Carnival of Rust

      …Этот человек был явно психически нездоров. Он не вёл себя как обычный среднестатистический маньяк, и от этого было только хуже. Лиза отдала бы всё, чтобы он просто избивал её и насиловал. Пусть бы держал в коробке 3×3 метра, кормил раз в неделю, да любые неудобства!       Он не вёл себя как обычный среднестатистический маньяк уже потому, что у каждой его рабыни была отдельная комната с санузлом. Когда Лиза первый раз попала сюда, где-то в глубине души она даже обрадовалась. Она просто не знала, куда попала.       Неделю её держали в этой комнате. Одну. Еду передавали через маленькое окошко в белоснежной двери, которое после закрывалось на ключ. Как в тюрьме. Правда, кормили здесь уж точно лучше, чем в местах не столь отдалённых. Пять раз в день, каши, супы, творожки, компоты, орехи. «Как в санатории», — думала Лиза, и от этих мыслей становилось смешно и грустно одновременно. Смешно — потому что была похищена она по пути в санаторий, куда её отправила бабушка. Грустно — потому что она, чёрт возьми, была похищена. Любое заточение для её свободолюбивой натуры было адом.       Девятнадцатилетняя девочка Лиза Неред с глазами цвета болотной тины и брекетами никак не должна была привлечь маньяка. Она не носила юбок, не красилась, да даже ногти не подпиливала. Просто срезала то, что отросло, и всё. Её любимой одеждой были мешковатые толстовки, любимым напитком — пиво, а походка уж точно не должна была привлечь похитителя. В фигуре и внешности тоже не было ничего особенного: квадратная талия (хоть и плоский живот), почти полное отсутствие задницы, землисто-серый цвет лица. Брекеты, опять же.       Однако он заморочился. Похитить человека так, чтобы никто не стал его искать — мастерство, требующее мозгов, таланта и времени. Похититель ничего из этого списка не пожалел. Он явно долгое время следил за ней, ибо знал, что, пропади она дома, бабушка тут же подняла бы панику. Вот тотчас же. Она опекала Лизу, пожалуй, чересчур. Лиза не обижалась. Да, у бабушки поехала крыша насчёт безопасности внучки, но оно и понятно. Мать девушки сбежала сразу после рождения дочери, оставив её на свою мать. Этот поступок был ударом для старой женщины. И она не опустила руки. Растила Лизу, как могла. Только вот после побега дочери у неё будто какая-то шестерёнка в голове выпала и потерялась. Лиза росла под полной опекой бабушки. Ей нельзя было из дома выйти без её ведома. Каждый шаг отслеживался, каждый друг должен был быть одобрен. Свободолюбивая по природе своей девочка поначалу бунтовала, пыталась отстаивать право на личную жизнь, но безрезультатно. Повзрослев, Лиза поняла, что, по сути, во всём виновата мать, и начала слушаться бабушку. Она даже не пыталась сопротивляться, потому что не хотела. Сопротивление равнялось сделать бабушке больно, а в её возрасте это могло привести к смерти женщины. Бабушку Лиза любила. Не так болезненно, как она внучку, но всё же.       Поездка в санаторий должна была стать глотком свободы для девушки. С одной стороны, это строго ограниченная территория, из живых людей — медсёстры да старые клячи, но зато одна! Сама! Без бабушки! Лиза понимала, насколько тяжело женщине далось решение отправить её куда-то одну, и от осознания того, что ради неё, Лизы, бабушка способна на такое, поездка становилась в разы слаще.       Больше всего в первые дни заточения Лизу волновало то, что бабушка совсем ничего не знает, и ближайший месяц не узнает. Когда она не приедет из санатория, женщина устроит истерику, скандал, поднимет всю полицию их небольшого городка, но будет поздно. Все, кто видел похищение, которое со стороны смотрелось как «девушка села в машину к какому-то мужику, ну, бывает», наверняка живут не в Чайковском. Останется только вариант с развешенными по городу листовками, на которые никто обычно не обращает внимания. А когда выяснится, что Лиза даже не приехала в этот злосчастный санаторий, у бабушки наверняка случится инфаркт. Если она умрёт, у Лизы просто не будет смысла жить. И она это осознавала.       Она давно не верила в существование своего соулмейта. За всю жизнь на её теле не появилось ни одного синяка, царапины или хотя бы укуса кота. Её кожа все семнадцать лет была чиста, как лист бумаги. До того момента, как её похитили. Вот тут уже тело начало медленно из молочно-серого становиться малиново-фиолетовым от синяков и ссадин. И вот тут она совсем перестала верить в свою родственную душу. Это была просто сказка, которую можно превратить в красивую историю ночью, когда не спится. Никакой надежды на спасение не осталось, и вместе с ней пропала вера в сказку.       …Прошла неделя, и дверь открылась. В комнату вошёл мужчина лет шестидесяти, седовласый, крепкий. В лице его не было ничего примечательного. Вот бывает такое, что у человека всё обыкновенное. Глаза какого-то рыбьего цвета, ни серые, ни голубые. Нос никакой, губы не тонкие, но и не толстые, выражение лица как у обычного устающего на работе мужчины. Никакое.       Лиза подумала, что здороваться глупо. Мужчина, видимо, был того же мнения. Они просто стояли и смотрели друг на друга. Спустя минуты две игры в молчанку мужчина, не говоря ни слова, подошёл, взял девушку за руку и потащил из комнаты.       Что было дальше, ей вспоминать не хотелось. Этот вечер был единственным, что она заставила себя забыть. Она не помнила больше ничего: ни комнату, в которой всё было покрашено в болотно-зелёный цвет, ни собственной боли, унижения и страха. Всё подёрнуто дымкой, которую не хочется разгонять.       Всё остальное Лиза помнила отлично. Первый раз сломал её, хоть она его и не помнила. В той самой комнате пахло яблоками и ржавчиной. Иногда она замечала следы крови на диване, или ковре, или предметах, которые насильник использовал при сексе. Лиза не задумывалась, чья это кровь: её или какой-то другой девушки. То, что она была не одна, пленница поняла ещё когда мужчина в первый раз вывел её из комнаты. Он вёл девушку по длинному коридору. По пути она приметила ещё четыре двери.       Ещё четыре таких же, как она. Сломленных, избитых, покорённых. Не верящих в чудо. ***       Четыре года Даня пытался убедить себя, что в этих синяках, ссадинах, порезах и ожогах нет ничего страшного. Четыре года привыкал к тому, что на улицах на него будут коситься с жалостью. «Она просто отбитая на голову наркоманка, ищущая приключений на свою задницу», — уверял себя парень. «Невозможно, чтобы четыре года над ней так издевались».       Но как бы ни старался, не верил сам себе. Не хотел верить в то, что его родственная душа ТАК страдает. И когда в одно прекрасное утро на его запястье появилось выжженное клеймо «Елизавета Неред, 23», он даже вздохнул с каким-то облегчением, и в то же время захотелось заплакать. Одновременно от боли и жалости к ней, к девушке, которую уготовила ему судьба, которую больше всего ему хотелось спасти. О, да, сейчас он отдал бы всё, чтобы её спасти.       Теперь у него было её имя.       …А ещё криво вырезанное, слабо различимое «ПОМОГИ» на бедре.