Тварь

— Держи, — Юнги передает мужу мочалку, сделанную из какого-то растения, названия которого он не помнил или не знал. Сам омега такой не пользовался из-за чувствительной кожи, зато Намджун сейчас охотно драл свои ноги с таким остервенением, будто желал содрать с себя шкуру. Вообще, странно, что сразу из отцовского дома супруг потащил Мина в баню. Хотя, смотря на старания Кима, Юнги начинал понимать, что тот просто хотел смыть с себя все, что накопилось во время трудного разговора. И если так, то парень и сам был не прочь хоть ножом счистить всю эту грязь. Слышится кряхтение; посмотрев на мужа, омега может лишь нежно улыбнуться: тот пытается нормально помыть спину, но все попытки терпят неудачу. И младшему ничего кроме не остается, как отобрать мочалку и сесть позади, приказав заткнуться и не дергаться, пока он не закончит. И если когда-то были времена, когда он Намджуна жалел хотя бы мысленно, то сейчас с чувством полного удовлетворения натирал уже покрасневшую кожу жесткой штуковиной, наслаждаясь чужим участившимся дыханием и удовольствием от работы. Юнги пропустил момент, когда ему захотелось просто касаться — вот так, задевать иногда ладонью, или сидеть близко, почти что дыша в затылок. Но одно он знал точно: после того, что случилось сегодня, он больше не может упрекнуть Джуна в слепом подчинении отцу или в желании расплодиться. Все делают ошибки; но альфа нашел в себе силы их исправлять. — Ты все еще меня ненавидишь? — со смешком спрашивает тот, выхватывая мочалку из миновых рук. — Думаю, теперь моя спина достаточно чистая, чтобы не трогать ее неделю, — он медлит, ссутулившись, и добавляет совсем тихо: — Спасибо тебе. Я видел, что ты тогда… хорошо, что они тебя остановили, все же. Ни к чему тебе в это лезть. Юнги утыкается ему меж лопаток носом, обнимая поперек широкой груди. Пережив ссору с отцом, унижение на глазах множества людей, все еще краснея щеками от ударов, Джун не уставал заботиться о своей слабой, проблемной омеге. Никогда не уставал, если вспомнить. Как жаль, что Мин осознал это в полной мере только сейчас, а не тогда, когда-то было нужно так же сильно. — Ты дурак, — бурчит он зачем-то, крепче прижимая к себе, и какие-то облегченные горячие слезы собираются в глазах, чтобы неосторожно капнуть на намджунову поясницу. — Почему ты не сказал ему с самого начала и позволил вообще… все это? — Ему нужно было выпустить пар, — Ким накрывает чужие руки, поглаживая их мягко и осторожно, будто может сломать. — Да и мне тоже. А еще подумать над тем, что делать дальше. Согласись, я бы выглядел дурно, если бы начал лезть в драку. Теперь же я — тот, кто вел себя достойно. Нужно будет позвать южан на обед, к слову. В знак благодарности. В конце концов, именно они все разрешили. Мин согласно мычит, потираясь о мягкую после мочалки кожу щекой. Сегодня они выяснили, кто в этой семье имеет реальную власть, кто будет защищать свое мнение до конца, кто боится вставить слово поперек даже самого сумасшедшего решения, а кто и вовсе готов сменить позицию, встав рядом с сильнейшим.  — У тебя ведь еще есть та странная банка? — спрашивает Юнги в намджунову спину, на что тот шевелится, заставляя убрать руки, и поворачивается лицом. Он легко подхватывает омегу и перемещает себе на колени, тут же устраивая максимально близко к себе. И Юнги берет стыд, когда он ощущает, что их члены соприкасаются, проезжаясь друг по другу при малейшем движении. — Есть. Но сначала займемся другим, — а в следующий миг мокрые губы накрывают его, глубоко и не принимая отказа. Жар льется по всему телу, взрываясь огненным шаром в груди, посылает дрожь до самых стоп и ладоней. Дрожащими руками Мин обнимает супруга за шею, утопая в ласке и забывая обо всем, что его окружает; сейчас в его мире есть лишь темнота и большие ладони, мнущие бедра и спину, губы, все настойчивее и отчаяннее нападающие на его собственные, безграничное желание отвечать. И просто желание, обоюдное, что становится очевидным, когда своим уже твердым членом омега чувствует такой же чужой. Неаккуратное движение выбивает задушенный стон, короткие ногти впиваются в кожу. Юнги кажется, что еще немного, и он дойдет до пика, и тогда же он обнаруживает себя трущимся о намджунов пах с таким бесстыдством, что впору сразу в ад за бесконтрольную, сжирающую изнутри похоть. Мин скулит, когда альфа устраивает ладони чуть ниже его поясницы и задает собственный темп, прижимает сильнее и не слушает никаких просьб чуть помедлить; омега, крупно дрожа, падает лбом в чужую мокрую шею, пытается заставить слушаться свои слабые руки, однако те постоянно съезжают по широким плечам, как у беспомощного котенка. Ему слишком хорошо, душно и неспокойно, чтобы пытаться прогнать летающую под закрытыми глазами пыль, которая уносит сознание и все другие звуки, кроме низких коротких стонов на самое ухо, от которых становится невыносимее в несколько раз. Юнги открывает глаза — и заходится в немом крике, когда внизу сладко дрожит, а альфа и не думает останавливаться, продлевая забытье. Но Мин понимает — этого мало, а потому собирает все свои силы, чтобы взять в ладони чужое лицо и заставить на себя посмотреть. — Сделай это нормально, — хрипит он, часто моргая, — хочу тебя внутри. Давай. Кажется, Намджун не думает ни секунды, прежде чем поднять омегу повыше и начать нетерпеливо, но с присущей ему аккуратностью опускать его на себя короткими толчками. Это не совсем больно — просто неудобно и тянуче из-за слишком большого размера, но все, что Юнги делает — это неловко постанывает, с каждым маленьким толчком принимая в себя все больше, чувствуя себя приятно-заполенно. Когда до конца остается совсем немного, Мин прогибается, меняя положение, и это становится тем, что заставляет его закричать от неожиданного удовольствия, прошивающего тело от живота до ног, и почти что заплакать от того, как становится хорошо. — Еще, сделай так еще, — просит он, насаживаясь самостоятельно уже полностью, перенимает чужое нетерпение и ерзает, требуя переходить к действиям. Намджун понимает; не сдерживая себя, он с легкостью двигает омегу вверх-вниз, как будто тот ничего не весит, так что минова голова шатается из стороны в сторону, как цветок на тонком стебле. Им обоим до одури жарко — пар, вода, пот, все стекает ручьями по их лбам и вискам, ведет дорожки по шеям и спинам, но сейчас Юнги это даже нравится. Впервые он чувствует, что его не берут, что это не из-за течки сносит крышу, а он отдается сам, получая от этого удовольствие. Юнги неразборчиво выстанывает чужое имя, правда, выходит нелепо и срывисто, прямо в ухо короткими «Джун… н. джн.». Альфа толкается быстро, но все время остается глубоко и почти не выходит, накрепко прижав омегу к себе, и постоянно задевает внутри что-то, выбивающее из головы рассудок, заставляющее униженно просить и почти умолять, доводящее до беспамятства, в котором Мин еле улавливает свои и чужие стоны, пока не доходит до удовольствия во второй раз, тут же расслабленно растекаясь по мужу. Тот ускоряет движения, сжимает чужое тело, наверное, до синяков, и Юнги понимает, что альфа уже на пределе — а потому не мешает, мажет губами за ухом, стараясь держаться за плечи и спину. Но тут Ким делает то, что Мину не нравится — пытается снять его с себя, так и не выплеснув семя. Юнги не хочет так, он хочет своего альфу полностью, а потому упирается, стараясь остаться на месте. — Нет, нет, — капризно скулит, — давай так, туда, я хочу… — Нельзя, — неимоверным усилием Джун спорит с омегой, все же выскальзывая из горячего плена, чтобы тут же уместить член меж тощих, но все же округлых ягодиц. — Тот отвар… вредный… нельзя… — Юнги чувствует, как теплое и мокрое мажет по пояснице, и вздыхает с легким разочарованием, прижимаясь губами к чужому плечу. Они делают передышку, чтобы привести в порядок тяжелое дыхание, но все так же не выпускают друг друга из объятий, уставшие и изможденные трудным днем, но бесконечно спокойные теперь, зная, что им есть, за кого держаться. — Юнги? — мягко зовет Намджун, поглаживая его спину с нежностью. — Я люблю тебя, — он говорит это с улыбкой, так просто, будто наконец оправился от болезни и глубоко вдохнул. И Мин, правда, не знает, что должен делать сейчас, хотя лучшим решением будет ответить. — Я… может быть… тоже, — выдавливает он из себя, а закончив фразу, чувствует, что сделал что-то бесконечно правильное. Наконец-то они оба все сделали правильно.