***
Переносить смерть Карла было нелегко, но выполнимо. Маркус больше не пил, у него вообще возникло объяснимое отвращение к алкоголю, он не мог терпеть даже сидр и пиво. Это было к лучшему, его ничто не отвлекало, а отсутствие алкоголя в его жизни заставило искать новые способы развлечь себя и успокоить нервы. Особенно такая потребность возникала у Маркуса после тренировок. Он стал больше рисовать. Теперь в комнате, отведённой под мастерскую, стояла коробка масляных красок, пахнущая пока не самими красками, а новеньким картоном. Холст с мужским портретом, законченный ещё несколько дней назад, так и стоял на мольберте, а у Маркуса всё не хватало духу его убрать. Его душу что-то тяготило. Он не понимал, насколько его чувства к Саймону сейчас позволительны ему, имеет ли он право быть поглощённым ими, в то время как жизнь подбрасывает ему всё новые проблемы. Он смотрел на портрет Саймона и думал о том, что поступает неправильно. Эта симпатия к Саймону заставляла чувствовать себя нелепо в его присутствии. Маркус постоянно следил за мимолётными касаниями и незначительными словами, которые бросал Саймон, и не понимал, что между ними происходит. Каждый жест казался знаком внимания, но Маркус боялся дать самому себе какую-то ложную надежду. Он отказывался верить, что у них двоих может что-то получиться. Саймон казался ему таким взрослым по сравнению с ним самим. Как такой вспыльчивый, трусливый и неуверенный человек, как Маркус, может понравиться Саймону? Они всё больше времени проводили вместе. Маркуса охватывало незаслуженное, как ему казалось, счастье, но, когда они с Саймоном расставались и Маркус оставался наедине со своими мыслями, на душе становилось невыносимо тоскливо и тяжело от неизвестности. Признания он боялся, как огня, потому что в прошлый раз, когда он открыл другому человеку свои чувства, ему отказали. Хотя тогда Маркусу так же, как и теперь, казалось, что его симпатия взаимна. Наступило тяжёлое время для Маркуса как для спортсмена. Весь формат тренировок претерпел множество изменений. С младшими тренерами Робин предпочёл оборвать связи, убедив Маркуса отказаться от лишних людей в зале. Карл был стар и не мог постоянно находиться на тренировках, что уж говорить о спарринге, беге на большие дистанции и занятиях на свежем воздухе. Робину пришлось долго уговаривать Маркуса сократить штаб, но всё-таки цель была достигнута и теперь на пути молодого гения Робина не было помех в виде консервативных взглядов штаба Карла. — Ты боксёр, а тренеров у тебя как у хоккейной команды. — Я с ними спаррингуюсь. — С этими старпёрами? У них животы от пива провисли. — Не надо так. Они хорошие люди. — А я и не говорил, что плохие. Но тебе они уже не нужны. Партнёров для боев я тебе найду. У меня ещё остались кое-какие связи… — Тебе просто хочется быть единственным тренером. Признайся. — Мне хочется, чтобы мне работать не мешали. Пусть бы они хоть двадцать четыре часа в сутки здесь сидели, но они же лезут. Я же неправильно учу. Как могу, так и учу. А ты-то доволен? — Доволен. — Тогда и вопросов не должно быть. Это было довольно радикально, но Робин как будто бы знал, что делает. Маркус согласился с ним отчасти потому, что руководствовался принципом «хуже не будет» и был подвержен депрессивным настроениям после похорон. Это должно было принести свои плоды, вскоре и принесло. В последнее время (ещё при тренерстве Карла) он достиг довольно высокого уровня своего мастерства и остановился на нём, и это могло загубить его карьеру. Но с приходом к «власти» Робина результаты стали улучшаться. Маркус тренировался под его началом всего третью неделю, но и сам он стал замечать, что стал быстрее и выносливее. Он как будто бы сдвигал с места скалу, но та, на удивление, поддавалась. Маленькими шажками он продвигался вперёд. Как и было обещано, партнёры для спарринга были найдены в скором времени. Робин пригласил нескольких незнакомых Маркусу спортсменов, совсем молодых, но крепких по виду учеников местной юношеской школы бокса. Им было около восемнадцати лет, но один из них был даже выше и крупнее самого Маркуса. — И сколько они уже занимаются? — Как и ты, лет с семи, — отвечает Робин. Он записывает что-то на ходу, грызёт крупными белыми зубами кончик ручки и взглядывает коротко на разминающихся юношей. Тем, видимо, было вполне комфортно в чужом спортзале. Они довольно нагло поглядывали на Маркуса и вполголоса переговаривались. Их тренер, здоровый краснощёкий толстячок, деловито уселся на маты в углу и издали покрикивал на подопечных, которые, хоть и не замолкали ни на минуту, слушались его беспрекословно и выполняли упражнения. — Говоришь, тренер должен быть подтянутым? — усмехается Маркус, кивая в сторону чужого тренера. — Ему можно. Он мужик старой закалки. Из Союза в 90-х эмигрировал. — Ладно, не злись, — Маркус заматывает руки бинтом. Он уже совсем разогрелся, и Робин, стоявший рядом с ним, отодвинулся — от тела Маркуса исходил жар. — Так что с ними? — спрашивает Маркус. — Кто что умеет? Робин пожимает плечами и загадочно улыбается в ответ. — Ты не знаешь? — Знаю, — говорит Робин. — Классные ребята, наглые. — Ты мне ничего не скажешь? Я даже не знаю, кто как из них дерётся, — в недоумении говорит Маркус. — Да тебе это и не нужно. — А если я кого покалечу? — Не бойся, они же не хрустальные. Не разобьёшь. — И чему же это должно меня научить? Они точно медленнее меня, — заносчиво произносит Маркус. — Отработаешь реакцию. Ты же не знаешь, чего от них ждать. Леман тоже сюрпризы может выкидывать, да и последняя запись его боя полугодовой давности, — Робин недовольно хмурится, говоря всё это, искоса и с интересом поглядывает на начинающих спортсменов. Затем его лицо внезапно принимает выражение крайней вдохновлённости, он хлопает в ладоши, и глаза у него загораются желтоватым блеском. — Ну что, товарищ Зверев, готовы ваши парни? — А куда им деваться? Орлы! — мужичок ловко спрыгивает с кипы матов и, удивительно легко шагая, идёт к рингу. Он потирает пухлые красные руки и громогласно восклицает: — Крис! Первый, пошёл! От троицы парней отделяется самый крупный. Мальчишка был чуть повыше самого Маркуса, плотный и с какой-то самодовольной, не по-детски самоуверенной ухмылкой. Маркус нахмурился и надел перчатки. Дух соперничества — это то, что всегда заставляло людей, в особенности мужчин, совершать настоящие подвиги. Теперь, в спортзале, особого накала не было, но каждый из присутствующих чувствовал необъяснимое возбуждение, даже Робин и Зверев, которые были гораздо опытнее и мудрее своих подопечных, поддавались всеобщему настроению (они даже тайком поспорили, кто из бойцов первый проведёт полноценную атаку). Крис и Маркус, поднявшись на ринг, смотрели друг на друга так, как смотрят дикие звери друг на друга перед схваткой. От волнения Маркус ощущал лёгкую слабость в ногах, его рот, так же, как и у соперника, скривился в самодовольном оскале. Мальчишка, подпрыгнув на месте пару раз, встал в стойку. На удивление, юноша очень быстро освоился и почти сразу, не приглядываясь к противнику, пошёл в атаку. Маркус тут же ушёл в сторону, не собираясь контратаковать. Маркус старался не снижать скорости, подражая в чём-то Робину; он то и дело ускользал от ударов, иногда не успевал, но особого урона ему так и не смогли нанести. Более того, соперник начал воспринимать бой всерьёз, поняв, что его попытки достать Маркуса не увенчаются успехом. Робин проиграл спор и отдал Звереву его законную двадцатку, но был донельзя доволен ходом боя. Он видел, что работа с ним принесла результаты, и Маркус стал больше думать во время боя. Несмотря на то, что желание поскорее опрокинуть соперника всё ещё жило в нём, он применял именно ту тактику, которой его научили в последнее время, закрепляя её, применяя на практике. Спешить было некуда, выкладываться на все сто процентов тоже не имело смысла. Маркус внезапно подставляется, пропустив удар, и это сбивает его с нужного ритма. Соперник наносит ещё несколько ударов, воодушевлённый успехом. Робин внимательно следит за тем, как Маркус, пошатнувшись, вдруг теряет равновесие от следующей атаки. Нелепая случайность, везение мальчишки, Робин не знает, как это назвать, но Маркус падает. Робин до боли сжимает пальцами свои колени, сильное желание заорать с трудом удаётся сдержать. Заорать не для того, чтобы заметить ошибку или поддержать Маркуса, а беспричинно закричать, закричать от злости на то, что так получилось. У Маркуса была небольшая ошибка — он плохо сдержал удар, из-за чего оказался в неустойчивом положении. И его соперник этим воспользовался и снова атаковал. Несколько секунд Маркус, видимо, осознавал свой позор, затем, в целом сохраняя спокойствие, встал. Короткого взгляда на Робина было достаточно, чтобы понять, что он злится. Маркусу стыдно, он тоже злится, но, сделав пару вдохов, он с трудом заставляет себя успокоиться. Если он снова потеряет самообладание, он не сможет думать, и это его как раз-таки и может уничтожить. Теперь даже к обычному спаррингу ему стоит относиться серьёзно. Мальчишка перед ним радостно улыбается, не веря своему краткому триумфу, у него светятся глаза от счастья, и Маркус внезапно улыбается в ответ. Наивный и глупый, ещё глупее самого Маркуса. Атаку Маркус проводит долго, со знанием дела изнуряя соперника. Бьёт он редко, но сильно и наверняка, поэтому после четырёх ударов мальчишка почти жалобно просит остановить бой, когда оказывается в нокауте. Зверев машет ему рукой, и его сменяет его друг. Остальные два боя для Маркуса проносятся быстро. Он получает удовольствие от того, что он делает, ведёт себя осторожно и профессионально. Хотя его настораживает молчание Робина, который должен был бы указать ему на его ошибки. Зато Зверев не замолкает на минуту, делая замечания своим ученикам: держи корпус ровнее, бей с правой, не лезь, рано. — Свои мелкие косяки ты должен подмечать уже сам, — цокает языком Робин. В целом он оказался доволен исходом встречи, даже рад, что всё сложилось так, как сложилось. Маркус сразу же доказал, что успех его первого противника был всего лишь счастливым для него развитием случайных событий. — Я записал всё, не беспокойся. На листе Маркус успел увидеть только список, состоящий из шести пунктов. Что там было, Маркус в тот день так и не узнал, потому что был слишком вымотан тренировкой. Позже подростки всё-таки подошли к нему и оказалось, что они довольно приятны в общении. Они смотрели на Маркуса почти влюблёнными глазами и просили своего тренера о том, чтобы они когда-нибудь повторили сегодняшний опыт. — Удачи вам, — сказал тот, самый первый, Крис, — в бою с Леманом. Я буду болеть за вас. — Спасибо. Именно тогда Маркус вспомнил о том, что он несёт ответственность не только перед собой и перед своим тренером, когда выходит на ринг. Он подумал о тех людях, кто приходит посмотреть на бой ради него, о тех, кто за него болеет. Он знал о существовании его фан-клуба, знал, что довольно большое количество человек поддерживает Маркуса как бойца. Раньше он почти не задумывался о фанатах и сторонился их, ставил себя выше других. Теперь он задумался; он такой же, как и другие, не лучше и не хуже. Может, чтобы почувствовать уважение и любовь, нужно самому относится к другим людям, даже незнакомым, соответствующе?..***
Конференц-зал, освещённый множеством отливающих голубизной ламп, быстро наполнялся людьми. В основном это были журналисты. Они стремились занять самые выгодные места перед столом, на котором какой-то молодой парень то и дело поправлял правый микрофон, переставлял на столе бутылку с водой, будто бы в разных местах она смотрелась по-другому, и нервозно оглядывался. В зале стояло тихое гудение; многие присутствующие друг друга знали, но особого энтузиазма от встречи никто не проявлял — профессиональная этика не позволяла. — Это же не вода, правда? — в зал одними из опоздавших заходят молодой парень и пожилой мужчина, который, распахивая на себе истрёпанное пальто, отхлёбывает из пластиковой бутылки. — Поверить не могу, — закатывает глаза молодой, — вы можете хотя бы здесь не пить? — Яйца курицу не учат, — невозмутимо отвечает Хэнк. — Расслабься, парень, это не водка. Не надо из меня делать бог весть кого. Коннор поправляет на себе галстук и проходит на один из последних рядов; ближайшие были уже заняты, потому что они опоздали. Андерсон напился в три звезды, и Коннору пришлось экстренно приводить его в чувство. По Хэнку было видно, что он не первой свежести, но его непоколебимая уверенность заставляла остальных думать, что так и должно быть. Хэнк всем телом обрушился на стул рядом с Коннором, который наконец-таки оторвался от лакированного бейджа на шее. Этот бейдж был знаком того, что Коннор — теперь самый настоящий журналист, самый взаправдашний, что теперь ему можно ходить вот на такие пресс-конференции и с гордостью называть себя корреспондентом, сотрудником СМИ. — Ты ещё облизни его, — советует Хэнк. — Мистер Андерсон, ваши шутки тут не к месту. — Не к месту твой галстук, — парирует Хэнк, — сними, а то выглядишь, как школьник. — Вы бы помолчали. Я тоже могу сейчас привязаться к вашему гардеробу. — Ну, валяй. — Вы видели свою рубашку? Хиппи? Я думал, что все динозавры, которые носят такие, вымерли, — кривится Коннор. Им пришлось ещё заехать к какому-то ларьку и купить Андерсону гамбургер, потому что… Коннор не помнил, какие доводы приводил Хэнк, чтобы убедить его сделать огромный крюк (просто ему не хотелось признавать, что он потакал прихотям своего пожилого коллеги). — Так ты же сам такую выбрал, — резонно замечает Хэнк, закрывая бутылку, но не убирая её далеко. — Да потому что вы были в говно! — восклицает Коннор возмущённо. Как на зло, именно в этот момент в зале становится необычайно тихо, и эти слова становятся слышны практически всем. Несколько людей оборачиваются к ним, Коннор замирает и медленно пригибается к стулу, стараясь стать как можно незаметнее. Хэнк наклоняется и говорит своему соседу спереди с прискорбным видом: — Молодёжь теперь совсем невоспитанная стала… Коннор давится воздухом и начинает быстро-быстро бросаться громкими словами, от которых Андерсону ни горячо, ни холодно. Это продолжается совсем недолго, потому что всё их окружение оживляется, из другой двери выходит первая компания — всего двое человек, Маркус быстро проходит на своё место, игнорируя гомон журналистов. Робин на мгновение останавливается и осматривает публику. Не найдя никого из знакомых, он садится рядом с Маркусом. — А второй? Они разве не вместе должны были зайти? Ну, знак дружбы? — явление кумира отвлекает Коннора от ворчания. — Должны были. Но он опаздывает, — Хэнк бросает взгляд на часы, — непозволительно опаздывает. — Это его пресс-конференция, как так можно? — Легко и просто. Маркус замечает ассистента, суетящегося за его спиной. Паренёк явно не знал, куда себя деть, и его нервозность насторожила Маркуса. — Всё нормально? — он оборачивается к парню. — Да, да, всё хорошо. Вам что-то принести? — Нет, спасибо. — Легче Маркусу не становится, но он старается не думать об этом ассистенте. Может, это его обыкновенное состояние. Спустя долгие минуты в конференц-зале появляется и оппонент Маркуса. Его приход вызывает, пожалуй, ещё большее волнение среди прессы, потому что Леман, в отличие от Маркуса, любил пообщаться с журналистами. Они никогда не встречались друг с другом вживую, и, признаться, атмосфера на конференции обещала быть нагнетающей. Маркус нервничал; он знал, что в интервью примерно трёхмесячной давности, когда предложение о бое только рассматривалось, Леман сделал довольно громкое заявление. Он обещал, что «поставит на место «зазвездившегося» мальчишку». Маркус боялся, что не сможет сохранить самообладание в присутствии Лемана, но на этот счёт его немного успокоил Робин, решив, что преимущественно говорить будет он. В записи своего последнего боя Леман выглядел значительно худее. Его широкое бледное лицо было прорезано носогубными складкам, они делали его похожим на бульдога. Глаза постоянно прятались за морщинами, сужались в две щёлочки от ядовитой длинной улыбки. Волосы, коротко остриженные, торчали, как иголки у ежа, прямые, светлые и жёсткие. Надо было признать, он был довольно симпатичен, но в лице его редко мелькала хоть какая-то приятная эмоция — даже улыбка была насмешливой. Ему навстречу поднялся Маркус, темнокожий, поджарый и молодой — полная противоположность. Его глаза спокойно смотрели на вошедшего, ни один мускул на напрягся, не извратил его красивое лицо в гримасу отвращения. Как достойный противник, Маркус гордо выпрямил спину и приподнял лицо, освещенное яркими лампами зала. Весь массивный, приземистый, Леман грозился не поместиться в дверной проём. Прошёл он всё-таки без проблем и остановился перед их столом. Маркус молча протянул ему руку, честно и открыто взглядывая ему в глаза. На его жест отвечают неизменной ухмылкой. — Ещё скажи, что рад знакомству, — говорит Леман, игнорируя протянутую ладонь. Он обращается уже к Робину, который даже не поднялся — презрение к этому человеку вызывало у него тошноту и головокружение. — Попытка номер два? Робин молчит и играет желваками. Пресс-конференция начинается, и всё проходит вполне спокойно. У Робина спрашивают, насколько он компетентен в исполнении своих обязанностей как тренера и правда ли, что он внес коррективы в тренерский состав, но это всё мелочи. Большинство вопросов адресуется боксёрам, чаще всего Леману — оно и понятно, он был тем самым человеком, чьи резкие слова можно было бы сделать заголовком в журнале. Маркус ответил лишь один раз, когда Робин просто не мог сказать что-либо. Один из журналистов снова затронул тему личной жизни, что было не совсем уместно, но Маркус всё же объяснил, что о своей собственной сексуальной жизни ему думать пока некогда: свадьба Норт, бой, недавние похороны — всё это занимает время. После того, как Маркус произнёс первые слова, он понял, почему ассистент за его спиной так нервничал. С микрофоном Маркуса что-то было не так. Голос воспроизводился тише, чем у остальных, а на фоне, если Маркус говорил громче, звучало шуршание. Особого дискомфорта это никому не доставляло, потому что в зале было относительно тихо, но каждому из присутствующих было ясно, что возникли какие-то технические неполадки. Маркус пропускает вопрос, задумавшись о чём-то, но Робин пихает его коленом под столом, чтобы он обратил внимание на конференцию. — Я от своих слов не отказываюсь, — говорит Леман. — То есть, вы уверены в своей победе? — Более чем. Невольно из уст Маркуса вырывается смех. Так как слышат его все, Леман просто не может проигнорировать это. Если бы Маркус мог видеть его лицо, он бы заметил, как побагровели его лоб и щёки в этот момент. — Всё увидим на ринге, — говорит Маркус негромко, но его голос оглушающе звенит в тишине. — Увидим, как я тебя в клочья порву. Парень, наслаждайся лучами славы, пока тебя ещё не забыли, тебе совсем недолго осталось. Последние слова Лемана слышит только его тренер, да и тот не разбирает часть фразы. Пресса оживляется и наперебой начинает задавать вопросы, не давая боксёрам отвечать. Маркус с невозмутимым видом откручивает крышку у своей бутылки и замечает, что бутылка початая. Он передумывает пить и откладывает воду в сторону. В дальних рядах он замечает молодого мужчину, который, кажется, из штанов собирается выпрыгнуть, чтобы задать вопрос. Внимание привлекает, скорее, не он (от других журналистов он отличался разве что своей молодостью), а его сосед, не проявляющий никакого интереса к тому, что происходит вокруг него. Это был пожилой мужчина в тёмных очках, расслабленно развалившийся на стуле. Маркуса эта парочка веселит своим контрастом, и он указывает ладонью и глазами на молодого журналиста. Коннор сначала оторопевает, пораженный тем, что его заметил именно тот, к кому он больше всего хотел обратиться. Он мигом собирается, становится серьёзен и сосредоточен. Хэнк хихикает про себя, видя, как его коллега с остервенением поправляет галстук и выбрасывает лихим движением вперёд руку с диктофоном. — Я хотел бы спросить… В последнее время Вас, Маркус, часто видят с корреспондентом «SportTimes» Саймоном Гибсоном. Ходит много слухов о роде ваших с ним отношений. Как Вы это прокомментируете? Маркус с разочарованием кусает губу и смущённо улыбается. Молчание и ожидание ответа свинцовой плитой ложатся на его плечи, всё его тело становится непрочной натянутой струной. Он уже собирается что-то сказать, но раздаётся недовольный возглас Робина: — Вы для чего спрашиваете? Вы же понимаете, зачем вы здесь? Из какой вы газеты? — Спортивная программа на радио «Fa… — Так и спрашивайте про спорт, чёрт возьми! — А может, спортсмен что-то скажет? Или смелости не хватает? Неприятный голос Лемана режет слух. Маркус старается дышать глубже и игнорировать соперника, но снова тишина, потом гомон журналистов, потом снова какое-то едкое замечание Лемана, ответ Робина. — Я хотел бы… — начинает Маркус, но микрофон внезапно отключается, перед этим выдав звонкий хлопок и шуршание. — Педик, — вполголоса проговаривает Леман. Это пик. Маркус подскакивает, со скрежетом отодвигая стул, и пытается пройти к Леману, сидящему с противоположного края. Ему мешает стул Робина и подбежавший бледный парень, тот самый ассистент, который до этого устанавливал микрофоны на столе. Он же не знал, что аппаратура не может выдержать случайно пролитой на неё воды. У Маркуса руки чешутся влепить ассистенту пощёчину, но он только пытается оттолкнуть того со своего пути — весь гнев он собирается выместить на Лемане. — Маркус! Маркус, успокойся! — Робин тоже поднимается и протискивается между боксёром и несчастным ассистентом, который, хоть и подбежал к разъярённому мужчине первым, весь дрожал от страха и ужаса перед человеком, способным свернуть ему шею одним ударом в лицо. — Твою мать! Хватит, сядь, кретин! Ты не на ринге! — Мне всё равно, я сейчас ему голову откручу… — Давай, щенок! — со своего места подрывается Леман. Это только подливает масла в огонь. Крики, суета, широко распахнутые глаза Робина, его тощие руки, упирающиеся ладонями в грудь Маркусу, движение и несколько вспышек камер, покрасневшее лицо Лемана, его большой скривившийся в ухмылке рот. Всё мелькает, и Маркус, честно признаться, почти не замечает больше преград перед собой, прорывается к этому постоянно меняющемуся широкому лицу, почти упирается лбом в этот розовый лоб, обрамлённый жёсткой щёткой волос, он почти ударяет по нему, но руки скручивают за спиной, движения ими приносят только боль. Лемана тоже держат, он, как собака, лает, выплёвывая слова, Маркус же, наклонившись вперёд, молча клонится к нему и пытается вырвать руки из захвата. — Как петухи сцепились, — говорит Хэнк, поднимая очки и вглядываясь подслеповатыми глазами в то, что происходит за столом. Коннор возбуждённо взмахивает руками. — Леман — мудак! — тихо говорит он, хотя эта предусмотрительность и не нужна, его всё равно не услышат за общим шумом. — А ты — идиот, — заявляет Хэнк. — Это ж надо так! Совсем сдурел, такое спрашивать? Правильно тебя этот, прости Господи, как его, Робин оборвал! — Он нагрубил! — Благодари, что не послал, дурак! Всем становится ясно, что пресс-конференция больше продолжаться не может. Охрана еле разнимает боксёров, оттаскивая их друг от друга, Маркуса уводят под конвоем, потому что он теряет доверие своим поведением. Робин, мрачнее тучи, идёт за своим подопечным и что-то тихо цедит сквозь зубы Леману. Тот только усмехается. — Ну что, погнали? — Хэнк поднимается со своего места одним из последних. Он смотрит на поникшего Коннора. — Чего скис? Вставай, нам ещё в одно место заскочить надо. — Нам?! — Поехали, давай, мне сына надо с каратэ забрать. — Ваш сын — вы и забирайте. Тем не менее, Коннор покорно встаёт и плетётся за Хэнком, заезжает за его сыном и отвозит их двоих домой. Своё фиаско он, наверное, не сможет забыть никогда.***
— Ты видел пресс-конференцию? — Да, это… Быстро разошлось по Интернету, — Саймон как никогда осторожен. Он тщательно подбирает слова, чтобы не разозлить Маркуса ещё больше. — Ты повёл себя вполне адекватно. Леман — действительно поганый человек, — продолжает Саймон. — Такие, как он, думают, что они лучше всех, а на самом деле они ничего из себя не представляют. — Этот представляет. Маркус лежит на диване, придавленный к подушкам мягким белым животом Бастет. Кошка, обвив его шею и пригревшись на груди, хрипло мурлыкала, в то время как её хозяин бесцельно смотрел в потолок. Саймон, чьё тело требовало действия, обходил гостиную кругом и, наконец, остановился у спинки дивана и наклонился над Маркусом. — У тебя снова этот взгляд. — Какой? — Маркус с интересом уставляется на Саймона. Он понятия не имел, что тот имел в виду. — Как будто бы у тебя в голове свой мир, такой же полноценный, как и внешний, — говорит Саймон, — и внешний тебе уже не интересен. Точнее, не так. Тебе просто не хочется быть в этом мире, и ты уходишь в свой. — Это плохо? — Это ужасно, — без тени сомнения и улыбки отвечает Саймон. — Почему? — Потому что то, что происходит у нас вот здесь, — Саймон постукивает пальцем по виску, — не по-настоящему. Ты пытаешься отгородиться от действительности. Скажи мне, если я ошибаюсь. — Я не знаю, — честно отвечает Маркус. Он не думал об этом в таком ключе. — С чего бы мне отгораживаться? У меня, в общем-то, отличная жизнь. Все эти трудности временны. — У тебя этот взгляд и раньше был. До трудностей. Саймон проходит дальше и садится в кресло напротив Маркуса. Он, честно признаться, не знает, что сказать ему. У них обоих нет настроения вести беседы, но они вынуждены разговаривать. Саймон в последнее время чувствовал титаническую тяжесть на плечах — тревожные мысли не давали покоя. В первую очередь его волновала та связь, которая выстроилась между ним и Маркусом за то время, что они общались. Он понимал, что это не просто дружба, но и любовным романом он бы это не назвал, поэтому, когда он посмотрел запись с пресс-конференции, его охватили смешанные чувства. С одной стороны — дьявольский гнев и возмущение вследствие непозволительного поведения Лемана, с другой — страх и смущение: вдруг подозрения прессы по поводу личной жизни Маркуса вполне оправданы? Даже если так, то почему он должен стыдиться этого? — Рано или поздно все об этом забудут, — пожимает плечами Саймон. — Сейчас тебе нужно просто сконцентрироваться на тренировках, в работе всегда забываешь о таких вещах. Маркус молчит, но взгляд его меняется; он уже не бесцельно неподвижен. Взгляд Маркуса скачет с одного предмета на другой. — Мне кажется, нам нужно немного… — Не продолжай, чёрт возьми! — восклицает Саймон. Он не глуп, мигом догадывается. — Давай хотя бы до боя не будем видеться? — Я же просил не продолжать. Саймон поднимается и снова начинает ходить взад-вперёд по комнате. Он не знает, куда деть свои неловкие длинные руки, мельтешащие и раздражающие взгляд, наконец в озлобленном жесте скрещивает их на груди. Маркус сгоняет кошку на пол и поднимается. Он встаёт на пути Саймона, и тот чуть ли не врезается в него, но вовремя останавливается и опускает голову. Его колотит от злости, он кусает мякоть щеки изнутри. — Я просто не хочу, чтобы слухи поползли дальше, — говорит Маркус. — Саймон, это ненадолго. Бой уже совсем скоро. — А дальше что? Ты победишь, и всё внимание будет приковано к тебе, — сквозь зубы произносит Саймон, — тогда ещё придётся недельку подождать. Потом ещё что-то. Не легче вообще всё прекратить? — Прекратить что? Саймона словно обухом по голове ударяет. Его лицо обмякает, морщины разглаживаются, глаза немного потерянно и отстранённо глядят на крепко сжатые губы Маркуса. Он вспоминает, как они познакомились. Они стояли почти так же близко, и Саймон тогда заметил гетерохромию, подумал про себя, что, несмотря на сурово напряжённые черты лица, Маркус был очень привлекателен. Всего лишь привлекателен, но не красив, вот что он заметил. Сейчас ему было отвратительно осознавать, что возненавидеть эти черты, хотя бы просто выбросить их из памяти он уже не мог. — Нашу дружбу, — договаривает Саймон, потом всё же выравнивает свой безвольно покосившийся хребет. — Тебе это легко сделать. Ты же говорил, что плохо сходишься с людьми. Наверное, это правда. Я пойду, да? Маркус коротко кивает. Он бросает Саймону вдогонку с глупой детской надеждой: — Увидимся. Грохотом ему отвечает захлопнутая дверь.***
В комнате невесты было непривычно мрачно, настольная лампа испускала бледно-оранжевые лучи, ночник в виде младенца-ангела светил розовым. Это была детская комната Норт, но в ней стояло две кровати, Маркус часто ночевал здесь, будучи ребёнком. Норт как раз-таки и сидела на его старой кровати; ещё когда они были маленькими, матрас проваливался, слабые пружины прогибались под небольшим весом ребёнка. У изголовья лежала тяжёлая плоская подушка из гусиного пера — такие уже нигде и не найдёшь. С какой-то странной нежностью Норт расправила складки на покрывале, затем глянула на белую юбку своего платья. Она редко плакала, но в этот раз почему-то она не смогла сдержаться. Нежная тоска ударила по сердцу. Норт подскакивает, наспех вытирая слёзы и наклоняется к настольному круглому зеркалу. На зеркале наклеена уже выцветшая картинка с грациозной белой лошадью. В детстве у Норт была целая тетрадь, куда она вклеивала такие наклейки, объёмные, плоские, матовые и с блестками. Почему-то самые некрасивые, которые никому не нравились — да хотя бы та же наклейка с коротконогим нелепым пони — были самыми любимыми и дорогими сердцу. «Если поискать, можно и игрушки найти», — подумала Норт. Она вспомнила красный квадратный таз из пластмассы, в который отец бросал все игрушки, когда Норт отказывалась их убирать. Он всё время грозился выкинуть их все. Она поправила макияж, выдохнула и выпрямилась. Скрипнула дверь. — Всё хорошо? — Маркус весь одет в белое, только бабочка пестрит тёмно-красным цветом. — Да, конечно, — отвечает Норт. Она быстро смаргивает остатки слёз. — Там, внизу, Пьер бушует. Я впервые вижу его таким взволнованным. — С ним такое бывает. Ты уже познакомился с его родителями? — Да, очень милые люди, — Маркус садится на розовый вертящийся стул и отталкивается ногами от пола. Комната проносится перед ним оранжево-розовым лоскутным одеялом. Он останавливается перед белым платьем. Норт необычайно хороша. Маркус не был знатоком в моде, но даже ему было понятно, что любые кружева или бисер были бы лишними. Лаконичное атласное платье, завитые кудри, свободно падающие на грудь. Лучше и не придумаешь. — Карлу бы понравилось платье, — говорит в душевном порыве Маркус. Эти слова становятся новым толчком. Норт кривит лицо, прикрывает его ладонями и снова плачет, только в этот раз истерика обещает затянуться. У Маркуса округляются глаза от удивления и осознания своей вины. Он поднимается и сажает Норт на стул, но не может вымолвить ни слова. Она задыхается от бурных рыданий, пытается успокоиться. Маркус просто становится рядом и обнимает её, гладит по волосам, жестковатым от вылитого на них лака. Единственное, что нужно сейчас Норт — это несколько минут, в течение которых она сможет выплеснуть всю тоску, накопившуюся с похорон Карла. И наилучший выход — не мешать ей, а просто понять. Она сама успокаивается. — Прости, не буду такое говорить. У тебя же свадьба. Норт хмурится. — Вот именно, что сегодня моя свадьба. Я имею право на сантименты. Да и… Гормоны шалят, ты же знаешь. Они молчат, пока Норт борется с последними порывами истерики. Она всхлипывает несколько раз, дышит глубоко, затем поднимается и снова поправляет макияж, благо, косметики на лице у неё было немного. Она приоткрывает губы и, распахнув глаза, красит ресницы, покачивая головой. — Я всё хотела спросить. У вас с Саймоном всё нормально? Я думала, вы приедете вместе. Он приехал, кстати? — Да. Минут десять назад. — Подожди, ты от него здесь прячешься? — Норт оборачивается к нему и хмурится. — Не прячусь я. — Тогда что происходит? Между вами же… — Что? — с недовольным лицом Маркус скрещивает руки на груди. Норт выпрямляется. У неё покраснел кончик носа и глаза ещё влажные, но она старается сделать улыбку кокетливой. — Между вами искры летают, как между проводами в сломанном электрощите. Разве вы не… — Ты думаешь, мы спим? Норт кивает. — Ты правда поверила в эти сказки из журналов? — Из каких журналов? Я не читаю статьи о тебе, я же не твоя фанатка. Просто вы часто вместе в последнее время. — И ты сделала вывод, что мы — любовники? Норт закатывает глаза. — Я этого не говорила. Мне казалось, что между вами что-то есть. Ты на него смотришь, как голодный пёс на косточку. Когда он не видит, конечно. — Неправда, — неуверенно усмехается Маркус. — Слушай, ты можешь, конечно, сколько угодно это отрицать, — она подкрашивает губы, замолкает на несколько секунд, — но он тебя вдохновляет. Я видела его портрет. Это уже что-то значит. — Ты заходила в мастерскую?! — он едва не хватается за голову. — Когда? — Помнишь, ты отдавал ковёр в чистку? Его должны были привезти, когда ты был на тренировке. Я была так рада, что ты снова начал рисовать, что мне захотелось посмотреть. — Разве я говорил, что рисовал? — Нет. Но от тебя тогда постоянно пахло маслом. И когда я тебя попросила дать понюхать тюбик с краской, он легко открывался. И тюбик был новый. Ты покупал новые краски. Маркус поражённо косится на неё и садится на кровать. — Я подумал, это был просто каприз беременной женщины. А это была детективная уловка? — В точку, — Норт щелкает колпачком помады. — Ну что? Мне же интересно. Вы встречаетесь? — Нет. И не будем уже. — Ты уверен в этом на все сто процентов? Маркус задумчиво отвёл глаза. Он не хотел бы загадывать, строить какие-то планы, потому что не имел привычки обнадёживать себя. Отучился от неё в переходном возрасте. — На семьдесят. — Ого. Из-за чего вы так повздорили? — По-моему, это неважно. — Ладно. Надеюсь, ты не пожалеешь. «Я тоже надеюсь». Погода стояла сухая и ясная. Мужчины ходили в одних смокингах, женщины перебегали из машин в здание церкви в лёгких платьях и накидках. Их шпильки звонко стучали по плитке перед входом. Семья Пьера была католиками; в общем-то, только они и настаивали на том, чтобы помолвленные прошли обряд венчания. Норт не возражала, наоборот, она видела в этом процессе какую-то романтику древнего таинства. Единственное, что ей не нравилось — это множество незнакомых ей родственников со стороны жениха. Она надеялась, что мероприятие будет организовано для малого количества гостей, но свекровь была непреклонна. Норт благодарила судьбу за то, что семья Пьера жила в Канаде, а не в Детройте. Это в разы сокращало количество визитов семьи мужа в их дом. Со стороны невесты было очень мало гостей: Маркус, Робин, две подруги, Саймон. Последний гость держался вдалеке от всей процессии, но перед началом церемонии он поприветствовал и жениха, и невесту. Норт почему-то была очень рада ему. Саймон стоял у небольшой часовни и курил. Курил он редко — только когда чувствовал, что у него нет сил пинать себя. «Пинками» он называл преодоление лени и каждодневную работу. Он много писал. Он писал всё: рассказы, новеллы, даже принялся недавно писать роман. Он писал всё, кроме злополучной статьи о Маркусе. Звонки от редактора он попросту игнорировал, и в конце концов тот перестал надоедать Саймону. Роман он начал писать недавно, как уже было сказано. Саймон сшивал новую картину своего видения действительности. Герои были уже не теми бледными тенями из его рассказов, нет, это были целые микромиры, заключенные в человеческие оболочки. Ему нравилось изображать героев такими. Он, сам то смутно осознавая, создавал плотное переплетение этих микромиров. И сама действительность в его романе сшивалась из множества взглядов — взглядов героев. Но те микромиры, которые не входили в эту огромную совокупность, медленно загнивали. Проблема одиночества волновало Саймона сейчас как никогда сильно. В один из вечеров он пришёл домой и даже не стал включать ноутбук — ему не хотелось даже глядеть на файл с романом. Это было после их с Маркусом ссоры. Глупая миссия, которую Саймон поставил себе в самом начале их непродолжительного общения, была провалена. Маркус навсегда останется замкнутым одиночкой, боящимся всех на свете. Саймон делает глубокий вдох и закашливается. Он видит Маркуса, выходящего из машины. Полностью в белом, элегантный, стройный. Он подаёт руку Норт, она становится рядом с ним. Они оба похожи на древнегреческих богов. Высокие, сильные, красивые и молодые. Оба в белом. Саймон выкидывает сигарету, не докурив. В церкви расцвели бутоны белых свечей и осветили зелёные и жёлтые витражи. Саймон никогда бы не женился в таком месте. Ему никогда не нравилась эта чопорность, присущая большинству священников. Саймон ещё ни разу не встречал священнослужителя, в котором сочетались одновременно и доброта, и простота, и терпение. Он ни разу не видел настоящей веры, и это его разочаровывало. В юношестве он прошёл ту стадию становления человека, когда он перестал верить в бога. Теперь он ощущал потребность в вере, но не в той вере, которую ему предлагала церковь. Его не устраивала Библия, которую, как он считал, писали обычные люди, не устраивал Страшный Суд. Ему хотелось верить во что-то большее, чем он сам. Если бы он оказался частью чего-то великого и огромного, если бы у него было предназначение, данное самой Вселенной, он был бы счастлив. Но он этого пока не ощущал. Ему казалось, что он обособлен от мира, и это одиночество угнетало его. Что он такое против Вселенной? Она просто сметёт его. Ощущать себя частью чего-то важного, знать, что ты выполняешь какую-то важную миссию — наверное, это и есть счастье верующего. Саймон поднимает взгляд к алтарю и тут же ловит Маркуса на том, что тот его разглядывает. Вместо того, чтобы наблюдать совершение священного таинства венчания, он смотрит на Саймона. Неплохо. Они проходят мимо друг друга, как чужие, и Саймон садится в свою машину, прячется в ней. Размышления о вере, приятный скрипучий голос священника, мягкий свет свечей — всё это меняет настроение Саймона, и он уже не в силах злиться. От прежнего гнева в его душе не остаётся и следа, и он только с тоской смотрит на Маркуса. В ресторане он сидит с какими-то испанскими родственниками Пьера, которые из английских слов знают только приветствие и названия алкогольных напитков. Молодая женщина с родинкой над верхней губой на ломаном английском пытается намекнуть Саймону, что она не замужем и готова к отношениям на одну ночь. Саймон притворяется французом, не зря же он учил язык, и выпивает, кажется, четвёртый бокал шампанского. Он не считает. Маркус старается не смотреть в его сторону, но его, видимо, так и тянет к Саймону. Саймон не противится своим желаниям и, не скрываясь, следит за Маркусом. — Бегаешь от меня, как мальчишка. Я как-то говорил, что ты трус. Не думаешь, что я прав? Маркус молчит. Они натыкаются друг на друга в туалете. Саймон явно не собирается справлять нужду. Он достаёт сигареты из кармана смокинга. — Тут нельзя курить, Саймон. — Даже это мне запретишь? И не подходи к тебе, и не кури. — Ты не в себе, — спокойно возражает Маркус. Он подходит ближе и держит Саймона за плечи. — Давай я отвезу тебя домой? Тебе хватит на сегодня. — Не трогай меня!.. Саймон вырывается, но резко останавливается, когда в одной из кабинок раздаётся громыхающий звук спущенной воды. Выходит упитанный солидный мужчина и, странно покосившись на присутствующих, моет руки и быстро ретируется. — Наверное, испанец, — вяло произносит Саймон, — ни черта не понял. Повезло тебе, звезда бокса. — Саймон, прекрати, — кривится Маркус. — Почему ты никак не поймёшь? Должна быть хоть какая-то грань, которую другие люди не должны обо мне знать. Я имею, чёрт возьми, право на личную жизнь. — О какой личной жизни ты говоришь? Обо мне? Если бы я был твоей личной жизнью, ты бы не вёл себя, как скот. — Я просто пытаюсь оградиться… — Вот именно! — всплёскивает руками Саймон. — Ты ото всех пытаешься оградиться. И от меня! В итоге ты всё-таки останешься один. Знаешь почему? Потому что Норт сейчас выходит замуж, потом у неё появятся дети, и ей будет не до тебя! И Робин не будет нянчиться с тобой вечно! Злая ухмылка касается губ Маркуса. — И что ты мне предлагаешь? В открытую заявить? Это не так просто, как ты думаешь. — Знаю, что не просто. Мне, знаешь ли, пришлось через это пройти. Саймон облокачивается о стену, перед глазами всё ходит ходуном из-за выпитого алкоголя. Он закрывает лицо руками и старается успокоиться. Они оба молчат. Наконец Саймон отмирает и делает шаг навстречу Маркусу. — Просто прекрати причинять мне боль, — спокойно просит он. — Перестань со мной играть. То притягиваешь, то отталкиваешь, и так несколько раз. Это как о кирпичную стену долбиться, каждый раз всё больнее. Маркус, сам успокоившийся за краткий момент тишины, ведёт затуманенным взором вверх. Его лицо мучительно и жутко кривится; он и сам понимает, как сильно устал от того, что делает. Теперь ему даже сложно найти аргументы в поддержку своей позиции. Он с сожалением смотрит на Саймона. — Ты мне нравишься, Маркус. Меня очень сильно к тебе тянет, и мне кажется, что ты чувствуешь то же. Он делает медленный шаг и вплотную приближается к Маркусу. Его ладони прижимаются к мускулистой груди и скользят вверх, к шее. Сильное молодое тело едва вздрагивает у него под ладонями, Маркус прерывисто дышит. — Если это не так, просто оттолкни, и я больше не буду тебе надоедать. Никогда. Маркус наклоняется и ловит губами долгожданный поцелуй. Ласковые твёрдые руки крепче сжимают его в объятиях, у него кружится голова от нахлынувшего чувства. От горячих мягких губ остаётся кисловатый привкус шампанского, Маркус схватывает Саймона за талию и властно оттягивает в сторону. Они чуть ли не падают, вваливаясь в одну из кабинок, но Маркус впивается пальцами в податливое тонкокостное тело. Саймон тихо стонет и касается ладонью руки Маркуса, ослабляет его хватку. Маркус сбавляет обороты. Как можно бережнее он обнимает Саймона, поцелуи становятся медленнее. От одежды Саймона всё ещё немного пахнет воском от церковных свеч, это сбивает с толку. Саймон нежится в поцелуях и лениво отвечает, ласки и алкоголь делают его совсем мягким и покладистым. Казалось, что бы теперь ни пожелал Маркус, Саймон бы без пререканий сделал это. Они оба вздрагивают и вжимаются в стенку, когда где-то снаружи отворяется дверь и раздаются чьи-то шаги. Саймон притягивает Маркуса к себе за шею, замирает и напряжённо прислушивается к шагам. Маркус тоже настораживается, но, кажется, он не так сильно боится разоблачения, как Саймон. Взаимность заставила его почувствовать себя поистине счастливым, и все проблемы померкли по сравнению с этой наивной юношеской радостью. Помимо этого, теперь, когда между ними двумя не было никаких недомолвок, когда появилось полное осознание происходящего, Маркус почувствовал, что может это контролировать. Он погладил Саймона по взъерошенным волосам и тихо прислонился губами к его поднятому лицу. Дверь негромко скрипнула, не видимый ими человек ушёл. Оба с облегчением выдохнули, Саймон ослабил хватку и положил голову на плечо Маркуса. — Было бы весело, если бы это был кто-то из родни Пьера, — посмеивается Саймон. — Представь, какой-нибудь дедушка захотел бы сходить в туалет… Маркус тихо смеётся. — У него бы сердце остановилось от осознания. — Нас бы ждала святая инквизиция. Маркус пальцами причёсывает волосы Саймона, поправляет на нём костюм. — Какая прелесть… Маркус ухаживает за мной. — Непривычно? — Очень. Они расходятся по своим местам, снова сидят по отдельности, но всё коренным образом меняется. Маркус то и дело бросает взгляды в сторону Саймона, витает в облаках и совершенно не следит за темой разговора за столом. Мать Пьера, сухонькая старушка с упрямо сжатым ртом, пыталась с ним заговорить, но её попытки не принесли результата. Она сделал короткий вывод, решила, что Маркус — «мальчик не от мира сего», и покосилась в сторону невестки. Старушка с облегчением заметила, что Норт будет поживее и дружелюбнее своего друга детства. Саймон совсем перестал пить. Он внезапно заметил, что его соседка флиртует с ним, и он, пародируя французский акцент (он решил играть свою роль до конца), постарался как можно мягче намекнуть ей, что у него есть девушка. Придуманная за считанные секунды девушка сейчас была в командировке в Орландо, но уже через пару дней должна была вернуться, а потом они вместе собирались отправиться в отпуск в Нидерланды, потому что оба обожали зимние виды спорта, особенно лыжи. Выдумывать всякую чепуху Саймон умел с лёгкостью, всё-таки — писатель. Пришло время Маркусу танцевать с невестой. Он должен был после танца передать Норт в руки Пьера. Обычно это делал отец невесты, но у Норт, к сожалению, не было возможности сделать это с отцом. Она еле сдерживала слёзы, держась за плечо Маркуса, не столько от счастья, сколько от грусти. Она понемногу успокоилась и подняла взгляд на друга. Ей было бы легче отвлечься на что-то. — Где вы с Саймоном так долго были? — Норт, пожалуйста. Это твоя свадьба. Хватит за нами следить. — Хорошо, хорошо. Но всё в порядке? — Всё в порядке, — улыбнулся Маркус. Впервые за долгое время на душе у него было легко и радостно.