«...Лилия тигровая — процветание, благородство, власть, амбиции, самонадеянность...»
«...Тюльпан красный — страстная любовь, пылкость, огонь, буря эмоций. Это не просто символ нежной привязанности, это знак вожделения и восхищения... »
Сакуре можно выходить три раза в день на два часа. И это время она использует для сбора информации, доставая расспросами ирьёнина-одноклассницу Хисоки. Парню в пилотке, Хисоке, третьего августа исполняется четырнадцать — конечно, мало кому хочется проводить его на больничной койке. Хотя кое-кому из лежачих пришлось испытать это ощущение. Единственное, мальчик был в отключке, и ничего не почувствовал. Не лучшее начало солярного года. Она с Хисокой — двое в палате, от скуки болтают обо всем без умолку. И монологи Хисоки, когда думает, что Сакура спит.[ то, чем запомнится это лето ]
Сакура дарит ему черно-белого котёнка-приблуду к ее дому. Хисоку выписывают из госпиталя. За две недели соседства огни-светлячки уходят, и приходят бури. Из зеркала на неё глядит черноволосая Сакура. Девочка переворачивает госпиталь своей выходкой. Какой из— Ночью, на двадцать третье июля, госпиталь полон шума — в суматохе вздернутых ирьенинов, Сакура мельком приоткрывает дверцу палаты, высматривая мальчишку. Мелкого, худощавого, с моном Учиха. Одного с ней возраста. Сакура припоминает, что видела его в Академии — блистательного, далекого, как звезду в небе. Мальчика из главного класса шиноби. Таким, не то что отдельную палату, таким отдельное место в иерархии. И Сакуре до детского обидно, до скопившихся в уголках глаз слёз. Его никто никогда не заденет, не посмеют,смотря глаза в глаза, улыбаться, а за спиной грязью поливать — ему ощутить на шкуре не суждено.
Она ему и выговаривает: чего разрыдался, нюни развесил, будто один такой страдалец, ну упал, расшибся, с кем не бывает! С кем не бывает? С кем не бывает. Отражение также ненавистно, как и прежде: уродка, злая, так ещё эгоистка. Она запоминает черты на фото, и за два часа вместе с волосами отсекает старую себя.Для девочки самое важное — её волосы,
Сакура кромсает без сожалений,
Не нежная сакура-химэ, а злой рок
Они ее умертвляют
***
— Да ты сто процентов Сакура! — кричит ей пацан в пилотке, свободно гуляющий по госпиталю, как живущая сама по себе кошка. Он даже не застает никого из приходивших к девочке. Она кивает ему, и зеленью глаз взирает снизу вверх, замирая в не смертельной усталости, но раздражении. — А ты Камомэ. Он чуть хохотнет, зависнув на минуту. Ну наконец-то, думает Сакура, замолк. Как только его медсестры терпят? — Почему чайка? Меня ващет Хисока звать. — Приятно познакомиться. Твои выкрики вечные напоминают мне гул чаек. Неприятный осадок остается после их знакомства, он приносит соседке три свежесорванных фиолетовых ириса. Хисока помнит еще с академии от зубрилы-одноклассницы, что они символ предложения дружбы. Сакура от их вида цветков только морщится, делая вид, будто ее вот-вот на них стошнит. — Странная ты девчонка, Сакура. Как-то задумчиво молвит, собирая по пустой палате разлетевшиеся мятые блокнотные листки. Хисоке те листки знакомы: раньше такие блокноты пачками изготавливали, да и у него был такой же. Оставленный раскрытым зеленый блокнот, он прочтёт, и дневник ее мыслей (таких странных) отпечатается ему под радужкой. Он больше не приносит ей ирисов, и других цветов тоже. Сакура любит тюльпаны, красные, а Хисоке кажется, что она любит страдать. Новый виток их диалога начинается поздним вечером. Хисока замечает ее тоску, смешанную со страхом — как не заметить, когда у него тоже самое на душе. Лучший способ завязать разговор — начать с имени. — Сакура, — зовет ее в темноте, — спишь? — Не сплю. — Что в имени твоем? — фраза сказочна, сотканная из любимой прозы. Сакура неловко улыбается, мягкая-мягкая, а отвечает грубо: — Не способен понять? — Моё вот: скрывать цветы, или скрытые цветы, в честь папоротника из легенд. Их можно отыскать лишь раз в году. — Тогда, — девочка трогает волосы, — моё это защита. — в коридоре становится шумно, она прислушается, ничего нового интересного, очередной пациент. — Мне мама рассказывала сказку о свете маяка. Красивая, но грустная. Шум сильнее, и маленькое любопытство прерывает беседу — Сакура пылает зависти огнем. — Тебе нравится имя? — Нет. — Отрицать свое имя все равно, что отрицать себя. Меня вот назвали девчачьим именем. Пока Хисока говорит ей это, она обнимает себя за острые плечи, кривит губы в отвратительной усмешке (на ее миловидном личике она смотрится поистине монстроподобной) и подходит близко, как не позволяет себе до этого момента. — Не тебе читать мне нотации, потерянный мальчик. Тихо, почти шепча, задевая струны души. Она забирает с прикроватного столика блокнот, оглушающе хлопает дверью, покидая палату. Что ж, Хисока и не спорит. Только позднее, когда Сакура возвращается вся в слезах, и вопрошает: почему ты здесь, это будто поднявшийся со дна ил. Не ответить правду этой буре морских глаз — быть похороненным заживо. Он отвечает не сразу. Монологом накипь убирает, зная, что Сакура слышит. Но продолжает притворяться, что ждал, когда она заснёт. — Я из третьего класса в параллели, мы были самым большим классом. Бесклановые и безродные составляли основу в тридцать человек. Закончив академию, большая часть девчонок подались в ирьёнины, некоторые выбрали нин, и погибли, как передавленные мухи. Моя команда чудом, нелепой случайностью, попала на чунинский экзамен участниками. Я, Аои и Хигаши оказались в Кири, страшная, мрачная деревня. Иногда казалось, что кровь испаряется вместе с водой, образуя туман. Он был аловато-оранжевый. Каждый из нас молился, чтобы никому не достался шиноби из Кири. Такие не пощадят. А нам было не выстоять. Мальчишка, рыжий, кудрявый, может чуть старше тебя, Саку, вышел против моей сокомандницы. Что-то в его силуэте вымораживало, кровь стыла в жилах. В ту секунду я понял: я больше ее не увижу. Так и случилось. Он истерзал тело, даже не осталось ничего нормального, чтобы похоронить. После, они молчат. Сакура боится дерзить, Хисока боится за себя. Жуть, как хочется откинуться, бросить под биджев хвост. Возвращается из приюта его бабка — гордость не позволит сказать о боли. А он с бабкой не в ладах, девочка-розовласка бабке костью поперёк горла лежит. Чумная да пахнет хлебом. Теперь не розововолосая — черно. Точно любит страдать, про себя размышляет Хисока, не примут такой. Толку-то от внешних перемен, если внутри все по-старому.