Черновики

      Будильник, о котором Лёня успела напрочь позабыть, добросовестно затрещал в положенные восемь утра, заставив девчонку в панике подскочить с дивана, спросонья запутавшись в тяжёлом одеяле. Трезвонивший телефон не сразу нашёлся на заваленном грудой «всего-самого-нужного» столе, и, только проведя пальцем по сенсорному экрану и уняв шум, она замерла и прислушалась, напрягшись, будто крадущийся зверь. Из соседней комнаты послышалась возня и что-то вроде неясного: «В единственный выходной поспать не дают…», но через несколько ужасно долгих секунд и это стихло. Лёня облегчённо выдохнула, вдруг осознав, что так и стоит, вытянувшись через всю комнату, одной обутой ногой в пододеяльнике, в сползшей с плеч куртке, цепляясь одной рукой за крышку стола как утопающий за борт спасательной шлюпки. Вдруг пробрало на полуистерический смех от представления собственного вида. Через силу сдерживаясь, Лёня выпростала ногу, юркнула к двери и плотно закрыла её, задвинув щеколду шпингалета.       Пронесло. Не попалась. Пропёрло на халяву! В комнате, освещаемой ярким, лёгким светом первых майских лучей, сбуровленная постель последним смелым штрихом дополняла сочную картину бардака. В памяти всплывали события прошедшей ночи, отчего на лицо сама собой лезла глуповатая улыбка. Всё ещё не верилось до конца, что она решилась, что впервые в жизни, практически не обдумывая, сделала то, чего внезапно до ужаса захотелось. Не потрудившись развязать шнурки, Лёня сняла кеды и, на цыпочках передвигаясь по комнате, сунула обувь под диван. Ночное приключение грозило обернуться красивым сном, не будь так реальна грязь на подошвах кед, не пахни куртка таким свежим весенним ветром.       Стараясь делать каждое движение максимально тихо, Лёня сменила джинсы и кофту на домашнюю майку с шортами, сдвинула постель комком к углу дивана и подошла к окну. Несколько часов крепкого от усталости сна будто ещё явственней разделили жизнь на «до» и «после», и теперь это самое «до» – всё, что происходило с ней перед вчерашним решительным шагом – казалось каким-то вовсе размытым и далёким. А прошедшая ночь вдруг засверкала в голове яркими вспышками лиц, разговорами, запахами прохлады и сырого асфальта, музыкой и ощущением треплющего мокрые волосы ветра. Вспоминалось всё до последних мелочей, ничуть не затёртое сном, и явственней всего почему-то – блестящие сквозь очки неожиданным азартом глаза Гриши, когда тот помогал ей влезть вот в это самое окно. Лёня уселась на подоконник, зачем-то взяв в руки лежавшую тут же тетрадку. Формально тетрадь предназначалась для алгебры, но едва ли там было столько же примеров и формул, сколько наспех начирканных мелких рисунков и обрывистых строчек впоследствии дописанных или так и не законченных стихов.       Родители, похоже, не собираются сегодня подниматься рано. А ей вот уже совершенно не хотелось спать. Интересно, где сейчас все те, кого она повстречала сегодня? И Лёня, подтянув колени к груди и обхватив их руками, взялась придумывать. Вот музыкант Саня Суворов – проводил до дома свою девушку, пришёл под утро в общагу и битый час умолял ворчливую вахтёршу пустить его. А та, злая на то, что её разбудили, и слушать ничего не хотела, но в итоге всё равно сдалась, после того как… Хмм, что бы такого мог придумать Саня? О, точно! Пригрозил бы, что станет играть и всё оставшееся утро орать песни и так и не даст ей спать! Он, кажется, вполне на такое способен. Хотя он же может и вытянуть из кармана невесть как завалявшуюся там шоколадку и, хитрюще-лукаво улыбаясь, клятвенно пообещать, что подобный инцидент происходит в последний раз. И, едва добравшись до кровати, спит теперь Саня, и проспит, пожалуй, минимум до обеда, пока сосед по комнате не разбудит его каким-нибудь, безусловно, важным сообщением.       Лёня легко усмехнулась и, прикрыв глаза, подставила лицо тёплому солнцу. Такую вот коротенькую историю-эпизод она могла сочинить любому первому встречному, хотя бы мельком взглянув на него. Эти истории нравились ей самой, но никому никогда не рассказывались, а хранились в душе чем-то личным, тайным и сокровенным. Будто частичку каждого из этих людей, каждой их этих придуманных жизней она носила с собой. И кто бы стал слушать о них?..       Перед закрытыми глазами поплыли разноцветные круги, как бывает всегда, если прямо в лицо светит солнце. И из этих пятен и кругов нарисовалось вдруг то страшное лицо человека, от которого она шарахнулась, едва выйдя на улицу. Девчонка вздрогнула, но скорее от неожиданности, не от страха, и открыла глаза, тут же прищурившись от чересчур резкого света. Она до сих пор досадовала на себя за то, что испугалась тогда. И почему-то хотелось верить, что этот человек с разбитым лицом всё-таки дошёл туда, куда направлялся, что ему было, куда и к кому идти… Ведь это так мало и так много – когда есть, куда идти. Когда ждут. Любого. Она успела запомнить его глаза, сверкнувшие в свете фонаря. Глаза потерянные, полные какой-то непролазной, абсолютной тоски. Такие бывают у зверей, загнанных в клетку зоопарка. Так ей однажды неожиданно, подойдя к краю вольера, прямо уставился в лицо молодой волк. В том взгляде не было презрения или злобы на окружавших его глупых людей, на детишек, то и дело норовящих пробраться поближе к клетке и удерживаемых руками строгих матерей, не было ярости – одна только тоска. Звериная, понимающая, осознанная тоска янтарных глаз…       С тех пор Лёня ни разу не бывала в зоопарках, хотя иногда очень скучала по тому волку. Особенно, когда собственную душу выворачивало так, что хотелось выть на луну. А теперь её вдруг пробило на какую-то заботливую жалость к тому человеку, которого она видела самое большее пару секунд. Которого она вообще, скорей всего, больше в жизни не встретит. Пусть, пусть нашёлся тот, кто оказался храбрее неё, кто не отскочил в сторону, а помог, заговорил, плечо подставил!.. Конечно, легко вот так. Легко сваливать на других, сидя на подоконнике.       В луче, пробивающемся сквозь занавеску, неторопливо плавали мелкие частички пыли, тоненькие ниточки, лёгкие осколки. Лёня слабо дунула на воздух, и они завертелись, захваченные неистовым маленьким ураганом. Гриша, наверное, тоже ещё отсыпается после такой весёлой ночки. Она так и не сумела до конца понять его, да это, пожалуй, и невозможно за столь короткое знакомство. Академик… Она снова хмыкнула, перелистывая измятые страницы тетради. «Академик» назвал его Саня, и как-то Грише это очень шло. Но ей понравились его глаза вот здесь, под окном её дома, яркие, живые, блестящие. Было в них что-то настоящее, искреннее, почти счастливое. А люди, знаете ли, невероятно красивы, когда счастливы.       Если тот же Саня оставил хотя бы свой примерный «адрес», по которому его можно было найти, то о Грише она знала лишь то, что он живёт где-то неподалёку, и учится в каком-то из трёх, имеющихся в городе, университетов. Он знал, как минимум, окно её квартиры. Может быть, конечно, и стоило оставить всё в уже навсегда растворившейся ночи, как обычно, сохранить внутри и не показывать никому, лелеять и жить, и греться этими тёплыми мыслями. Может быть, стоило отпустить, и дать разойтись каждому по своим путям, позабыв об их случайном пересечении. Может быть… Только вот она давно не верила в случайности. И почему-то очень хотелось, чтобы Гриша, быть может, когда-нибудь ещё, случайно или нарочно прошёлся бы мимо этого окна или так же случайно встретился бы на улице…       И, пожалуй, надо будет всё-таки разыскать Саню Суворова, и, быть может, даже дать ему, как музыканту, на зацен пару-тройку своих стихов. Вдруг пойдут на песни?.. Ведь это был не сон, точно не сон. Слишком свежа грязь на кедах.       Лёня, погрузившись в свои мысли и мечты, сидела, прислонившись виском к оконному стеклу, не замечая, как проснулись мать с отчимом, как заговорили сонными голосами, завозились, убирая постель. Она вздрогнула лишь от стука в дверь и резко обернулась через плечо.       – Дочь, спишь? Ты чего закрылась? Поднимайся, завтракать будем, – мама прошла дальше на кухню.       Следом протопал отчим, легко побарабанил костяшками пальцев в дверь, сказал весело:       – Поднимайся, кулёма, хватит дрыхнуть! – секунды спустя послышалось, как зашумела вода в ванной.       Лёня фыркнула и, нахмурившись, лениво слезла с подоконника. Она терпеть не могла, когда отчим её так называл. Всё пытается косить под отца, пытается стать тем, кем не является и не будет для неё никогда. Взгляд снова упал на висевшую на стене куртку. «Замёрзла, кулёма? Грейся давай…», – и улыбка, такая тёплая, глазами, самой душой, какая бывает только у папки… Которая греет лучше любой одежды… Откуда только отчим узнал, что отец всегда так называл её? Наверняка мать рассказала. Лёня так и не смогла ей простить этого предательства. Предательства в первую очередь отца, а уж потом и её. Как можно было батю с его вечными шутками, выдумками, рассуждениями, с неизменными тёплыми искорками в глазах променять на того, кто умывался сейчас в ванной, полируя подбородок бритвой? У папки всегда была такая колючая щетина, о которую она маленькая царапала щёки, когда обнимала его, кидаясь на шею после целого дня заключения в детском саду… Иногда он отращивал бороду. Проседь была в его бороде и в тот день в горах… Отца, с его песнями под гитару, сказками, музыкой, книжками на этого скучнейшего зануду, с которым, кроме его дурацких счетов и договоров с кредитами, и поговорить-то толком не о чем! Полноватая, лоснящаяся человеческая масса в рубашечках с отутюженными воротничками под горло, в начищенных до блеска ботиночках, с выровненным расчесочкой пробором на лысеющей голове… И он ещё смеет её так называть!       С досадой швырнув тетрадку в кучу макулатуры на столе, Лёня швыркнула носом, отсутствующим взглядом оглядела комнату. Не раскисать! Ещё чего не хватало… Привычным жестом взъерошив и без того лохматые волосы, она прижала плечом дверь, вышла в коридор и буквально нос к носу столкнулась с отчимом. По обыкновению, безо всякой, казалось бы, объективной причины, одарила его презрительным взглядом. С кухни раздавались шкворчащие звуки жарящейся на сковородке яичницы, с шумом закипал чайник.       – Не называй меня больше так. Никогда, – жестко сказала Лёня, глядя между глаз, в переносицу. Так однажды научил её папка: «Если хочешь смутить человека и говорить убедительней, смотри не в глаза, а вот сюда, между бровей, так взгляд не бегает». Но отчим не смутился, кажется, ничуть, а только кивнул:       – И тебе доброе утро. Ладно. Как скажешь, – он протиснулся было мимо – разойтись в узком коридоре было непросто – но вдруг обернулся, подошёл обратно и, усмехнувшись, заговорщицки прошептал:       – Когда в следующий раз вздумаешь сбежать из дома, болтай с друзьями потише, а то, по-моему, даже соседи слышали.