Сквозь пепелище души

Говорят, даже если в Раю устроят день открытых дверей — это не оставит в душах посетителей ожидаемого трепета и сладкого послевкусия, лишь черную пустоту и осознание бессмысленности собственного существования. Когда вот так вот смотришь на прекрасное, вдыхаешь его, касаешься — этого никогда не будет достаточно. Человеческая натура сама по себе именно такая — жадная, алчная; покажи им кусочек Рая и они отгрызут тебе руку, перебьют мерно стоящих в очереди жмуриков, чтобы оказаться там первыми, остаться навсегда. Это действует и в реальной жизни, касается всего самого прекрасного и желанного, что может попасть в руки — если попало, то очень сложно сдержаться, чтобы не сломать, сжимая со всей дури. И Гинтоки проявляет чудеса самурайской выдержки, не набрасываясь на Кацуру всякий раз, как тот попадает в его поле зрения: сладко посапывает во сне, призывно приоткрыв розовые губы; наматывает себе прядку волос на палец, о чем-то задумавшись; шастая по квартире в одном полотенце после душа. Самое отвратительное в этом всем, что предмет его вожделения — Зура. Никогда не знаешь, что творится в его яйцеголовой тушке: то ли действительно ведет себя так же непосредственно, как и всегда, то ли намеренно играет на натянутых до напряжения нервах, доводит до предела, в ожидании, когда струна, сдерживающая Гинтоки, наконец порвется. Но выдержки у самураев не занимать. Не считая недолгих вылазок Кацуры по делам, последующие несколько дней они проводят вместе, и Гинтоки буквально растворяется в этом новом ощущении. Сейчас все совсем не так, как тогда, когда Зура торчал в Йородзуе потому что ему было нечем заняться, и совсем не так, как когда Гинтоки сам прилип к нему как банный лист, проникая в джоишиши день за днем. С одной стороны ничего толком не изменилось, но Гинтоки чувствует себя непомерно счастливым, наслаждаясь каждой проведенной вместе минутой. С каждым разом все больше сокращает расстояние между ними, приучает Кацуру к своим рукам: закидывает руку ему за спину и играет с волосами, когда они пьют чай; периодически прикладывается к нему на колени; берет за руку при любом удобном случае. И Зура привыкает, расслабляется — уже не подбирается весь, словно собирается сбежать на другой конец света в ту же секунду, уже не шарахается от каждого мимолетного прикосновения — позволяет их мирам слиться окончательно. И, конечно же, в этой демо-версии Рая есть своя бабка с часами, которая выгоняет припозднившихся посетителей: теперь, когда штаб Джоишиши сожжен дотла и они разбежались по времянкам, чтобы зализать раны — Зура снова, и снова, и снова точит вечерами лясы с мимаваригуми. — Где вы встречаетесь? — Гинтоки стоит, прислонившись плечом к косяку, сверля взглядом обувающегося Кацуру. — В раменной Ичираку, — Зура оборачивается через плечо, хмурится, — ты опять… Гинтоки неопределенно хлопает глазами, разводя руки: а я чо? — а я ничо. — Встречайтесь здесь. — он сам поражается тому, что только что сказал, но идея в общем-то кажется вполне себе логичной: по крайней мере Зура всегда будет под боком. — Тут же Йородзуя, почему бы не воспользоваться помещением в своих антиправительственных целях? Кацура встает, чуть щурится и улыбается краешками губ так, что внутри Гинтоки застывает вдох. — Хорошо, мы обсудим это, — он протягивает руку к двери, но на секунду замирает, раздумывая. Сжимает руку в кулак, делая назад два шага, и привстает на цыпочки, дотягиваясь до стоящего на порожке Гинтоки. Крепкие руки обвивают шею, притягивая вниз к себе. Зура легко касается его губ и пытается отстраниться, но Гинтоки не дает ему сбежать: обвивает за талию, прижимает крепче и углубляет поцелуй. И сегодня снова так же сладко, снова сносит крышу, разбирая мир на мелкие частички и переклеивая в непонятные калейдоскопные мотивы. Гинтоки нехотя отрывается от Кацуры, смотрит в расширенные зрачки, припухшие от поцелуя губы, слушает загнанное дыхание, проводит напоследок носом по порозовевшей щеке и распускает хватку. — Обсудите, — хмыкает он. — Ты вроде торопился. Кацура заливается румянцем, мигом вышмыгивая за дверь. — Дурак!

*

Когда на пороге показывается знакомая белобрысая макушка, Гинтоки уже не кажется таким идеальным его план по удержанию Зуры рядом с собой. — Йо, Гинтоки, как поживаешь? — Харуно в повседневной одежде — светло-бежевом кимоно с яркими цветами по подолу, но выглядит как белый тигр в пижаме: не столько забавно, сколько опасно. Улыбается во все свои тридцать два. — С твоей стороны очень любезно предоставить нам место для обсуждения дел. А где Котаро-чан? Широяша морщится, пытаясь прочувствовать в своем нутре хоть одну адекватную линию поведения. — Что-то случилось во временном штабе. Скоро должен вернуться. Он отступает, пропуская гостя в Йородзую, кивает на диванчики и тот послушно приземляется на один из них. Нарочито медленно гремит посудой, но всё же ставит перед ним кружку с дымящимся зеленым чаем. — Ты так любезен, — снова лыбится гость, и Гинтоки закатывает глаза. — Пришел побесить меня? — Нет, я искренен, — голос просто сквозит насмешкой: может и не злой, но он явно забавляется ситуацией. Парень отхлёбывает чай, — что же тебя так бесит? — Он причмокивает, аккуратно ставя чашку на подставку, совершенно невзначай переводит тему: — как дела с Котаро-чаном? Смотрю ты всё-таки решил сделать шаг навстречу и признался ему? Всколыхнувшаяся было привычная ярость испаряется с тихим пшиком: Гинтоки на мгновение залипает — он ничего не говорил Кацуре. А нужно ли было? Казалось, они и так друг друга поняли, но может стоило обличать все свои мысли в слова на всякий случай, чтобы не было недопонимания в дальнейшем? Надо будет с этим разобраться в ближайшее время — отмечает он у себя в мозгу. Углубившись в мысли, не сразу замечает откровенно заинтересованный взгляд Харуно, старающегося что-то понять по его реакции. Гинтоки надевает привычное флегматичное выражение лица, уходя в глухую оборону. Отвечает вопросом на вопрос: — А что, тебя в этом что-то не устраивает? Взгляд Харуно становится жестче. — Ты удивлён? Ты же, можно сказать, увёл его у меня. — Он щурится, псевдо-расслабленно, но по ярко очерченной вене на шее и проступившим сухожилиям на кисти, сжимающей вновь взятую кружку с чаем видно, что он не так уж и спокоен. — А ведь я так старался сблизиться с ним. Гинтоки не может сдержать надменной улыбки, отзываясь на провокацию провокацией: — Ну, видать, плохо старался. Или ты просто не в его вкусе? Мимаваригуми со стуком отставляет кружку. Хмыкает, и взгляд снова становится насмешливым: — Не знаю-не знаю: моё тело уж точно было в его вкусе. И его — точно в моём: такое жилистое, крепкое… Мужское. У тебя с этим не будет проблем? Вроде как у тебя были какие-то тёрки с «чертовыми педиками». Он посмеивается, косясь на напрягающегося собеседника, тыкает в него колкими фразочками, словно палкой в осиный улей — и попадает точно в цель. — Я думаю, мы разберемся как-нибудь без свахи в твоём лице, — шипит Гинтоки сквозь зубы. Харуно удивленно вскидывает брови: — Свахи? Скажешь тоже! Я с нетерпением жду момента, когда вы зайдёте чуть дальше, и у тебя не встанет на парня… — Спасибо, в советах уролога не нуждаюсь, — ком злости медленно, но верно копится внутри, разрастается, бурлит: еще чуть-чуть и рванет, лопнув по пути до предела натянутую струну выдержки. — …и тогда Котаро-чан будет, несомненно, опечален и разочарован в тебе, и я буду рядом, чтобы утешить его. Ох, как вспомню, какие звуки он издаёт, когда я… И злость выходит из-под контроля, струна рвётся в неподходящий момент, но это окончательно и бесповоротно — с этим уже ничего не поделать. Чашка расплёскивается оставшейся жидкостью, через секунду взрываясь осколками на полу. Гинтоки взрывается на мгновение раньше, снося стол и бросаясь на Харуно. Мимаваригуми знал, что будет ответом на его провокацию, так что от удара отмахивается легко, словно от надоедливой мухи, вскакивая на ноги и хватая меч. — Уверен, что успеешь меня достать быстрее, чем кишки наружу соберутся? — делая выпад с ним — прямо в ножнах. Гинтоки изворачивается в последний момент, зажимая ножны предплечьем, второй рукой за шиворот дергая противника на себя и впечатывая лоб ему в переносицу. Из носа Харуно брызгает алым, окропляя светлое кимоно, но он лишь усмехается, дергая меч вниз и резким ударом впечатывая Гинтоки в грудь. Благородный, но глупый ход — не целиться в рану, когда была возможность: со взбешенным Белым Демоном другой может просто не быть. Широяша хватает меч теперь уже другой рукой, дёргает на себя, вырывая из рук Харуно и отбрасывает в сторону, делая рывок вперед, встречает его кулак своей челюстью, но всё-таки дотягивается своим — до его. — Вы что тут затеяли, идиоты, — ледяной голос быстро охлаждает пыл, и на смену ярости приходит какая-то аномальная усталость. Гинтоки делает пару шагов назад, разворачивая наливающееся свежим фингалом лицо к Кацуре. — Зура-кун, твой приятель просто перевозбудился в моей компании, как пуберантный школьник — аж кровь носом пошла, — складно поёт он, прижимая руку к боку. — Ага, я смотрю, твой живот тоже перевозбудился и истекает кровью, — Кацура бегло оглядывает обоих, оценивая масштаб бедствия. — Перевязку себе сделаешь сам. Харуно шмыгает носом, снова хмыкая. Как ни в чем не бывало усаживается обратно на диванчик, доставая белоснежный платок из рукава кимоно, сейчас забрызганного собственной кровью, и прикладывает его к носу. — Привет, Котаро-чан, я уже заждался тебя. Хотя было весьма… Весело, — он снова улыбается довольной улыбкой, саркастично провожая Гинтоки взглядом. Это чертовски бесит, даже опасная резь в животе не заглушает желание вернуться и перегрызть ему глотку. Защищая своё. Гинтоки отзеркаливает взгляд, и, проходя мимо Кацуры, хватает его за талию, прижимая к себе, другой рукой зарываясь в волосы и жадно целует, вырывая у того возглас неожиданности. Отстраняется, зализывая прокушенную до крови губу, и выходит из комнаты, торжественно выставив средний палец в сторону гостя.

*

В комнате уже давно темно, только полоска света из приоткрытых дверей тянется через комнату вместе с приглушенными голосами. Гинтоки всеми силами отгоняет наваливающуюся дремоту, прислушиваясь к беседе в офисе. Джоишиши обсуждают диверсию в посольстве собачьей звезды для того, чтобы вычистить их лесную резиденцию. План прост — а чем проще, тем надежнее: пока рядовые, еще способные сражаться, нападают на посольство, схлёстываясь там со штатной охраной, основные силы в количестве нескольких лучших бойцов — вламываются в лесной штаб. Харуно подробнейше рассказывает расположение комнат и главного центра управления, который, если подорвать — перекроет основной канал связи с Харусаме. Гинтоки обессиленно скрипит зубами: этот чертов придурок действительно хорош и неимоверно полезен, но на задворках сознания все еще теплится надежда вычеркнуть его из жизни Кацуры раз и навсегда. Может его завтра кто-нибудь нашинкует? Гинтоки тяжело вздыхает, переворачиваясь на бок — снова ощутимо колет, — мысленно сплёвывая. Тупая идея: сам он пока не в состоянии прикрыть спину Зуры, так что пусть пока белобрысый радостно живёт, раз уж от него столько неоценимой пользы. В голове снова прокручиваются фразочки из сегодняшней перепалки. Как далеко всё зашло у Зуры с мимаваром? Это бесит, бесит, чертовски бесит — словно с игрушкой, которую купили тебе, уже кто-то играл. Разодрал своими мерзкими липкими ладошками упаковку, испачкал, помял. Дурацкая анология, конечно же Зура — не игрушка. Но легче от здравого смысла почему-то совсем не становится. — …а насчет этого клоуна ты уверен? — Черт, задумался и пропустил, чего они там нарешали. И Харуно, видать, уже съехал на другую тему. — Надеюсь ты не пожалеешь о своем выборе, Котаро-чан, когда он убежит в ближайший бордель в Йошиваре. Мудила. Входная дверь хлопает, щелкает свет, погружая всю квартиру в тьму, и Гинтоки прислушивается к тишине: ходит Кацура как ниндзя, но пока он, по-видимому, не собирается возвращаться в комнату. Рана протестующе ноет, когда Гинтоки садится на постели, с трудом поднимается на ноги, выходя обратно в офис. Кацура сидит на диванчике спиной, обняв подобранные к груди колени; молчит, меланхолично разглядывая затянутое тучами тёмное небо сквозь жалюзи. Гинтоки тенью встает позади него, наклоняется, обхватывая руками за плечи, прижимается через спинку диванчика грудью, сразу почувствовав скакнувший пульс чужого сердца; носом проводит по волосам, шепчет на ухо, касаясь губами горячей мочки: — Ты же не принял его слова всерьез? Чуть отстраняется и Кацура машинально подается следом за жарким прикосновением, робко, но ощутимо. Гинтоки протягивает руку, проникая под вырез кимоно на груди, скользит ладонью по груди, ребрам, слыша свистящий выдох в ответ, ощущая напрягшиеся мышцы: они ходят под кожей, перекатываются, мгновенно отзываясь на его движения, и это чертовски заводит. Он наклоняется чуть ниже, губами прочерчивая влажную дорожку от уха по шее, до выступающего позвонка, легким передергиванием откликающегося на ласку; рана протестующе простреливает, разлетаясь лавой по нервным окончаниям и Гинтоки резко выдыхает, сжав зубы. Кацура чувствует мгновенно — подскакивает, мигом высвобождаясь из объятий, бурчит: — Черт, сядь, я принесу лекарства. Пока ковыряется в тёмных ящиках, Гинтоки разваливается на диване, вытянув ноги: боль отвлекла от возбуждения и это тоже немного бесит. Он послушно принимает из рук друга таблетки, запивая их парой глотков заботливо поданной воды, которая скользким холодком опоясывает стенки пищевода, еще чуть больше остужая разгоревшийся было жар. Перехватывает Кацуру за руку, когда тот тянется за стаканом и дергает на себя: тот собирается протестующе сопротивляться, но, вовремя вспомнив, что имеет дело с больным — снова идет на поводу, — и Гинтоки усаживает его к себе на колени. Стакан громко стукается об пол и откатывается куда-то под стол. В темноте Зура еще прекрасней: разбежавшиеся тучи услужливо пропускают свет стоящей в небе луны сквозь приоткрытые жалюзи освещая тонкое, но сильное тело, волосы разметались по плечам, и видно, что он не так уж и успел остыть — благо без дырки в боку и ледяной воды это сделать сложно. Гинтоки тянет его еще ближе, одной рукой перехватывая за талию, второй продолжая начатое — скользит в вырез, но вдруг его посещает идея получше — развязывает пояс, под вялые сопротивления, распахивает кимоно, обнажая Кацуру практически полностью: ткань тяжело опадает на пол, оставляя того на коленях Гинтоки в одних боксёрах с неизменным джастэвеем. Он отстраняется, слегка передергивая плечами: то ли от холода, то ли от нервов — но молчит, только глубоко дышит, пытаясь немного утихомирить заходящийся в ушах пульс. И Гинтоки считает это сигналом к действию, двумя руками очерчивает острые ребра, проходясь медленно снизу вверх, чуть царапая короткими ногтями, слыша в ответ на свои действия очередной свистящий выдох сквозь зубы. Склоняется, впиваясь в согласно подставленные приоткрытые губы поцелуем: это снова сладко и мягко, но в этот раз — жарко, пьяно, жёстче, набирая и раскручивая градус страсти. Зура кусает за губу и Гинтоки рычит в ответ: за что там переживал белобрысый придурок — стоит у него сейчас как у подростка, даже не помнится, когда он последний раз заводился настолько. Ни одна йошиварская шлюха не сравнится с этим белым, словно светящимся в темноте телом, сейчас чертовски эротично выгибающемся в его руках, следуя за легкими касаниями рук, за губами, которые теперь скользят по шее к груди, за языком, который остро обводит сосок. Когда Гинтоки сжимает его зубами, Кацура еле слышно стонет — и от этого окончательно готово сорвать крышу, если бы не пресловутая самурайская выдержка. Гинтоки лишь еще ближе придвигает к себе парня, буквально вдавливая его пахом в свой. — Ты там, помнится, переживал, что я не в курсе, что ты парень, — даже через штаны он чувствует стояк Зуры и это ожидаемо не будит в нём никаких гомофобных мыслишек: лишь распаляет еще больше. Он спускает одну руку вниз, сильно сжимая ягодицу Кацуры, и тот непроизвольно подается вперед, притираясь своим стояком о его. Снова еле слышно стонет, поддаваясь желанию и трётся еще раз, вырывая из глаз Гинтоки буквально снопы искр. — Гин…то…ки, — хрипит Зура, расцарапывая его спину ногтями, ластится, жмется ближе, раскрепощенный желанием, сам тянется к нему, запуская руку в волосы и дергая на себя: снова увлекая в поцелуй. И это уже на поцелуй-то не похоже — словно два хищника борются: языки сталкиваются, сплетаются, острые зубы терзают нежную кожу губ, и, кажется, чья-то даже прокушена — металлический привкус крови дополняет животную картину. Гинтоки переводит руку вперед, накрывая член Кацуры и тот сдавленно вскрикивает, отрываясь от губ, перехватывает ее, сдавливая до скрипа в сухожилиях, не давая двигать. Задыхается, хватая ртом воздух, пытается что-то сказать. — Тсссс, — шепчет Гинтоки, второй рукой подталкивая его под ягодицы наверх, заставляя привстать на коленях. Скользит губами по шее, груди, снова прикусывает сосок, так влажно блестящий сейчас в лунном свете, спускается ниже, очерчивая языком кубики спазматично поджимающегося пресса. Втягивает нежную кожу под пупком, сильно, до боли, так, чтобы на белой коже еще надолго остались его метки. Зура вздрагивает, отпуская его руку, впивается ладонями в плечи, когда Гинтоки прочерчивает влажную дорожку ниже, губами прихватывая стояк через трусы. Одной рукой он придерживает Кацуру под ягодицы, удерживая в вертикальном положении, потому что того штормит из стороны в сторону, другой легко проходится вдоль резинки трусов, приспуская их, выпуская его возбуждение наружу. Член у Кацуры такой же белый, как он сам, пульсирует, истекая смазкой, и Гинтоки завороженно подается вперед, перехватывая его у основания, слизывает солёную каплю, проводит языком вниз-вверх, повторяя движение рукой. Обводит головку по кругу и берёт в рот под полустон-полувсхлип. Зура убирает руки с плеч, впиваясь обеими в волосы Гинтоки, сильно, до боли, и это слегка возвращает в реальность, потому что он уже и сам готов кончить, даже не притрагиваясь к себе. Он отпускает член Кацуры, продолжая насаживаться на него ртом и резким движением расстегивает замок на штанах, просовывая руку под резинку трусов и сжимая свой. Двигает рвано, резко, чувствует, как пальцы в волосах сжимаются с такой силой, словно Зура решил повырывать ему все волосы — он дергается, пытаясь отстраниться, но Гинтоки впивается ногтями в его задницу, не позволяя. С громким стоном Кацура кончает, выгибаясь до хруста в позвонках: в глотку бьет горькая струя, и Гинтоки разряжается следом, пачкая собственную руку, ловя перед глазами слепящие искры, взрывается на миллиарды маленьких кусочков, чтобы медленно пересобраться заново. И, даже не смотря, на то, что Зура фактически толком не прикоснулся к нему — это все равно словно самый очешуенный, богический оргазм в его жизни: они словно поделили кайф Кацуры на двоих. Гинтоки обводит напоследок головку языком, чувствуя как Кацуру снова встряхивает, и выпускает его член изо рта. Чуть отстраняется, сглатывая, и пытаясь нормально вдохнуть, восстановить дыхание, все еще заполошно дёрганое, успокоить истерично стучащее в ушах сердце. Зура расслабляется, убирая пальцы из его волос, и Гинтоки мягко опускает его обратно к себе на колени: тот утыкается ему в шею, все еще рвано дыша. И это так чертовски приятно и правильно, что внутри что-то приятно поджимается, расслабленность мягкой волной накрывает тело. Гинтоки чуть поворачивает голову, проводя носом по мокрому виску с налипшими прядями, шепчет в ухо: — Кажется я забыл сказать, что влюблён в тебя, — он чуть бодает его лбом и мурчит еще тише, — а ты что скажешь? Зура закидывает голову назад и тихо смеется: расслабленно, умиротворенно. Счастливо.