Тварь

— Осторожнее, — воркует Чонгук над спускающимся мужем, поддерживая того за руки. Омега только мягко улыбается и тут же кривится — ребенок толкается в огромный живот. Может, даже не один; Юнги не слушал чужие разговоры, но в таком животе с легкостью уместятся трое. Чимин придерживает живот и, наконец, выходит на улицу, тут же глубоко вдыхая утренний воздух. Чимин — всеобщий любимец. Он милый, всегда улыбается, никогда ни на что не жалуется и заботится о своем супруге, как и подобает омеге. А еще носит его потомство под сердцем и, кажется, дико счастлив от того, что кто-то совсем скоро полезет из его не такого уж и сильного тела. Чонгук не чает в муже души, и по нежным до блевоты взглядам ясно, что у них полная взаимность и гребаная идиллия. При взгляде на неспешно прогуливающуюся пару, отчего-то, хочется разреветься. Юнги бы тоже хотел так — улыбаться любимому человеку и видеть нежность в его глазах; чувствовать, что он — твоя жизнь, и даже не пытаться тушить огонь внутри, находясь рядом; выйти за него, возможно, когда-нибудь, почувствовав, что это действительно нужно. Не сейчас. Не живя в волчьем селении среди диких тварей, где каждый норовит либо зарычать, либо сказать, какой Мин неправильный и непокорный. Никто не вспоминает о криках, раздававшихся ночь и день из окон Хосока; волки предпочитали не видеть раны на теле Юнги и его дрожь при каждом прикосновении. Но каждый считал своим долгом напомнить о том, что могло быть иначе, живи Мин нормально; что он, заноза такая, мог и смириться со своей участью. Вон, Чимин же смирился. И все у них с Гуком прекрасно. У всех, почему-то, прекрасно, кроме Юнги. И это так паршиво — видеть, что все вокруг счастливы, сидя в тени с исполосованной шрамами кожей и возвращающимися в кошмарах воспоминаниями; с сидящим внутри уже нелюбимым ребенком от нелюбимого человека. Омега отходит от окна и осматривает кухню, из которой так и не выходил. Джин оставил ему завтрак перед уходом, но блюдо так и осталось нетронутым из-за страха вновь бежать на улицу. Теперь Мин не может даже нормально есть, и, хотя он и так не объедался раньше, это выводит еще больше. Совсем скоро ему нельзя будет ходить, потом — гулять, когда хочется; через несколько месяцев он будет окончательно заперт, и от этого внутри вскипает ярость, звериная, волчья. Юнги хватает кухонный нож — металл бросает в глаза отблеск и пугает своим размером — и направляет в живот самый кончик острого конца, что мелко подрагивает от напряжения рук. Он может сделать это прямо сейчас — вспороть себя и выкромсать оттуда волка, избавившись сразу от многих проблем. То-то будет радо селение, когда Юнги сгинет; скорее всего, Джуну предложат нового жениха, нормального и покладистого, и у них будет любовь. А у Юнги — долгожданный отдых… Запястье бьет тупой болью; нож выскакивает из рук и приземляется далеко с громким звоном, заставляя Мина закрыться руками, но это не спасает от жгучего удара по лицу. Стоящий перед омегой Намджун разъярен, и вены на его шее вздуваются, по вискам течет пот, а глаза полыхают желтым огнем. Опустив взгляд, Юнги видит руку, сжатую в кулак. Однако за горло хватает вторая. — Я тебя привяжу, — шипит муж в лицо паникующему омеге, — выверну руки так, что ты не сможешь взять даже ложку. А потом, — Мин пытается зацепить сжавшиеся сильнее пальцы, — ты родишь мне прекрасных детей, которых я буду любить, как не любил ты, гаденыш, — хватка ослабевает, и Юнги валится на пол, хрипя в неудачных попытках дышать. Чужие ноги плывут перед глазами, и тошнить хочется еще больше. Омега делает большое усилие, чтобы, наконец, встать, опираясь о тумбу, и наткнуться на бешеный взгляд. — Ты называешь нас тварями, но никто из нас не способен убить ребенка. А ты бы, вон, смог. Ким идет в другой конец комнаты; в его руке блестит нож. Мин слепо уходит вправо, передвигаясь на ощупь, знает, что не убежит далеко, но сможет хотя бы позвать на помощь. Намджун страшен в гневе, силен настолько, что сможет переломать в пюре весь омежий организм; уверенность в том, что этот человек ему больше не навредит, вдруг кажется такой тупой и неправильной. Стоит вспомнить чужие руки на своем теле, и глаза обжигают бессильные, льющие от душащего страха слезы. Нужно было запомнить в ту ночь — Юнги не будут считать за живого, того, кто тоже боится, тоже не хочет, тоже не может. Он здесь нужен лишь чтобы сдохнуть при родах или от руки обезумевшего от ярости мужа, а перед этим удовлетворять того каждый гон. Мужчина идет к Юнги ровным, широким шагом, и тот забивается в угол, отчаянно пытаясь прикрыться руками; теперь он уверен, что, даже если закричит, помощь все равно не придет. Людям плевать, что происходит в чужих семьях, пока их это не касается, и мертвый чужак для них — не более чем повод выпить на похоронах. Чужая рука поднимается, заставляя омегу хрипеть, умоляя не делать больно, но не происходит ничего — лишь слышен мягкий стук от поставленного в держалку ножа. Мин глядит на альфу сквозь пальцы, и ножа у того и впрямь больше нет, только кулаки все еще сжаты до белизны, да перекошено яростью лицо. Намджун делает шаг, но останавливается вдруг, застыв. — Иди наверх, Юнги, — цедит он, из последних сил удерживая в себе ярость. — Иди и не показывайся мне до ночи, иначе я что-нибудь сделаю. Два раза ему повторять не приходится — сразу же после слов альфы омега несется наверх, открывая дрожащими руками дверь только с третьей попытки.