Сквозь пепелище души

Когда Гинтоки открывает глаза — на улице уже давно день. Солнце проникает сквозь приоткрытые жалюзи, греет через стекло, будто и не осень вовсе. Птицы заливаются под окном, но сегодня это даже не раздражает. Светлый и приятный сон окутывает мягким коконом, не хочет отпускать — Гинтоки словно все ещё чувствует на губах сладкий вкус губ Кацуры. Проводит по нижней языком и снова окунается в грёзы. Чёрт, чёрт, чёрт — так и с ума сойти недолго: остаться в том волшебном мире насовсем. Целовать глубже, прижимать ближе, сжигать Зуру дотла и сгорать в его огне самому. Сзади раздается шелест и Гинтоки вздрагивает, поворачивая голову. Рядом, на придвинутом вплотную футоне, подрагивая пушистыми ресницами и тихонько посапывая, спит сам главджоишиши собственной персоной. Воспоминания накатывают цунами, выбивая подпорки из-под ног и топя, заливая уши, глаза, нос, рот, растворяя Гинтоки в себе. Все внутренности скручивает тягучим узлом, рассыпаясь бабочками где-то внизу живота. Это не было сном — вчера Кацура действительно поцеловал его. И это было в миллиард раз слаще клубничного молока, и приятнее, чем все, что он мог себе представить. И в голове не стучали мысли про педиков, про то, что это неправильно или неестественно. Это было правильно настолько же, насколько сортировать мусор, это было естественно, как дышать. Чувствовать мягкость этих розовых губ, сейчас так призывно приоткрытых, чувствовать их вкус, тепло и приятную твердость плеча, в которое он вцепился. Поцелуй, который разбирает тебя на мельчайшие кусочки, пропитывает всего изнутри, маринует сладостью, и собирает заново новым, чистым, другим человеком. Гинтоки переворачивается на бок — бабочки в животе разливаются болью, словно собрались наружу вместе с его внутренностями. В глазах темнеет и приходится замереть и не дышать несколько долгих секунд, ждать, пока свет не вернут, пока в ушах не перестанет звенеть от острой боли. Он протягивает руку и останавливается в паре сантиметров от губ Кацуры. Хочется трогать, чувствовать, вдыхать его всего. Но он пока не уверен, на что конкретно ему дали вчера зелёный свет — может это была лишь минутная слабость Зуры. Было бы чертовски глупо спугнуть его сейчас, так что он лишь легонько касается спасённых вчера волос. И они снова такие же мягкие и шелковистые, как в тот раз, давным-давно, когда он успокаивающе гладил Кацуру по голове в автобусе. При мысли о мимаваригуми лицо дергает тиком и диафрагма напряжённо поджимается. Гинтоки делает глубокий вдох-выдох и отпускает это. Харуно — та ещё темная лошадка, но сейчас Широяша точно видит, что он никогда не был толком препятствием или соперником. Все это время, пока Гинтоки ненавидел его, ревновал, бесился и злился — он злился на себя: на свою трусость, страх, на то, что не мог позволить себе признать, что его влечет к Кацуре. Не был готов к тому, чтобы свернуть со спокойной и знакомой гетной дорожки с редкими походами к проституткам на едва различимую тропинку в тёмном лесу сомнений. Не был готов отдать Зуре всего себя без остатка и надеяться на взаимность. Но сейчас он уверен в правильности своих желаний. Видит путь, по которому должен пройти — и это уже даже не тропинка в тёмном лесу, а тонкий мост над пропастью с Аманто, но даже он теперь не пугает. Гинтоки готов встать на него и вечно поддерживать Кацуру за плечо, прикрывая его спину. Он уже сделал свой выбор. Гинтоки медленно скользит ленивым полусонным взглядом по лицу Кацуры, изучая и запоминая его снова и снова. Каждую мельчайшую чёрточку, каждый штрих, каждый пиксель. Впитывает его. Когда он натыкается на изумрудный взгляд — машинально вздрагивает, как будто его поймали на чем-то неприличном. Кацура лежит в той же позе, на боку, лицом к нему, и на скулах мягко алеет румянец и, черт подери, сейчас это кажется таким невероятно соблазнительным, хочется провести по нему пальцами, языком, прикусить кончик покрасневшего уха. — Доброе утро, — голос Гинтоки со сна чуть хрипит. Он все еще вертит в руках шелковистую прядку, аккуратно, легко — сейчас глупо делать вид, что он ничего не делал. Зура почему-то краснеет ещё больше, поднимается, разрывая эту поверхностную связь — волос выскальзывает из руки Гинтоки. — Доброе утро. Как твоя рана? — Кацура поворачивается спиной, поправляя задранную от ночных вертений футболку — ткань плавно скрывает от пронзительного взгляда белоснежную спину, и Гинтоки сухо сглатывает, пытаясь привести себя в более-менее адекватное состояние. — Уже почти зажило, чувствую себя здоровым и молодым — на восемнадцать лет. Готов к свержению прогнившего правительства и всё такое. Он смеётся, но Зура все равно, конечно же, не верит. Встаёт, и сразу становится как-то пусто. Он обходит футон, присаживаясь на корточки с другого бока, командует: — Покажи. Пока Кацура осматривает рану и мягко ощупывает вокруг нее — иногда прорезает сильной болью, но от теплых пальцев по телу расходятся электрические разряды. Он наклоняется так низко, что волосы слегка задевают кожу, скользят по животу, разгоняя стаи мурашек, от этого ощущения диафрагму сводит спазмом, поджимаются пальцы на ногах. — Ну что там, доктор, жить буду? — Гинтоки стискивает зубы и глубоко дышит носом — Кацура словно испытывает его терпение, провоцирует: протяни руку и намотай пряди на кулак, дёрни на себя, чтобы снова почувствовать его всем телом. — Будешь, куда ты денешься. Мягкий шелк волос пропадает и Гинтоки разочарованно мычит под удивленным взглядом друга. Пока Кацура готовит завтрак, гремя посудой на кухне, Гинтоки снова откидывается на подушку, расслабляя тело. Бок все ещё ощутимо ноет — судя по всему с активностями действительно стоит повременить. Не хочется думать о том, что будет через полчаса — Зура стопроцентно свинтит к своим повстанцам или обожаемому Харуно обсудить вчерашнее. Так и есть: когда они завтракают — Гинтоки полусидя там же, Кацура рядом на полу, у главджоишиши такое странное и давно знакомое выражение лица. Гинтоки меланхолично подбирает рисинки со дна чашки, хмуро гипнотизируя их. Запасной план не сработал — после еды и выпитой таблетки он не выздоровел чудесным образом. Чёрт. — Собираешься опять встретиться с тем придурком? — Конечно же он итак знает ответ. Зура ожидаемо кривится, кислится: — Надо узнать, что за облава была вчера. — Я иду с тобой, — Широяша пытается встать, но в боку прорезает такой болью, что в глазах снова темнеет. От чувства собственной беспомощности хочется выть, он с силой сжимает одеяло в кулаки. Кацура отставляет посуду в сторону, качает головой, легко касается плеча Гинтоки пальцами. — Не идёшь. Ты будешь спать и выздоравливать. — Ты пообещал мне вчера. — Пообещал не заниматься опасными делишками. Это — не опасно. — Ты уверен? — Уверен. Гинтоки хмурится так, что морщина того и гляди разрежет голову надвое. Мнется, покусывая язык, борясь с желанием снова поднять уже осточертевший вопрос. Тепло с плеча пропадает — Зура встаёт, направляясь в сторону двери, останавливается около нее, сжимая руку на рукоятке меча до побелевших костяшек. Шея, где не прикрыта волосами, покраснела до самых ушей. Говорит, и внутри Гинтоки остро колет стыдом: — Про второе, что обещал, я помню тоже. Сёдзи хлопают, выпуская Кацуру в полный опасностей враждебный мир, но Гинтоки спокоен. Зура всегда держит свои обещания.

*

День в постели тянется бесконечно долго, хоть они и проснулись в обед. Гинтоки периодически проваливается в полудрёму — раненый организм настойчиво требует свою дозу отдыха. Не смотря на принятые лекарства, жар не хочет проходить, рисуя на изнанке век кровавые картины прошлого. Гинтоки снова на войне, среди моря крови и смерти: оно накрывает с головой, топит, наполняя грудь болью и страхом. Друзья и соратники снова умирают один за другим, учитель снова погибает от его меча. Он бежит по бесконечному лабиринту из мертвых тел, силясь унять раздирающее внутренности ощущение ужаса. Со всех сторон смотрят пустыми глазами покойники, тянут к нему свои руки в немой мольбе. Гинтоки не боится и никогда не боялся мертвых — бояться надо живых, — но именно сейчас он с замиранием сердца вглядывается в каждое лицо, в страхе увидеть там то, что пугает его больше всего на свете. За новым поворотом в бордовой луже обнаруживается очередной труп, разметавшийся по пропитанной кровью земле длинными черными волосами. Он лежит лицом вниз и Гинтоки опадает на колени рядом, протягивая трясущуюся руку, сжимает твердое — ледяное — плечо, и переворачивает его лицом к испещренному красными звёздами небу… Гинтоки подскакивает на постели, обливаясь холодным потом. Все тело ходит ходуном, волосы стоят дыбом от сковавшего его ужаса. В животе неприятно тянет, но он не обращает внимания на это: на улице давным-давно горят звёзды, отражая свет высокой луны. Гинтоки сползает с футона, опираясь на стену, встает на ватные ноги и направляется к выходу. Кацуры еще нет — он должен его найти, должен прямо сейчас, чтобы виденная в кровавом сне картина ни в коем случае не повторилась: он не переживёт этого, просто не вынесет. Теперь когда он наконец обрел смысл жизни и свёл его до одного-единственного человека, он просто не может потерять его. Гинтоки натягивает сапоги, распахивает входные двери, опираясь на бокен — в квартиру прошмыгивает ледяной осенний ветер. Тело еще слишком слабо, чтобы выполнять всё, что от него требуют, — и спустя пару нетвердых шагов, Широяша чувствует, как холодные доски пола все-таки уходят из-под ног, отпуская его в невесомость. К горлу подступает что-то похожее на крик, но не может вырваться, давит изнутри, скручивает внутренности в кашу. Падение в пустоту прерывает теплая рука, мягко подхватывающая под локоть. Гинтоки поворачивает голову, сразу натыкаясь на длинные шелковистые волосы, зарывается в них носом, делая глубокий вдох, сразу же расслабляющий сведённое спазмом тело. — Ты опоздал, — голос вырывается нехотя, со скрипом проходя сквозь еще полностью не разжавшуюся глотку. — И поэтому ты решил прогуляться посреди ночи? — Зура хмыкает, он совершенно спокоен, и его спокойствие затягивает в себя, обволакивает, как теплое облако. Он затаскивает Гинтоки в Йородзую и под протестующие дергания отводит его не обратно на футон, а на диванчик в офисе, усаживая туда. Садится на корточки перед ним, заглядывая изумрудными глазами прямо в душу, и крепко сжимает его ладони — от этого по рукам медленно растекается умиротворение. — Я же говорил, что волноваться не о чем. Он чуть хмурится, поднимая одну руку к лицу, трогает лоб Гинтоки и тот машинально подается навстречу, хочется чувствовать его, просто видеть — недостаточно. — У тебя жар. Он уходит в ванную за аптечкой, и снова становится пусто и тоскливо. Задремавшая было паника опять просыпается, с истеричными толчками сердца расползаясь по телу. Гинтоки не может контролировать себя — опускает ноги на холодный пол, порываясь встать, но осекается резким: — Сиди спокойно, — Зура весь напрягается, подбирается, смотрит — почти обиженно. — Ты должен нормально отдохнуть хотя бы несколько дней. — Протягивает таблетки и стакан с водой и Гинтоки послушно проглатывает их, чувствуя, как по пищеводу скользит щекотливый холодок. Кацура садится рядом — внутри чуть щемит, — слишком далеко. Хочется коснуться его прямо сейчас, чтобы точно убедиться, что он здесь, что он никуда не уйдет. Гинтоки чуть качается влево и укладывается к нему на колени. К сожалению, теперь он не может его видеть, но сквозь тонкую ткань пляжных шорт чувствует напряженные под его щекой мышцы, и эта близость, ощущение тела Кацуры — успокаивают. — Твои ноги не мягкие, — мямлит Саката, и чувствует, как Кацура напрягается. Молчит, пока кухонные часы мерно тикают секундной стрелкой. Потом все-таки решается подать голос и в нем отчетливо слышны невеселые нотки. — Я же не девушка. — Я знаю, — Гинтоки прикрывает глаза, чувствуя, как ослабленный организм того и гляди грозит провалить тело в очередной сон под действием таблеток — черт его знает, что ему дал Зура. — И меня это полностью устраивает. Кацура молчит и Гинтоки знает, что он ему не верит, чувствует это каждой клеточкой своего тела. Говорит: — Я докажу тебе. Медленно погружаясь в спокойный, очищенный от крови и смерти, сон, Гинтоки чувствует тонкую руку, мягко перебирающую его волосы, распускаясь по телу приятным теплом. — Это неважно, — шепчет Котаро, но уже никто не слышит его ложь.