Сквозь пепелище души

Газ зажигается не с первого раза. Шумит, пыхтит, тушит огонь спички, что тянется за лёгким ветерком из приоткрытого окна. Это последняя спичка из коробка, который нашелся, так что он лишь роется по ящикам дальше, хлопает дверцами навесного шкафа. В носу до сих пор свербит от запаха горелого мяса и шерсти — он пропитал одежду, пропитал волосы, пропитал кожу. В Йородзуе тихо и светло — сквозь неплотно прикрытые жалюзи в комнаты врывается яркое утреннее солнце. В нижнем ящике обнаруживается еще один коробок и Кацура все-таки зажигает огонь, убавляет выкрученную на всю конфорку — немного тепло и сойдёт. Ставит чайник на слабый огонь, как раз успеет вскипеть за полчаса. Нестерпимо хочется отмыться. Он заглядывает в комнату с полуприкрытой дверью — Гинтоки лежит на спине, бледный, как труп, но наконец-то успокоившийся и заснувший. Руки покоятся по обеим сторонам от тела, прямо на одеяле, придавая ему ещё более неестественный и болезненный вид. Но рана промыта, он перевязан чистыми бинтами и спит. Наконец можно расслабиться и самому. Кацура залезает в хозяйский шкаф, ковыряется там в одинаковых кимоно, рубашках и штанах, добирается до пляжной одежды и выуживает обычную футболку и шорты. Не его стиль, но что уж сейчас перебираться. Джастэвэй призывно смотрит с жёлтой футболки, приняв супергеройскую позу. Чертовы супергерои. Он проходит в ванную, освобождаясь от обгоревшей провонявшей одежды. Скидывает ее прям там — на полу у входа, — все равно выбрасывать. Запах сразу же заполняет небольшое помещение, подступает с тошнотой к горлу, щиплет глаза. Кацура протягивает руку к смесителю, настраивая воду в душе, и, наконец, встаёт под него, закрывая глаза. В голове монотонно пульсирует тупой болью от недосыпа и стресса. Он вписывает кулаком по холодной стене, в груди противно колет. Чёртовы супергерои. Сегодня Джоишиши изрядно потрепали. Он не успел пересчитать всех оставшихся — было важнее доставить друга в безопасное место и привести его в порядок, пока не засыпал там все вокруг своими внутренностями. Наспех раскидав задания и ответственных, Кацура отправил выживших в одно из потайных логов. О нем знали лишь несколько человек, там их точно не найдут. Сейчас нужно — необходимо — зализать раны, перевести дух, продумать дальнейший план действий. После таких облав, после того, как его люди теряют под пулями и в огне такое количество соратников и друзей, их идеалы тоже обязательно подвергаются переосмыслению. Скорее всего, кто-то уйдёт, сдавшись под натиском врагов. Черт, да он уже сам готов уйти. Откуда эти гребаные супергерои черпают незаканчиваемые вдохновение и силы? Он борется за справедливость уже много лет, и вот, сейчас, кажется, что больше не хочет. В огне, в котором сгорела психбольница, сгорело и его вдохновение, силы, желание спасать мир, который даже сам не хочет спасаться. Струи больно бьют по позвонкам и Кацура поднимает голову, отодвигаясь от стены, к которой прижался лбом, подставляет им лицо. Горячие капли смывают запах, смывают боль, закручиваясь пенными воронками в сливе, оставляют в теле лишь нестерпимую усталость. Всё сейчас кажется таким глупым, таким бессмысленным. Ради чего он сражался все эти годы? Они лишь теряют людей, день за днём запаковывая свои идеалистические стремления в мешки для трупов. Может именно сейчас, наконец, пришло время прекратить бессмысленную борьбу и смириться? Когда-то же надо принимать новую реальность, новый мир. Все уже давно смирились, один он всё тормошит людей, подпитывая своими безумными идеями, бросает в огонь как пушечное мясо, но даже этим не может ничего добиться. И сгореть сам — тоже не может. Вчера была прекрасная возможность — скрестить мечи с Харуно — тот очень силён. Мог бы даже оказаться сильнее его самого, кто знает. Но чертов Харуно не был серьезен, а чертов Гинтоки так не вовремя оказался рядом, так не к месту покалеченный и беспомощный. Кацура опускается на колени под душем, полностью растворяясь в горячей воде. Может все-таки стоило остаться там, в огне? В конце концов это был выбор Гинтоки — он говорил ему уходить. И если уж сам Широяша решил составить ему компанию в аду — то так бы тому и быть. Зря он вытащил их. Теперь снова нужно думать о том, что дальше. В этом пустом мире снова нужно искать смысл жизни или повод для того, чтобы просто существовать. И души погибших, тяжесть грехов, ответственность за выживших — никуда не денутся. Будут вечно стоять за плечом, держать за горло, опаляя загривок ледяным дыханием. Оступишься — и все станет еще хуже. Кацура медленно поднимается, протягивает руку, выкручивая вентиль, шлёпает босыми ногами по деревянному полу, вытирается. Надевает одежду Гинтоки — в нос бьёт лёгкий знакомый запах, проникает глубоко внутрь, смешивается с кровью, разливается по телу спокойствием. Вытирает волосы, глядя в зеркало — они рассыпаются слипшимися холодными прядками по плечам, неприятно мочат одежду. В отражении — кто-то другой: потерянный, слабый, опустошенный. Отчаявшийся. Кацура скашивает глаза вбок — на тумбочке под зеркалом лежат ножницы. Берет их, вертит в руках — чувствует, как вода пропитывает футболку на спине — становится холодно. Он чуть ежится и снова поднимает взгляд к зеркалу, берет прядь волос, поднося к ней ножницы. — Не надо, — хриплый ото сна голос Гинтоки раздается так неожиданно, что Кацура вздрагивает и замирает. Переводит взгляд в зеркале на дверь — она приоткрыта, Гинтоки стоит, прислонившись к косяку. — Мне они нравятся. Кацура устало выдыхает, пытаясь привести лицо в порядок, но скорбная мина не хочет скрываться за напускной расслабленностью. Он послушно опускает ножницы, кладет обратно на тумбочку. — Зачем ты встал? — Чайник выключить и проконтролировать, чем ты тут в ванной занимаешься. — Встал чтобы подглядывать за мной? Извращенец. — Да. Тот ещё. — Гинтоки мягко улыбается, слова вообще не вяжутся с его выражением лица. Он проходит в ванную, встаёт позади Кацуры, близко — того обдает жаром чужого тела. Протягивает руку и снимает с крючка сухое полотенце. Промакивает волосы — Кацура просто следит за ним через зеркало. Поднимает одну из прядок, вдыхает запах, касается носом и прикрывает глаза. Даже через блестящую поверхность, когда смотришь на это со стороны — это выглядит таким интимным, что сердце дает перебой и Кацура чувствует, как сбивается дыхание. Гинтоки прикасается губами к прядке волос, наклоняется и утыкается своим горячим лбом в плечо Кацуры. Теперь не видно его глаз, не видно лица, так что не понять о чем он думает. Сердце стучит где-то в ушах, так что ему, наверное, сейчас тоже это чувствуется — там, куда прижат горячий лоб пульсирует точно. — Хочешь, пойдем раздавать листовки, найдем тебе ещё повстанцев? — Он говорит куда-то в лопатку и слова проходят через все тело волной тепла. Кацура хмыкает, говорит: — Ты же хотел чтобы я завязал. — Я передумал. Это же часть тебя. Я даже не против, если ты простил эту крысу, — слышно, как Гинтоки скрипит зубами. Поправляется. — Харуно. — Снова кровь в голову ударила, что ты добренький такой стал? — Зура смеётся, но получается очень устало. — Нет, я серьезно. Только при одном условии. Кацура догадывается при каком, но все равно спрашивает: — Ну и каком же? — Ты не будешь заниматься опасными делишками Джоишиши в одиночку. И не позволишь ему прикасаться к тебе. Высокоморальные размышления отходят на задний план и Зура заливается румянцем — хорошо, что Гинтоки не видит его лица, становится откровенно неловко от того, что он все еще обмусоливает эту тему. Кацура знает, что творится внутри друга — это просто чувство собственничества, навязчивая идея, которая долбит и долбит в голове, которую столько прокручиваешь, что она сливается с тобой, становится частью тебя. Из-за чувства одиночества Гинтоки настолько вцепился в нее, что теперь это переросло во что-то другое. Или, точнее, он путает ее с чем-то другим, считает, что это его собственные мысли и чувства, а не мутант, выращенный на почве одиночества. Кацура сам частично виноват в этом — провоцировал его потому что хотел чего-то большего, чем то, что было между ними. После всех знаков внимания, что оказывал ему Харуно, после того, что было между ними — хотя почти ничего и не было — стало казаться, что и его чувства к Гинтоки нормальны. Что он может себе позволить попытаться поверить в то, что их отношения можно вырастить, изменить. И они действительно выросли и изменились, но то, что получилось этим нечестным способом — нельзя назвать чем-то естественным и правильным. И вот теперь, когда он делает шаг за шагом назад, но Гинтоки настойчиво следует за ним, как тень, не отходя ни на шаг, цепляется за рукав кимоно или как сейчас утыкается лбом в его плечо, дышит, опаляя дыханием всего Кацуру, поднимая стаи мурашек, вызывает настойчивое жадное желание придвинуться ближе, нырнуть во все это с головой — теперь он слишком потерян, слишком разбит, чтобы контролировать себя, чтобы запрещать себе делать то, что хочется. И он делает — просто забивает на все мысли, на аргументы в защиту потерявшегося в своих мыслях и чувствах друга, позволяя себе всё, снимая стопоры и ограничители, игнорируя голос рассудка и, как ему кажется, совести. Кацура закрывает глаза и слегка подаётся назад — в тепло этих рук, которые сразу же открываются навстречу, обнимают, прижимая к широкой груди с проламывающей ее сердцем. От заполошного стука двух сердец — Кацура сейчас слышит и чувствует оба — кажется, что вибрируют стены, пол, само пространство. Гинтоки выпрямляется, поднимает голову, проводя щекой по волосам, прижимается — притирается — к виску, шепчет в самое ухо и горячий шепот пронизывает до костей, сводит зубы аномальной нежностью или что это. — Обещаешь? Гинтоки поднимает правую руку, берет его за подбородок и чуть подталкивает — поворачивает — к себе. Кацура открывает глаза и встречается с его мягким взглядом — теплым, нежным, с разбитыми во всю радужку зрачками. Ноздри чуть нервно подергивают, раздуваясь — он только пытается вести себя спокойно, контролирует себя всего чтобы не прыгнуть в эту бездну одному, чтобы не напугать Кацуру, и это подкупает ещё больше, сносит крышу, заставляя взять протянутую руку и потянуть в неё самому, первому. Так что Кацура опускается взглядом к его губам и медленно проводит языком по своим. Подаётся вперёд и снова закрывает глаза, сталкиваясь с губами Гинтоки. В слепой темноте он чувствует, как тот задерживает дыхание, судорожно сглатывает, и, наконец, шумно выдыхает, ныряя в это с головой — мягко проводит языком по губе Кацуры, чуть прикусывает ее острыми зубами, и рот мягко и влажно открывается навстречу, а из груди вырывается шипение. Реальность исчезает, все вокруг исчезает, кроме этих горячих рук и губ, опаляющих, сжигающих все мысли и сомнения. Гинтоки прижимает крепче, правая рука спускается на плечо, чуть скованно, неуверенно сжимает его пальцами, электрическими разрядами распускаясь по телу. Он жадно, исступленно исследует рот Кацуры, не церемонясь, не стесняясь, поглощая его, принимая в себя, как будто делал это уже тысячи раз. Как будто спал и видел как впивается в плечо трясущимися пальцами, как собирает в кулак футболку на груди: мнёт, тянет, вжимает в себя. Как скользит горячим языком между приоткрытых губ Кацуры, сталкивается с его языком, увлекая в безумный танец. Как делит весь оставшийся, выгоревший воздух, на них двоих. Голова идёт кругом, дыхания не хватает. Гинтоки чуть отстраняется — не сильно, — так, чтобы продолжать чувствовать заполошное дыхание на влажных губах. Утыкается своими обдолбанными зрачками и почему-то все глупости, которые придумывал себе Кацура, отступают на задний план под этим пронизывающим взглядом, растворяются в воздухе, кажущись сейчас надуманными и глупыми. Кацура разворачивается — кольцо рук мягко распускается, позволяя это, — и утыкается лицом в шею друга. Всё это кажется таким ненастоящим, таким порочным и неправильным, что в глазах чуть щиплет и где-то в горле сжимает. Он говорит, и голос такой ломкий, что самому не узнать: — Прости. А Гинтоки просто гладит по влажным волосам, прижимает другой рукой крепче, согревая и успокаивая, словно убаюкивая в своих горячих объятиях. — Ты должен был сказать «обещаю».