Тварь

Мин просыпается от страшного шума, долбящего по голове. Задремать удалось пару минут назад, когда измотанный организм упал без сил в объятия чуткого сна. Но. Кто-то очень громкий снизу решил, что омеге не нужно сегодня поспать. Он приподнимается на локтях, протирает невидящие глаза, пытается вслушаться, и, к его ужасу, голос оказывается знаком. С утра пораньше дом семьи Ким решил навестить главный и старший из них всех человек — намджунов отец. Ходить тихо, когда под ногами скрипят доски — то еще развлечение, но Мин не теряет надежды остаться незамеченным, когда выходит из комнаты и движется по лестнице вниз. Не в его правилах слушать чужие разговоры, но сейчас парень догадывался, что предметом обсуждения вполне мог стать и он сам. Узнать, что о нем думает глава семьи, никогда не будет лишним. — …и что ты хочешь сказать? — гремит мужчина перед, видимо, безмолвным Намджуном. — Какого черта он до сих пор не беременный, когда вы провели вместе течку?! Твоя мать родила шестерых за пять лет и родила бы еще, а этот бракованный за год даже забеременеть нормально не смог! За каким лешим тебе сдался именно он, когда я предлагал тебе взять Югема? А теперь уже поздно, его уже… Дальше омега не слушает. Сползает по стенке, придавленный сразу с трех сторон чувством вины: той, что скопилась за все время брака, той, что осталась от этой ночи и той, что врезалась в сердце сейчас. Джун мог выбрать здорового крепкого мужа, что смог бы дать ему все, о чем только можно мечтать, и жил бы спокойно. Но он отказался в пользу бесполезного, не годного ни на одно дело Юнги в надежде, наверное, на лучшее, или поведясь на красивые глаза (потому что больше и не на что). И прожил весь этот год в осознании, что совершил огромную, самую страшную в своей жизни ошибку. Пытался исправить, но безуспешно. Потому что Юнги — ошибка неисправимая, как сам же и доказал. Горькое разочарование разливается по груди, поднимается наверх и выходит слезами. Но, несмотря на шум в голове, он все еще слышит, о чем говорят внизу. — …если все не исправится, — долгая, тяжелая пауза, оседающая на языке пеплом, — возьмешь другого, а этого оставим как рабочую силу. Хотя он и на то не сгодится. Выходя, старший плюет что-то вроде «негодная дрянь», после оглушительно хлопая дверью. Мин и не думает двигаться, бездумно глядя на часы. Пять минут, десять, семнадцать — ни единого звука с кухни, где проходил разговор. Будто отец говорил сам с собой, забыв пригласить сына, или просто пришел позлить омегу. Но на восемнадцатой минуте тишина рушится о чужие шаги, обходящие кухонный стол и идущие к лестнице. Мин и не думает двигаться, даже когда супруг становится прямо напротив, направляя снизу удивленно-испуганный взгляд.