Сквозь пепелище души

Когда стоишь перед гранью, кажется, что за ней может быть что угодно — страх неизвестности парализует, заставляя на минуты, часы, дни замереть перед нею, не решаясь сделать решающий шаг. Но когда всё-таки набираешься смелости, вдыхая полные лёгкие воздуха и, зажмурив глаза, перешагиваешь через неё — всё сразу становится просто, понятно и легко. Просто — вот так скользить рукой, очерчивая выступающие мышцы расслабленного тела рядом, пожирать его глазами, дышать им, и просто признавать, что это — то единственное, чего всегда хотелось. Никогда раньше об этом не задумываясь — сейчас все желания собственного тела и души становятся прозрачными и понятными. Понятно — что хочется связать себя с этим человеком крепкими нитями судьбы — хоть вы и были связаны давным-давно. Хочется еще крепче, еще ближе: жизнь к жизни, сердце к сердцу. Легко — привстать, аккуратно, чтобы не шевелить рукой под головой Зуры, склониться к его лицу, прижимаясь к губам, уже не боясь, не стесняясь, впитывать их сладость, их бесконечно необходимый вкус, будя его поцелуем. Губы послушно, не сопротивляясь распахиваются под натиском, позволяют углубить поцелуй, пропитаться им полностью. Таким правильным, естественным и желанным. Таким необходимым для них обоих. Хотеть одно и то же, чувствовать одно и то же. Делить каждую микросекунду этого блаженства на двоих. Это кажется сном — потому что в сознании Гинтоки такого никогда не чувствовал. Потому что Зура вообще слишком чист и слишком прекрасен для этого мира, а в объятиях Гинтоки, раскрасневшийся и страстный, он вообще превращается в сверкающее божество. Это дверь в Рай, которую каким-то неведомым способом сумел подковырнуть Гинтоки. Эти губы, это тело, эти едва слышные выдохи в перерывах между поцелуями — как он вообще жил до этого? Как мог существовать рядом с Кацурой и верить в то, что их взаимоотношения — это «дружба». Он дружил с Такацуги и Сакамото, но у него никогда и в мыслях не было понюхать или потрогать их. Запах же Зуры всегда был с ним, с самого начала. Невесомое соприкосновение тел в казармах успокаивало и подпитывало его много-много лет. Как, черт возьми, КАК он мог не понять этого раньше? Как мог лишить себя миллиона прикосновений и жарких поцелуев? Как мог упустить возможность этих, буквально, волшебных моментов единения душ. Поцелуй скользит на границе целомудренности и страстности, не соскальзывая в неё, но разжигая огонь. Сладко — нестерпимо сладко и мягко. Гинтоки нехотя отрывается, делая вдох, прижимается лбом ко лбу Кацуры — тот открывает глаза — колет изумрудами под кожей, в горле, в груди, — улыбается, слегка краснея скулами. Он тоже перешагнул через грань, позволил Гинтоки встать рядом с ним на дороге, которая теперь для них одна на двоих, но все еще смущается, не полностью доверяя происходящему. Это же Зура — глупый и наивный, но вместе с тем мнительный и подозрительный. Не скоро он поверит в то, что то, что между ними — правда. Даже Гинтоки еще не поверил. Что уж можно ожидать от главного параноика страны. Такой: смущенный, робкий — он невообразимо очарователен. Каждый день теперь Гинтоки видит в нём больше, узнает его лучше, открывая всё с новых и новых сторон. Желание его поддразнить, чтобы увидеть на его лице еще больше смущения и краски, затапливает все остальные. Гинтоки скользит свободной рукой по его груди вниз, невесомо касается подушечками пальцев, обводя соски, мягко поглаживает поджимающийся в ответ на его действия живот. — Продолжим с того, на чем остановились ночью? — изумрудные глаза наливаются светом, впитывают его в себя, чуть ли не слепя; поглощают, затеняясь огромными чёрнющими зрачками. И желание выходит из-под контроля, накрывает волной, топит в нежности и похоти. Гинтоки целует его, целует, целует. Впитывает через мягкие губы все его желания, тайные мысли. Скользит руками по гибкому телу, по шелковой коже, такой невообразимо прекрасной. Такой невообразимо нужной. Родной. Необходимой. Кацура что-то нечленораздельно бурчит, с усилием отстраняется, сверкая затуманенным взглядом, но уже через секунду приходит в себя, мягко перехватывая руку, отодвигает ее, выпутываясь из объятий. Привстает, лопая вакуумный пузырь вокруг только них двоих, возвращает в мир чирикающих птичек, гул сдающихся ветру стекол и гомон в баре снизу. Смотрит долго, буквально пожирает взглядом — и Гинтоки, наконец, выдыхает, успокаиваясь. Это не сон, не сказка, не пьяный вымысел: Зура действительно хочет его. Гинтоки понял это неделю назад у раменной, понял это вчера, но поверить в это, позволить этому захватить всё сознание, весь мир — слишком страшно даже для матёрого самурая. Но прямо сейчас Гинтоки смотрит в эти расширенные зрачки, чувствует это рваное дыхание, и просто верит, понимает, принимает. Зура действительно хочет его тело и душу — также, как он сам хочет того. Зура не ответил вчера — но его реакция слишком очевидна, слишком прозрачна и искренна. Кацура привстаёт, напоследок робко касаясь губами уголка губ Гинтоки — и этот жест такой невероятно милый и трогательный, что даже… — Сначала нужно закончить с делами, — говорит, и искрящийся свет перед глазами Гинтоки меркнет, возвращая его с небес в испещрённую шрамами жестокости реальность. Сегодня планируется операция Джоишиши, которая тщательно продумана — до мельчайших деталей. И среди этих деталей — очень много Кацуры, и совсем нет Гинтоки. Ему там не место, его даже не планируют брать с собой. Раньше, до всего, что сейчас вспыхнуло и горит между ними, Гинтоки никогда не переживал за Зуру — тот слишком силён; кроме того, как у любимчика самой Фортуны, его идиотизм часто компенсируется невероятной удачливостью. Но теперь, когда Кацура стал центром и смыслом его вселенной, всё стало совсем по-другому: даже малейшая мысль о том, что что-то может пойти не так, а самого Гинтоки даже не будет рядом — буквально парализует чёрным тянущим ощущением, клубящимся в животе рядом с чертовой раной, которая — до сих пор там, напоминает о себе резкой болью при каждой попытке совершить что-то, сложнее базовых движений. Но всё это полная фигня перед паршивым предчувствием, которое разрастается внутри. — Я пойду с тобой. Кацура оборачивается через плечо, смотрит сосредоточенно, но все-таки сдается под уверенным, настойчивым — и может капельку отчаянным взглядом. — Хорошо. Только без глупостей.

*

Диверсия идёт полным ходом — аманто пачками высыпают из лесного штаба, загружаются по шесть голов в машины и дружно несутся к посольству. После восьмой машины Харуно даёт знак собираться, и их небольшой отряд дружно проверяет снаряжение, очищает разум, превращаясь из слабых людей в машины для реализации задачи. Кацура тоже собирается — поправляет кимоно, тянет меч из ножен и мягко возвращает обратно. Настойчиво протягивает Гинтоки бластер. — Мы же не джедаи, нас забанят за нарушение авторских прав. Может я обойдусь бокеном, а ты возьмешь бластер с собой? Кстати, почему ты без шлема? Зура машинально поднимает руку к голове, но тут же хмурится, соображая. — Потому что я не ношу шлем — он портит прическу. И ты будешь сидеть здесь с бластером. И хватит меня доставать, или сейчас поднимешь свою неокрепшую от ранений задницу и пойдешь домой. Гинтоки делает оскорблённо-шокированное лицо, прижимая ладошки к нервно сжимающемуся — хорошо, снаружи не видно, — сердцу. — Зура-куун, ты не можешь заставить меня идти домой одному. Неужели не боишься, что я заблужусь в лесу? Тут целая куча развратных нимф и дриад! Ты что, правда отдашь меня на растерзание в их смачные пошлые копытца? — Может копытца тебя так соблязняют из-за вашей принадлежности к одному подвиду, и тебе стоит сдаться своим желаниям? Глупая перепалка немного успокаивает, но лишь поверхностно — плохое предчувствие внутри уже просто трубит во всю глотку. Зура замечает скрытую за обычной придурью нервозность. Глубоко вдыхает, складывая руки на груди и надевая на лицо обычное непричастное выражение. Это же Зура — он не боится даже призраков, а уж глупых суеверных мыслишек и подавно. — Что не так? Гинтоки морщится, притягивая за руку, переплетает пальцы, уставившись на то, как красиво контрастирует между собой их кожа. — Дурное предчувствие. Кацура закатывает глаза, поднимает свободную руку, зарываясь в волосы Гинтоки, тянет ближе, прижимаясь лбом ко лбу. — С каких пор ты веришь в предчувствия и не веришь в мою силу? Всё будет хорошо. Мгновение близости исчезает, не успев ощутиться. Он опускает руку, выпутываясь из хватки, отворачивается, направляясь к готовящимся неподалеку парочке джоишиши во главе с неизменным Харуно. В груди, в горле — жмёт, жмёт, жмёт. Это действительно страшно — словно в любое мгновение рванет. Погребёт в осколках и пепле наивные надежды на счастливое будущее. А Гинтоки сейчас так хочется поверить в него. — Зура! — Это тоже страшно. Как последние слова. — Возвращайся, — простое напутствие — всё, что он может сейчас. Слишком, катастрофически мало для того, что снедает изнутри. Но он должен поверить в Зуру, не может иначе, потому что выбора у него просто нет. Остаться, ждать, и надеяться, что все пройдет как и в предыдущие тысячи вылазок — удачно. Кацура машет рукой, не оборачиваясь: — Я не Зура, я Кацура.

*

Сумерки сгущаются словно за секунду: Гинтоки кажется, что он успел только пару раз моргнуть, а уже темень — хоть глаз выколи. Ветер скользит между деревьями, зловеще шелестит листвой, нагнетая атмосферу. Рация фонит тишиной. Гинтоки раз за разом соскальзывает взглядом к зелёному огоньку, убеждаясь, что она работает. Кажется, что прошла целая вечность с того времени, как джоишиши направились в логово врага, и ни слуху, ни духу. С одной стороны хочется нарушить радиомолчание, пинганув Зуру, с другой — мозг все-таки соображает, что это может оказаться опасным. Собственное бессилие буквально разъедает изнутри, вместе с никак не утихающей тревогой. Хочется убедить себя в том, что это зависимо, что это взаимосвязано — Гинтоки не привык чувствовать себя не в силах находиться в гуще сражения, не в силах прикрывать спину другу. Тому, кто гораздо больше и важнее, чем просто «друг». Удивительно, как быстро это чувство, после того, как он его признал, заполнило его до краёв. Как он вообще умудрялся сдерживать это? И, главное, теперь совершенно непонятно зачем? Стоит признать, что всё не может идти так безоблачно и радужно, как хочется. Кацура чрезмерно деятельный оппозиционер до мозга костей. Попивание клубничного молока на пляже не входит в его понятие чудесного времяпрепровождения. Дела же Джоишиши слишком опасны в эпоху засилия Аманто. Сейчас, когда после нападения на их штаб, они лишились изрядной доли своих сил, когда нападение на лесную резиденцию Собачьей звезды выглядит как малейший пшик в оккупации, в которой уже давно находится Земля — то, что они совершают, кажется Гинтоки безумством ради безумства. Опасная идея, обличенная в красивые слова о свободе и справедливости. Гинтоки прикрывает глаза, вслушиваясь в еле слышный треск рации. Он сам себе противоречит — пообещал Зуре быть на его стороне в этой войне, но сейчас всеми силами хочет избежать её. Хочет взять Зуру за руку и вывести его, наконец, из это бесполезной войны. Но Зура не может жить без неё, а значит ему нужно научить его. Отличный план на будущее, дерьмовый, когда ты как дурак сидишь в кустах с бластером и жуешь сопли, переживая об ушедшем в логово врага любовнике. Гинтоки пробует это слово на языке. Любовнике. Парне. Глупая улыбка лезет на губы, в горле клубится истерический смешок. Надо будет непременно назвать так Зуру в лицо, смотреть, как он покрывается краской, как блестит смущенными глазами. Как… Отличный план на будущее, дерьмовый, когда рация разрождается не желанным голосом, а уже давно успевшим приесться голосом мимаваригуми: — Мы внутри. Отсюда штаб видно плохо, но вяло прогуливаюшиеся по периметру охранники настраивают на позитивный лад. По расчетам Харуно, войти и выйти — десять минут. Если они внутри, значит отсчет пошел. Если охранники все еще на местах — значит все в порядке. Мысли о Кацуре крутятся и крутятся нонстопом, паршивое предчувствие не проходит, и Гинтоки пытается отсчитывать в уме секунды до его возвращения. Шестьдесят — они наверное уже поднялись по лестнице. Шестьдесят три — свернули в коридор. Сто — увидели нужную дверь. Сто пять — сзади хрустит ветка, и Гинтоки запоздало осознаёт, что он сконцентрирован не на том, на чем было необходимо. Он резко заваливается на бок, откатываясь в сторону, и автоматная очередь глухо стучит по выступающим корням деревьев, сбивает листву с кустов. Он оборачивается, не глядя паля и даже попадает несколько раз перед тем, как на его голову опускается что-то тяжёлое, разбрызгиваясь вокруг искрами, выключая свет. И перед окончательным погружением во тьму он думает только о том, чтобы выжил Зура. Потому что это единственное, что важно.