Черновики

      Лёха проснулся от громкого хлопка, резью отдавшегося в голове. Он невольно вздрогнул и с трудом разлепил глаза – правый до сих пор открывался в узкую щелку, опухоль, конечно, не смогла сойти за несколько часов. Лёха почему-то сразу сунулся к окну, сквозь которое сочился рассеянный свет, глянул вправо, в сторону соседей. И точно, это у них закрылась створка. Догадались, бестолковые. Лёха приоткрыл своё окошко – в лицо пахнуло свежестью последождевого рассветного города. Пару раз вдохнув, он провёл руками по лицу, силясь прийти в себя, но каждый поворот головы отзывался болезненным стуком в черепной коробке.       Вчерашний день всплывал в памяти размазанными, нескладными пятнами, и почему-то лучше всего запомнилось именно это открытое соседское окно. Он толком и не знал, кто там живёт – видел пару раз приятной наружности женщину да девчонку, изо всех сил пытавшуюся косить под парня, что, в принципе, неплохо получалось. Но Лёхин намётанный глаз и какое-то внутреннее чутьё с лёгкостью разоблачили маскировку, достаточно только было взглянуть в лицо, в глаза. Он перевидал столько лиц, и глаз, и других частей человеческих тел, что научился уже чуть ли не характер опознавать по минутному взгляду. Едва увидев новое, незнакомое лицо, он уже набрасывал примерный портрет и знал, каким образом данное лицо лучше всего изобразить. Он звался художником, но за несколько лет рисования портретов и знакомств со множеством людей стал чуть ли не криминалистом-аналитиком. Даже развлекался частенько так, всматриваясь в лица прохожих, и при этом всё равно подсознательно выискивая те, за которые цеплялись бы глаз и душа. С выходившей из квартиры новой соседкой он столкнулся на прошлой неделе, в подъезде, и едва сдержал усмешку, отвечая «Доброе утро» на её нарочито-хрипловатое «Здрасьте». Возможно, обидеть художника способен каждый, но обмануть – едва ли.       В двойных стёклах блёкло отражалось его собственное неузнаваемое лицо, одна сторона которого заплыла сплошным синяком. Ногами по лицу – это он тоже помнил. Помнил даже дорогу до дома, а точнее – пару мелькнувших в этой дороге лиц, и то, что одно из этих лиц было в очках и просило курить. Помнил, как пришёл в бар и выпил. Потому что не мог не пить. Но, изо всех сил напрягая воспалённый мозг, Лёха так и не мог проявить в памяти причину того, почему видит он сейчас только одним глазом и думает, наверное, тоже одной стороной головы.       Что-то зашуршало за спиной, Лёха обернулся, тотчас осознав, что не следует так резко оборачиваться. В кухню, зевая, вошла сестра, налила себе стакан воды.       – Ну как ты? – подняла она глаза на парня, и тут же пожалела о своём вопросе. Ответ был, что называется, налицо и на лице.       Лёха лишь вздохнул и тоже выпил воды.       – Всю ночь что ли здесь сидел? Караулишь ты кого что ли? – Катя разговаривала больше сама с собой, чем с ним, не получая никаких ответов. Но, присев за маленький стол напротив брата, заглянула в лицо, сама поморщившись от вида ран, и спросила уже иначе:       – Чего в драку-то полез опять?       В словах её были одновременно и участие, и забота, и беспокойство, и укоризна, и досада на младшего брата, вляпавшегося в очередную неприятную историю. И Лёха, с детства отнекивавшийся от дурацкой её опеки, мотнул головой, сказал хрипло, разя перегаром сквозь зубы:       – Мне бы знать… – он и вправду не помнил завязки потасовки, а признаваться в очевидном, в том, что опять подрался по пьяни, было противно и стыдно. Тем более, что подобного не случалось уже давно, потому что он давно так не напивался. Потому что никогда не было так больно… Перед мысленным взором вдруг всплыло лицо, но образ развеялся Катькиным не то насмешливым, не то опечаленным голосом.       – Эх, беда с тобой, Лёшка… На вот, легче станет, – она достала откуда-то бутылку, налила полстакана едкой водки. Мысль о том, чтобы предложить брату пойти к врачу, девушка отмела сразу же – чего зря нервы трепать, знает она это вечное Лёхино «ходите сами по своим врачам».       Запах прошиб, казалось, куда-то в самый затылок. Нюхнув, Лёха отодвинул стакан.       – К чертям всё это… Отлежусь… - вроде бы не тошнило, а значит сотрясения не было. А остальное – ерунда сущая. Но почему-то от одного только запаха стало не в меру противно и мерзко. Легче не станет. А может, не от запаха, а от самого себя…       Сестра удивлённо хмыкнула:       – Надеюсь, хотя бы отлёживаться ты будешь не здесь? Пошли давай в комнату, я тебе ещё с ночи постелила.       Лёха поднялся, сделал пару шагов, опираясь на всё, что попадалось под руку. Идти было тяжело, каждая мышца будто свинцом налилась. Сестра аккуратно придерживала его повыше локтя.       – Знаешь, Катька… Хорошо, что ты… приехала… - с паузами негромко заговорил парень. – Если б мне не к кому было… идти… вчера… Я бы, наверно… не дошёл… - он сел на диван, успев отодвинуть рукой простынь – слишком уж чистой была она для перепачканной грязью и кровью одежды. – Спасибо тебе, Катька…       Катя, не ожидавшая от брата таких откровенностей, села рядом, приобняла за плечи. Сколько раз она встречала его вот так, среди ночи, когда ещё жили все вместе, стараясь не разбудить родителей. Сколько раз он обругивал её спьяну, а потом извинялся и искренно ненавидел самого себя, и сколько раз она клялась, что никогда больше ему такого не простит, и всё равно прощала. Он никогда не был алкоголиком, он выпивал «как все», по праздникам и поводам, только вот дрался, пожалуй, почаще, чем многие. А она была старше на пять лет, и всё равно чувствовала ответственность за этого дурака, и любила его, и ругала, и понимала его чаще всего только она.       Лёха по-детски положил голову на плечо сестры, морщась от пульсирующей боли. Катя аккуратно погладила его по спине. Повод, по которому Лёха мог вдруг уйти под вечер из дома и напиться, был ясен и прост. Его никто здесь не ждал. А значит, с Наташей, с которой они прожили вместе почти три года, брат вдруг расстался. И опять сорвался, и опять будет казниться и извиняться… Катя не стала спрашивать подробностей сейчас, на едва соображающую голову. Дыхание парня стало ровным, успокоилось. Она осторожно, не будя, уложила его на диван и пошла на кухню, намочила бинт в холодной воде – от Лёхиной бедовой головы шёл ужасный жар.       Положив примочку на лоб брату, Катя пригляделась к нему. Если не считать ужасного синяка и разбитой губы, Лёха мало изменился за последние несколько лет. Худой, смуглый, с не спадавшим всю зиму летним загаром, в вечно поношенной, но аккуратной одежде. Щёки поросли щетиной, скрывшей остроту скул, густые волосы были давно не стрижены. Руки, обычно измазанные неоттиравшимся слоем краски, краснели теперь ссадинами на сбитых казанках пальцев. Только вот не было раньше едва заметных морщинок у переносья и в уголках глаз, не было тут и там видневшейся седины в тёмно-русой шевелюре. Девушка нахмурилась – уж кто-кто, а Лёха точно ещё долго не собирался стареть.       Катя огляделась вокруг – давненько она не бывала у него в гостях, занятая работой, семьёй, поездками к родителям по выходным. В этот раз муж уехал на две недели в командировку, дети отправились к бабушке с дедушкой на майские праздники, а сама девушка вдруг решила проведать младшего брата, от которого давно не было никаких вестей. И очень удачно решила, оказавшись рядом в такой нужный момент.       В комнате Лёхи царило то, что принято было называть «творческим беспорядком». Только если у большинства людей этой фразой прикрывался обычный бардак, беспорядок парня-художника был действительно творческим. По стенам висели, приклеенные скотчем или приколотые иголками, какие-то наброски, эскизы, рамок удостоились несколько готовых работ маслом. Бесчисленное количество рисунков свисало с антресолей под потолком. На заваленном столе, казалось, уместился целый художественный магазин – карандаши, краски самых разнообразных видов, кисти в стакане, бумага, скетчбуки, изрисованные до последней страницы, и ещё множество предметов, даже точного назначения которых не знала девушка. Поверх всего этого месива лежал графический планшет, рисунки на котором казались Лёхе самыми плохими, и, тем не менее, приносили ему чуть ли не основной доход. В углу, у окна, громоздились холсты, мольберт, валялись какие-то недоделанные рисунки и предметы, которые на этих рисунках изображались – упражнялся в натюрморте, хотя Катя знала, что больше всего Лёха любит рисовать людей. Но подобный бедлам говорил о том, что брат давно не брался за кисти и карандаши. Слишком, уж слишком даже для него, творческого и пропащего в бытовых вопросах человека, было здесь грязно. Окурки из пепельницы стряхивались, похоже, просто на улицу, о чём свидетельствовала лишь одна покривлённая искуренная сигарета и размытый дождём пепел на внешней стороне подоконника.       На этом же самом подоконнике лежал начирканный карандашом портрет. Именно не нарисованный, сделанный на скорую руку, но узнаваемый до невозможности. С листка на Катю глядела Наташа, Лёшина девушка. Он, конечно, часто рисовал её, но ни на одной из картин она не была настолько настоящей. Катю даже передёрнуло от реалистичности взгляда, от того, как глубоко и пронзающе смотрели эти глаза.       Всё же Лёха действительно талантлив! Катя знала это давно, ещё с детских лет, когда брат окончил художественную школу и решил связать жизнь с этим занятием. Оценки, впрочем, были у него не отличные, но все знакомые поражались стилю парня и все в голос пророчили ему большие успехи. Все понимали и видели, и только родители в упор не желали замечать и ворчали друг на друга за то, что позволили сыну заниматься «всей этой ерундой». И были ссоры, скандалы, уговоры, убеждения, были слёзы матери и ругань отца, и «не для того они его растили». Банальщина. Бытовуха. Но Лёха однажды летом, едва сдав последний экзамен в школе, ушёл из дома, оставив всё, что не было куплено им на собственные деньги. Его художественное имущество уместилось в рюкзак и папку, где не мялись рисунки. Ушёл к другу, который был старше него и жил отдельно, потом поступил, как и хотел, в училище, выполнив обещание наплевать на высшее образование, начал подрабатывать, снимал сначала комнату, а потом и квартиру. А теперь вот совсем уехал в другой город, подальше от прошлого, как он сам выражался. И всё это время общался только с сестрой, и ни разу не появлялся дома. Гордый он. И Катя тоже гордилась им, и уважала его смелость, но пыталась всё же вернуть парня в семью, пока ей не надоело быть постоянным переговорщиком между ним и родителями. Все уже давно не маленькие. Порой она даже немного завидовала брату, сумевшему отстоять своё мнение, пусть даже таким тяжёлым способом. У самой девушки, жившей, впрочем, вполне счастливой жизнью, так и не хватило смелости на то, чтобы сказать однажды решительное «нет»…       Катерина положила рисунок на место, недоумевая, что могло произойти между братом и его любимой. Бывало, конечно, что они ссорились, однажды чуть вовсе не разошлись, но, насколько знала Катя, любили друг друга по-настоящему, и Лёха не раз говорил ей, что нашёл наконец «своего» человека. А ему, «неправильному» по всем, популярным сейчас меркам «нормального и успешного», не так-то просто было это сделать. Хотя он и не искал особо… С Наташей Катя была едва знакома, но теперь вдруг очень захотела понять, что стряслось.       Из кармана Лёхиной куртки громким противным сигналом зазвонил телефон. Девушка, вынырнув из своих размышлений, поспешила в прихожую, нашарила в полутьме мобильный и ткнула на первую попавшуюся кнопку, только чтобы телефон поскорее затих.       – Алло! – прошептала она в трубку, мельком успев увидеть, что номер не значился ни под каким именем.       – Алексей Дмитриевич? – спросил суховатый мужской голос в ответ.       – Нет, его сестра, – неужели заказчики звонят так рано, да ещё и в праздники? Но смутное чувство беспокойства говорило Кате о том, что этот звонок никак не связан с работой брата.       – Вы можете передать ему трубку?       – Нет, он сейчас спит. Что случилось? Почему вы звоните так рано? – она старалась говорить ровно, не скатываясь к недовольству или панике.       – Это касается Нечаевой Натальи Владимировны. Алексей Дмитриевич оставлял свой телефон для вызова на опознание…       – К-куда?.. – голос Кати дрогнул.       – На опознание тела. Сообщите ему, пожалуйста, что он может приехать сегодня по… - всё такой же невозмутимый голос начал диктовать адрес, но девушка уже не слушала, опустив телефон в ослабшей руке. Сделав несколько шагов по коридору, она во все глаза уставилась на беспокойно спящего Лёшку. И даже не сказал ничего, даже ей…       Из трубки потянулись нервные гудки. Блик света, отразившийся от проехавшей мимо машины, на мгновение осветил подоконник и лицо на портрете, и оно вновь растворилось в полумраке Лёхиной комнаты.