Было уже часа три пополудни, когда усталый взъерошенный голубь, только что чудом спасшийся из кошачьих лап, присел передохнуть на подоконнике четвертого этажа старого питерского дома. Окно было распахнуто, а подоконник был такой соблазнительно широкий... Ни кошек, ни других живых существ в пределах видимости не наблюдалось, и птица, осмелев, устроилась на бортике широкого цветочного горшка, в котором росло что-то зеленое и кучерявое. Хорошо, спокойно...
Но долго летуну отдыхать не пришлось: послышались шаги, и в дверях кухни показалась человеческая фигура. Громкий женский голос возмущенно возопил:
– Эт-то что еще такое?!
Голубь встрепенулся и, не дожидаясь расправы, сорвался с насиженного места. Ох уж эти люди и кошки, не видать ему от них покоя, думал он, усиленно маша крыльями и высматривая новое пристанище, потише и побезопасней прежнего.
Валя проводила птицу взглядом и захлопнула окно. Ей было не до всяких там голубей — вот уже минуты три, с самого пробуждения, она задавалась только одним вопросом. Что. Вчера. Было?! Голова противно трещала, во рту творилась помойка, хотелось пить и умереть. Валя поспешно налила воды в ближайший стакан и еще быстрее осушила его, а потом повторила эту процедуру. После третьего стакана умирать больше не тянуло. Захотелось пожить еще — как минимум чтобы выяснить, почему на полу ее спальни преспокойно дрыхнет Дмитрий, мать его, Гусев, укрытый Валиным клетчатым пледом, и как он туда попал. Сама девушка проснулась хоть и у себя на кровати, зато в той же одежде, в которой вчера...
Так, стоп. Что все-таки вчера было?
В ответ память услужливо продемонстрировала черные дыры и белые пятна. Валя показала ей кулак. Память обиделась и нажаловалась голове. Последняя же решила покарать хозяйку адской болью в висках. Так что теперь многострадальная девушка сидела у себя на кухне за чашкой обжигающе горячего кофе (алкоголя в доме не нашлось, так что приходилось довольствоваться тем, что было) и пыталась хоть как-то прийти в себя. Поначалу получалось не очень, но по мере того, как чашка пустела, в памяти всплывали все новые и новые сценки.
Леша с Аллой... Горшок... Конфетти... Они праздновали ее день рождения с "Кукрыниксами", точно; но откуда такое похмелье, если она почти не пила?.. Ор Вагона про боулинг... Ах да, боулинг! Они же потом туда поехали, а владельцем оказался чей-то там знакомый, и откуда-то взялся алкоголь... Кажется, они соревновались, и она кому-то проиграла, а проигравшему приходилось пить... Черт, теперь неудивительно, почему она так плохо себя чувствует — ей же пары стаканов хватает, чтобы крыша слетела, а тут она явно выпила больше. Вроде ничего не учудила, хотя за это ручаться нельзя… ну да ладно, краснеть она будет потом. Небось, одна Алла трезвой и осталась под утро — что ж, тогда за Лешу с Мишей можно не волноваться, уж она-то наверняка их домой доставила. Алла молодец. Остальные, кажется, решили поехать на репбазу... А Дима, как самый вменяемый и галантный, потащился провожать именинницу до дома. И, видимо, остался ночевать, ну или просто отрубился, как только они пришли — этого Валя вспомнить не смогла.
Ну что ж. Могло быть хуже.
Солнечный свет нещадно резал глаза, и Валя наконец сообразила закрыть жалюзи. Стало немного легче, да и выпитая чуть раньше таблетка начинала действовать, так что голова болела уже не так сильно. Покопавшись в шкафчиках, девушка извлекла на свет божий небольшой поднос. Водруженные на него графин с водой, стакан и пачку анальгина она отнесла к себе в спальню и оставила на тумбочке, поскольку догадывалось, что Диме по пробуждении будет не лучше, чем ей самой.
Гусев по-прежнему мирно посапывал, с головой замотавшись в плед; такие мелочи, как отсутствие кровати или хотя бы подушки, его явно не заботили. Усмехнувшись себе под нос, Валя отправилась в ванную: нужно было окончательно привести себя в порядок, и она очень надеялась, что холодный душ ей в этом поможет.
Ожидания оправдались: десятью минутами позже она чувствовала себя гораздо бодрее, а от головной боли остались лишь воспоминания. Жизнь была прекрасна...
...или нет.
Взгляд девушки упал на висевшие подле гитары настенные часы, и она громко, с чувством выругалась. На работе ей следовало быть часов семь назад. Мысли лихорадочно забегали: Афанасборисыч прибьет, если все отделение не выйдет – хотя нет, Петро же обещал быть... Нет, надо хоть позвонить, извиниться... надо срочно бежать... хотя куда спешить, все равно уже опоздала... она-то, всегда такая пунктуальная! Точно прибьют. Но тут Дима, не оставлять же его взаперти... а будить человека не хочется! Черт, черт, черт! Валя яростно ударила кулаком по лежавшему поблизости рюкзаку и взвыла от боли: внутри было что-то твердое. Оказалось, книга. Девушка раздраженно отшвырнула ее на кровать, сама плюхнулась туда же и запустила пальцы в волосы. Что же делать-то?..
Ее размышления прервало хрипловатое:
– Эй, Валь, ты чего?
Девушка подняла голову. Она и не заметила, что Дима уже какое-то время не спит и, отчаянно жмурясь, наблюдает за ее выкрутасами.
– Да на работу я опоздала. Этак на полдня.
– Погоди, сегодня ж вроде суббота?.. – Дима, морщась, поднялся с пола и принялся разминать затекшие конечности. Валя иронически хмыкнула:
– У кого суббота, а у кого и дедлайн на носу. У нас срок сдачи проекта – двадцатое, а в отделении я одна вкалываю!
– Упс...
– Вот именно, упс. Ну да ладно, чего уж теперь... Сейчас позвоню, скажу, что проспала. Влетит, конечно, по первое число, ну да ничего, переживу, – тут она спохватилась. – Ты-то как после вчерашнего?
– Жив, как видишь... Валюшк, а попить не найдется? – гитарист жалобно уставился на нее из-под растрепанной челки. Страдальцу тут же был вручена вожделенная кружка воды, а заодно и таблетка, которую тот тут же проглотил. Валя хихикнула:
– И даже не спросил, что это, доверчивый ты наш!
– Ну не станешь же ты меня травить, – отмахнулся тот, допивая оставшуюся воду. – Зачем тебе труп в спальне?
– А как же сочетаемость лекарств?
– А я не пью других лекарств, – пожал плечами музыкант уже со своим обычным непроницаемым выражением лица. Черт, как ему это удается?
– Ладно, твоя взяла...
Спустя полчаса Дима уже сидел на кухне, взлохмаченный после умывания и взбодрившийся после порции крепкого кофе, на всю квартиру аппетитно пахло яичницей с колбасой, а из коридора долетали обрывки Валиного разговора с разгневанным начальством. Насколько можно было судить, гневалось это самое начальство весьма мощно. Все попытки художницы пролепетать что-то в свое оправдание обрывались на полуслове. Вот ведь нет чтобы дать человеку отгул — если не в честь субботы, так хоть на день рождения... Но Афанасию Борисовичу самому влетело за отсутствие всего отдела на работе (Петро, вопреки своему обещанию, так и не приехал), и теперь он песочил этот самый отдел в Валином лице за милую душу. Валя и сама понимала, что знатно напортачила, но в этом случае пословица про повинную голову, которую якобы меч не сечет, не работала. Разбор полетов закончился тем, что начальник заявил, мол, в воскресенье выйдешь с девяти и до потери сознания, а если проект не будет сдан в среду — зарплата снизится раза в полтора.
Валя ненадолго вернулась в кухню, чтобы вручить Диме его порцию завтракообеда и заодно поведать о постигшей ее каре. Но не успела она сама сесть за стол, как отчаянно засигналил мобильник: Вале уже раз пятый за день названивали родители — сперва с целью поздравить, потом уже обеспокоенно. Им Валя об опоздании не рассказала, притворившись, что отмечает праздник на работе вместе с коллегами. Пока девушка, ускакав обратно в коридор, щебетала с матерью, обмениваясь новостями и уточняя, ждать ли их с отцом в Питере к сентябрю или к октябрю, Дима подошел к окну и задумчиво выглянул во двор. Валя, как она сама призналась, понятия не имела, как он вообще оказался в ее квартире, а он отшутился — мол, сам не помню, зря вчера пиво после коньяка пил...
Музыкант крепче сжал кружку с остатками кофе. Конечно, ничего криминального не произошло. Но не рассказывать же, в самом деле, что, когда они добрались до ее дома, девушка уже практически спала, так что ему пришлось на руках нести ее до квартиры, самому отпирать дверь выуженными из Валиного рюкзака ключами, а потом укладывать хозяйку этого рюкзака баиньки. Уйти музыкант никак не мог, – не запирать же квартиру снаружи! – поэтому и сам вынужден был остаться...
Если бы многочисленные портреты, украшавшие стены спальни, умели разговаривать и если бы их было кому расспрашивать, они могли бы, каждый на свой манер, рассказать о том, как темноволосый мужчина в черной майке долго сидел подле крепко спавшей девушки, с нежностью и каким-то отчаянием вглядываясь в ее спокойное лицо и кончиками пальцев проводя по тыльной стороне ее расслабленной руки; о том, как он наклонился и легонько коснулся губами ее губ; о том, как в полумраке комнаты прозвучало еле слышное "Я люблю тебя, Валюш"... Но портреты разговаривать не умели, и рассказать обо всем этом Вале было некому — потому что сам Дима не сознался бы ни за что.
***
Дмитрий Гусев никогда не был трусом — ни в коем случае! — но что-то упорно мешало ему просто пригласить девушку на свидание, как это делают нормальные люди. Страх отказа? Но ведь, как говорится, кто не рискует, тот не пьет шампанское, да и с чего бы ей отказываться вот так сразу? Может, его пугало равнодушие Вали к нему? Но ведь она общается с ним точно так же, как со всеми остальными его товарищами, и явно не возражает против его компании. А простое дружеское общение вполне может перерасти в нечто большее —и не перечесть, сколько уже бывало таких случаев...
Накануне Дима уже почти уговорил себя признаться, но случая так и не представилось. А теперь он сидел дома у любимой девушки в состоянии полного душевного раздрая: тяжело было видеть Валю рядом с собой и не иметь возможности хотя бы просто обнять и поцеловать ее... Он не имел права даже на это, не говоря уже о чем-то большем. Эти стены, которые он сам же и возвел, становились непосильным испытанием, и кто бы знал, как ему хотелось их разрушить!
Но он еще помнил...
***
Хрупкое девичье тело бьет крупная дрожь, а исколотые вены на бледных руках кажутся черными. Сегодня один из тех редких дней, когда она в адекватном состоянии и даже чуть-чуть похожа на себя прежнюю. Как он это определяет? Очень просто: только в такие дни в ее обезумленных наркотиком, поблекших и в то же время лихорадочно блестящих глазах появляется испуг. В остальное время в них можно увидеть запредельную ярость, абсолютную апатию, звериный голод или нечеловеческое отчаяние — что угодно, но только не этот нутряной страх перед тем, что с ней происходит.
В такие дни он может, не встречая сопротивления, крепко обнять ее дрожащее тело и попытаться поделиться своим теплом и своей уверенностью, которой, впрочем, у него самого-то давно уже не осталось.
Так и сегодня. Она прижимается к нему, как вьюнок к вековому дубу, цепляясь исхудалыми пальцами за ворот футболки, и сипло пытается что-то сказать. Дима слушает — и отгоняет от себя воспоминания о том, каким красивым и звучным еще недавно был ее гортанный голос с этой легкой картавостью, только прибавлявшей ей очарования...
— Что же я с собой сделала... — давится собственным сипом пополам со слезами и затихает.
Дима целует в макушку, хочет погладить по волосам... но ладонь, привычно ожидающая встретить мягкие пряди, натыкается на колючий ежик. Это еще ничего — год назад она вообще была брита налысо. Психанула.
— Мы с тобой справимся, Ришка. Слышишь меня?
— Слышу, слышу, — качает стриженой головой и, уткнувшись лбом ему в грудь, внезапно разражается не то смехом, не то сухими рыданиями. Через минуту так же внезапно затихает и вперяется блестящими глазами ему в лицо. — А вот верить не верю. Дим, ну зачем ты со мной возишься?
"Потому что люблю тебя, глупая", — молчит он в ответ. Хочет поцеловать тонкие губы, но она отворачивается, подставляет впалую щеку с только начавшим подживать порезом — во время недавней ломки случайно напоролась на что-то, пока он не видел.
— Оставь. От меня ничего не осталось. — Судорожный вздох. — Я теперь никого не люблю. — И замолкает.
И опять он привычно игнорирует болезненный укол в области сердца, привычно не разжимает рук, привычно убаюкивает вновь начинающую бредить девушку, привычно не спит до рассвета, следя за ее неровным дыханием...
А проснувшись, опять не находит ее рядом.
