающем солнечном мире, на покрытой цветами лужайке скачут юные Бэмби, гоняясь за разнообразными — всех цветов радуги — бабочками. Поют птички, ветерок нежно обдувает их мохнатые шерстки. Тень падает на землю и всё замолкает. Блестит дуло ружья и всё встает с ног на голову, когда в животе прорезает дичайшей болью. Все внутренности перемешиваются в кашу, обжигают, стремясь на свободу из тесного плена тела. И этот тошнотворный запах, что спицей проникает в нос, доставая до мозга, разрывая его мягкую оболочку. Гинтоки распахивает глаза. В сверкающем горящем хороводе — Зура, чуть припухший ото сна, и — ужасно — напуганный. Волосы развеваются на сильном ветру и он такой яркий, такой красивый под открытым небом, испещренным миллиардами звезд. И пахнет — действительно — кровью.