Тварь

Все происходит стремительно-быстро, кувыркаясь в глазах ураганом. Бросив топор, Намджун подлетает в два прыжка и становится напротив Чона, оказываясь выше того на голову. — С ним все в порядке? — цедит он, но в голосе ясно слышен приказ: руки прочь от омеги, иначе эти руки придется сломать. Даже Юнги каменеет от страха, хотя, по сути, не сделал ничего. Лекарь кивает и смотрит на Мина некоторое время с вопросом — тот еле заметно качает головой, показывая, что разберется с этим сам. Примерно тогда же работа снова набирает ход — жителям стало неинтересно смотреть на чужую стычку. — Домой, — рычит муж, а Юнги дрожь пробирает от одной только обвинительной ноты. Ким зол, но на кого же из них? И если на супруга — за что? Однако времени обдумать эти вопросы не остается, так как они слишком быстро оказываются внутри своей обители. Хлопает за спиной тяжелая дверь, слышатся слева шаги, и вот альфа стоит напротив, внимательно всматриваясь в чужое лицо, а глаза все еще волчьи. Омега боится. Боится, как никогда раньше, даже больше, чем во время намджунова гона. Потому что такой ярости он не видел ни разу. Потому что он знал, что Ким — один из самых сильных волков. Рука тянется к Мину, заходит назад и захватывает в плен волосы на затылке; омега дергается, пытаясь освободиться, но становится только больнее. И страшнее в тысячу раз. Уши закладывает; чужое тяжелое, грозное дыхание отдается в них грохотом колокола, бьет наотмашь по слуху, выбивает зажатый истерический вздох. — Какого черта ты так поступаешь, Юнги? — выплевывает Намджун, его пальцы в чужих волосах слабеют, пока вовсе не отпускают из хватки. — Тебе мало было слухов? Теперь их будет больше в два раза. И обо мне тоже, благодаря тебе. Мин застывает. Слезы градом катятся по лицу — слезы разочарования и обиды, несправедливости, жгущей что-то внутри. Этот зверь, собирающийся набить брюхо какой-нибудь шлюхе, желающий сбросить мужа, как ненужную вещь, и забыть о негодном супруге, смеет высказывать ничего не сделавшему Юнги самые унизительные в мире вещи? И совсем… не чувствует, как больно ударило это по Мину, по вине же Кима и всех этих людей вытерпевшего столько грязи? Юнги поднимает взгляд, но в его глазах больше нет страха. Есть отвращение. К самому себе, к тому, что время сделало с его душой и телом; ко всему, что сделало его таким, каким видит его Намджун. Намджун, который обещал, что они смогут жить, как и раньше. Но, похоже, даже обещания волки дают лживые. — Тебя волнует, что скажут обо мне? Иди к своей новой омеге и еби ее, сколько хочешь, пусть рожает тебе каждый год и плодится, как кошка. Это ведь более правильно, чем быть шлюхой, даже ни с кем не потрахавшись… Звонкий шлепок от пощечины обрывает минову речь; сам он почти валится на пол, в последний момент ухватившись за стол. Пытается бежать, слыша сзади шаги — но за волосы хватают, заставляя откинуть голову и открыть беззащитное, горящее от удара лицо. Второй рукой Ким удерживает руки Юнги. — Ты не смеешь говорить мне об этом. Вечером я должен был идти к отцу, чтобы отказаться. Но, видимо, ты уже положил меня со всеми омегами поселения. — А меня ты спарил с Хосоком. Тишина звенит между ними, когда оба застывают, пораженные сказанным. Снова необдуманные слова вместо решения проблемы. Снова каждый думает за другого вместо того, чтобы разобраться в себе. Снова боль, обоюдная, неизвестно, у кого острее, несноснее. Секунда — и Юнги приходится сесть на стул, чтобы не свалиться прямо на пол от неожиданно переставших держать рук. Муж садится рядом медленно, будто что-то мешает ему двигаться, и прячет лицо в руках, не издавая ни звука.