Тварь

Юнги матерится, спотыкаясь в который раз; он уже заметил за собой эту привычку — падать на ровном месте. Разодрать локти не дает крепко ухватившая плечо рука мужа, который все это время шел рядом. — Порядок? — спрашивает тот, и в голосе сквозит беспокойство. От этого внутри становится тепло, и омега поглаживает чужую ладонь, собираясь сказать, что это просто неудавшееся падение… — Смотри-ка, за бракованным глаз да глаз, — грубо и насмешливо вставляет какая-то женщина, причмокивая сочным яблоком, которое продолжает есть даже после сказанного. На полминуты мир вокруг затихает. Вернее, это так кажется — на деле же становится тихо только в радиусе пары метров. Юнги не может даже подобрать слов, которые в любой другой ситуации плюнул бы нахалке в лицо: голос и тело перестают слушаться, становясь размякшими и неживыми. Потому что Мин знает — она права. — Посмотри лучше в свой рот, — раздается рядом рычание, и омега боязливо поднимает на мужа взгляд. — Из него несет гнилью, — и, только успев договорить, Джун хватает бледное запястье и тащит Юнги прочь в сторону леса, не оглядываясь на застывшую с поднесенным ко рту яблоком женщину. Она была одной из немногих, которые сохранились в поселении, где большинство пар составляли омеги и альфы, и, видимо, слышала грубость в свой адрес впервые. — Джун, Джун… Намджун, отпусти, мне больно, пожалуйста, — Мин дергает руку, когда становится слишком больно: кимовы пальцы сжаты до белизны. Тот поворачивается резко, лицо перекошено и сверкает желтыми глазами, на шее вздуваются вены. Такого супруга Юнги уже видел, и в последний раз тот грозился сломать ему руки; сознание отключается, уступая трясущей панике, и язык сам выговаривает: — Пусти. Пожалуйста, пусти, — пусть и сиплым, испуганным шепотом. Несмотря ни на что, это работает. Желтый постепенно растворяется в черном и через пару секунд оседает янтарным переливом в чужих глазах. Намджун разжимает руку, и в ту же секунду Мин отступает назад, пытаясь спрятаться за дерево. Недальновидно, прямо как та ваза, которой омега планировал атаковать огромного волка. Тот всматривается в чужое лицо, будто ищет там что-то, и застывает так на долгих полминуты, прежде чем — — Никто не смеет так тебя называть, — почти по слогам проговаривает Ким, и золото вновь течет в его взгляде. — Ни одна чертова тварь не посмеет сказать такого, пока я рядом, — и, встряхнув головой, бормочет почти неслышно: — Никому нельзя трогать мое, — он подается вперед в порыве коснуться, но Юнги вновь отшатывается и пищит, все еще напуганный чужой яростью. Джун может думать, что он в порядке, но никто не знает, что может случиться потом. И тогда кимово лицо проясняется: будто что-то вытолкнуло то гневное выражение, заменив на обеспокоенное. Он нервно прочесывает волосы пальцами несколько раз, видимо, подбирая слова, и наконец успокаивается, кажется, окончательно. Омеге хотелось бы в это верить. — Прости, — голос звучит побито, и муж вновь напоминает обиженного щенка. Какого черта огромный оборотень сейчас кажется размером с грустную маленькую собачку? — Я не это хотел… черт. Я… просто хочу, чтобы тебя это не касалось. Я хочу просто жить, понимаешь? С тобой. Неважно, будет ли кто-то еще. Это наше дело, и если кого они и назовут ненормальным, так это меня, потому что я не собираюсь пытаться еще раз или брать другого. Поэтому, пожалуйста, просто иди ко мне. Я хочу знать, что ты надежно спрятан от них в моих руках. Юнги пропускает половину, не верит даже немного — отказывается принимать, что кто-то из этой стаи может говорить подобное, что это делает тот человек, который так остро переживал их маленькую (большую) потерю. Однако муж прав: ни одна собака не имеет права нападать на их семью. Семью?.. Смыкая руки на широкой спине, омега оставляет размышления на потом. Даже если сказанное Намджуном — полная чушь, сейчас она успокаивает, а потом они разберутся. Поэтому Мин просто обнимает мужчину, роняя тихие слезы на чужую рубашку. И обнимать своего мужа ему, определенно, нравится больше, чем бояться.