Ртуть

      Ева проваливается под лёд.       Вода тёмная, острая, словно рубящие плоть топоры. Вода оглушает Еву с первой же секунды, не позволяя ей вздохнуть, или дёрнуться, а только своей абсолютной силой тянет тело вниз, связывает его верёвками, обездвиживания и заставляя распасться на части.       Купер практически не чувствует боли. Вокруг существует лишь густая тёмная субстанция, дарующая очищение от собственных грехов и мыслей. Ева видит поверхность, застеленную белыми плитами льда и трещащую по швам в том месте, где они расходятся. Невидимые линии — артерии — ползут вбок и выше по изнанке поверхности.       Пальцы на руках словно камень, тяжёлые, но будто полые внутри — ими не пошевелить, как и всем остальным. Они упускают возможность вместе с воздухом.       Себастьян говорит: уходите, а Ева не думает ослушаться. Себастьян добавляет: так будет лучше, а Ева соглашается и верит в собственное согласие. Себастьян не провожает, а Ева только лишь сильнее натягивает на себя дряхлое пальто. Останавливается у выхода. Натыкается взглядом на светлую шубу короткого меха. Почти новую. Унижается, пользуясь брошенной в лицо услугой.       На улице февраль, мир застыл, вокруг один только снег и смоляные стволы деревьев, пустые внутри, а земля пустая снаружи. Лондон в феврале вымирает, производства останавливаются, дороги засыпаются снегом, а люди впадают в беспросветную спячку, забаррикадированные в коре льда и снега, что обтекает дома.       Купер идёт через лес, только прямо, при этом понятия не имеет — куда. Единственный звук на всё существо — хруст снега, сравни позвоночникам. Где-то наверху воет ветер, иногда — беспрерывный и очерчивающий голые ветки деревьев. Темнеет быстро. Ева надеется на то, что где-то впереди она найдёт населённый пункт с людьми и теплом, но вместо этого выходит на одинокое озеро.       Вода оглушает. Она заливается в глаза, рот и уши, душит ледяным дыханием, проходится по рёбрам, считает все кости. Волчья шуба намокает, пропитывается стальным запахом льда, вздыхает несколько раз, роняя между шерстью пузыри воздуха на поверхность и тянет вниз, ожесточённая и застывающая в бесформенном киселе тёмного озера. Ева понимает, что происходит, далеко не сразу.       Сначала идут картинки. Слепые протягивают руки. Просят. Кланяются полёту синиц — воспоминания сплошная ведьмина бурда из земли и червей. В основном о каждом из них Купер жалеет. Там недостаточно хорошо и много общалась с людьми. Здесь мало молчала. Трепалась. Не контролировала себя.       Может быть, подо льдом с ней есть дети какие-нибудь, или животное, которое Еве надо спасти? Иначе зачем она здесь. Вязнет. Без пользы, что бывает в её жизни так часто.       После картинок идут звуки.       Откуда-то глухим треском раздаётся скрежет дерева. Воет вода в трубах, стеклянная и сухая. Ева слышит собственный голос, прокуренный, тонкий и глухой одновременно, детский, неимоверно старческий, разгневанный и обессиленный тяжестью. Гадкий. Как его выносят другие. Откуда-то глухим звуком раздаётся треск дерева, что упало в озеро ещё тысячу лет назад.       А Себастьян? А что он, он прогнал, нестерпимо, уставше, озлобленно, словно она сама — он отражение, стал им когда-то, намеренно ли; в нём проскальзывает то же ожесточение, что и в ней. Ева хочет в этом разобраться. Лезет не туда, не так лезет и, видимо, не за тем. Всегда хочет видеть в нём обыкновенного человека. По другому просто не умеет.       Его это злит.       Они могут не ссориться. Легко идти на уступки, переступая собственные скользкие мысли. Прийти к собственной, ожесточенной в конфликте, скупой до добрых эмоций, но полной убеждения в том, что они — одно целое, неразделимое на это мгновение, гармонии. Еве так почему-то казалось.       А сейчас вместо Себастьяна эта шуба, тянущая её всё дальше и глубже в небытие собственной ясности. Мрачная. Паразит — вцепилась в кожу, мех перестал быть мягким давно. Потемнел от воды. Скукожился, но раскрылся будто бы изнутри, оттуда, где ещё кожа начинается волчья.       Он же её не просто так ей оставил прямо у выхода.       Знал ли, что провалится? Или просто — упадёт, потерпит поражение и будет потом бесконечно долго застывать в холодных снегах и времени. Остывать, как остывает ум и сердце нечеловеческого существа.       Может, тогда, когда чувствовать такие вещи можно будет особенно остро и точечно, и не будет сомнений, что кисельная вода в озере — это действительность, в которой живут другие, бесконечные и потому одержимые всеми болезнями существа, Ева хоть что-то поймёт? Он убедится в этом, простит, пустит обратно, вновь раскроется в услужливой помощи.       Он же её не оставит? Хоть может.       Ева проваливается под лёд, тонет, и думает, что если это действительно так, если от неё отвернулся даже он, само создание тьмы, ничего не стоящее, глубинное, величественное, но пустое — значит ли это, что она безнадёжна?       А руки тянутся к свету, к пылинкам в воздухе, такому свежему и сочному до успокоения.       Сквозь трещины льда в пробитую тяжестью тела дыру видно небо. Северное сияние, или Еве только кажется. Красиво, что плакать хочется. В таком месте не жаль умирать, думает Купер, чувствуя, как воздух почти что закончился.       Жаль умирать потому что не успела разубедить. Себастьяна, в том, что он безнадёжен. Нет, она тоже отвернулась от него, как и он. Она даже сделала это первой и более поворачиваться не стремится, но не потому что считает, что он не заслуживает её принятия или прощения. Они гроши стоят.       Ева просто ничего не сможет ему дать. От этого в глотке становится горько, и она от этого ноет, зудит, кажется, у Купер переохлаждение.       Проще ли застыть здесь в старом озере. А где-то там наверху воет ветер.       А Ева не хочет умирать и готова на этом месте долго и горестно плакать. Кого-нибудь звать. Почему она такая упрямая? Платит за это болью в полом теле. Кожа прошивается самым настоящим огнём, лёд обжигает не хуже пламени. Болезненно, каждое прикосновение — тщетно, дарит лишь ощущение острой бритвы по рёбрам, словно специальным ножом снимают слои кожи. Ева дёргается, тонуть просто невыносимо.       — Тише, — Себастьян аккуратно опускает ладонь на лоб, меряет температуру, чувствует пульсирующий жар. Болезнь.       Ева заходится утробным кашлем и цепляется пальцами за горло, потому что оно ужасно болит. Голова — разбитая ртуть, отравляет весь организм вместе с вирусом.       — Вам нужно поспать, — говорит Себастьян, а Ева лихорадочно мотает головой. Шуба виснет на содрогающемся от холода теле кусками.       — Ну и ну, — Ева снова кашляет, дёргается будто в агонии, прижимаешься к чужому фраку, такому же холодному, что и её собственное тело. Огромная рука накрывает макушку, перебирает пряди, вторая придерживает за спину, пальцы у него липкие. Ева зажмуривает глаза, прямо не хочет их открывать и видеть его отторжение. Она не знает, кто холоднее — вода в озере, или Себастьян, но уверена, что намного более жестокий второй. Обвёл её вокруг пальца, заставляя верить в то, что теперь позволяет ей поблажки.       От горечи хочется выть. Ева сильнее вбивается в фрак, пальцы примерзают к мокрому от воды горлу.       — Мисс Купер, пожалуйста, не вылезайте из-под одеяла. — Себастьян укладывает дрожащую Еву обратно, укрывает её тяжелым свинцом.       — Задыхаюсь… — шёпот слетает с сухих губ.       — Это нормально, у вас заложен нос. Дышите через рот, мисс Купер. Я открыл вам окно, — спокойно и медленно говорит ей Себастьян, но Ева почти не слышит из-за жуткого шума в голове. Пульсация перекрывает все звуки.       — Нет, — она снова поднимается, поддаваясь вперёд и стараясь зацепиться руками за чужой фрак — Себастьян вытаскивает Еву из воды. Она садится, снова оказываясь близко в чужих руках; собственные пальцы нащупывают снег.       Она на него не обижается. Не хочет кричать. Попросту чувствует себя ужасно подавленной из-за того, что увидела в нём то, чего не было. Вернее оно было, но было ненастоящим. Лишь сделанным искусственно. Словно счастье деревянной игрушки.       Себастьян сейчас совсем близко, не прогоняет, и она правда готова слушать, вникать в каждое слово и только не утопать ещё и в этом, помнить и про себя — но где же без этого? Дать ещё шанс, потому что, будь на его месте, Ева бы сама просила о них, как о возможности исправить что-то внутри себя. У него сильные руки, крепко держат её за рёбра. Вытаскивают из замёрзшего болота, рывком, поверхность кажется ей ещё холоднее, чем озеро. Мир обрушивается со всех сторон.       Температура. Горло стонет, в него воткнули иголки. Себастьян велит открыть рот, вливает в него микстуру. Сироп слишком сладкий. Глотать слишком больно.       Себастьян молчит. Не собирается утруждать себя разговором. Списывает её со счётов, словно по старой привычке. У него глухо и медленно стучит сердце, а с прядей волос стекает сухая вода, она превращается в лёд. Зато дыхание горячее — словно костёр посреди зимнего леса. Такой близкий, тусклый, долгоживущий, царствующий целую ночь. Он открывает рот. Сквозит снисходительной улыбкой, сжимая Купер в руках чуть сильнее. Говорит смертельное, ядовитое:       — Вам нужно спать.       Ева здесь, так близко и уже готова слушать каждое брошенное вскользь слово.       Ева понимает, что Себастьян просто не хочет в ответ говорить.