Черновики

      Лес осколками сверкал вдали. Верхушки деревьев, похожие на заледеневшие пики, взрезали натянутое, тончайше-синее небо без единого облачка. Лес был далеко, а он стоял в заснеженном, продуваемом всеми возможными ветрами, поле. Пурга трепала одежду, пробиралась куда-то под кожу, нещадно обжигала холодом, но, странное дело, не трогала ни снежинки у его ног, не вздымала снежных вихрей. Нетронутый, девственно-чистый и ровный снег.       Ужасно холодно. Холодно до того, что не сдвинуться с места, шага не сделать, хотя точно знаешь, что должен идти к лесу. Туда тянет, влечёт, там, кажется, всё пройдёт и объяснится. Деревья стоят неподвижно и строго, ровные, подтянутые, тонкие и звенящие. От ветра вышибает слёзы, и они тут же замерзают льдинками на ресницах. Ноги по колено в снегу, и почему-то не поднять рук даже для того, чтобы протереть глаза. Силуэты деревьев становятся расплывчатыми, шанс добраться до них – всё призрачнее, твёрдая уверенность в том, что добраться нужно – всё крепче.       Он не слышит и не видит, он только чувствует её появление. Она каким-то образом оказывается рядом, трогает за плечо, заставляя обернуться, и это прикосновение позволяет «отмереть», будто в детской игре. Пелена пропадает с глаз, он видит её – темноволосую, улыбающуюся, сверкающую своими чёрными глазами с озорным, игривым огоньком. По-хорошему, надо бы узнать, чему можно радоваться, когда они застряли на холоде в чистом поле, но он только улыбается в ответ, как безумец, как счастливый дурак, с трудом растягивая занемевшие губы. Может, это она пришла за ним? Спасти его ото всего этого? А она бросает несколько неслышных из-за ветра фраз и опять заливисто смеётся. Он слышит только: «Водишь!..», а потом видит её тонкую фигурку, бегущую по снегу. Ошалелый, кидается следом и сразу же проваливается по колено. Ноги босые, пальцы чёрные и мёртвые. А она, легкая, словно лань, петляет, не оставляя следов, и снова оглядывается, и зовёт за собой. Ему не страшно и не больно. Он карабкается следом, зарывается в снег, отдыхивается, проваливается, оступается, падает и вновь встаёт. А она так близко, так рядом – несколько шагов, пара её изящных прыжков. Но не дотянешься.       Он хрипит и плюётся, не переставая смеяться уже совершенно безумным смехом, ни толику не злясь, только не понимая, зачем она убегает. Он ведь любит её. Зачем же она издевается над ним, он ведь уже обморозил ноги, ему ведь придётся теперь отрезать пальцы… Он совершенно забывает про лес, его влечёт только к ней, смыслом жизни и спасения становится только её гибкая спина, струящиеся до пояса волосы, звонкий смех, горящие глаза. Синева неба отражается в снегу.       Вдруг горизонт окрашивается пылающе-алым. Он поднимает глаза, замирает, тяжело дыша, и видит лес, полыхающий страшным пожаром. Огонь мгновенно превращает деревья в чёрные щепки, лес стонет и трещит, стенает, зовёт на помощь, а пламя наслаждается пиршеством. В лицо ударяет густая волна тепла. Он стоит так секунду или всю вечность, до тех пор, пока снова не слышит оклик. Она продолжает бежать вперёд, от него, прямо туда, в этот огненный ад.       «Стой!». Он, кажется, сам не слышит своего голоса. Она убегает. «Остановись!». Снег предательски подворачивает ноги, треск веток оглушает, горечь дыма оседает где-то в гортани. «Да стой же ты! Пожалуйста!..». Под её ногами уже нет снега, и она вдруг переходит на шаг. Снег тает и вокруг него, мгновенно оседая, растворяясь водой, которая шипит от жара. Босые ступни ощущают каменистую колкую почву. Он наконец может нормально идти, он догоняет её у самой кромки пламени.       – Пожалуйста… – он шепчет только это, зная, что она собирается сделать.       Она оборачивается и мгновение смотрит ему в глаза. В самую душу из собственной души. Он делает шаг вперёд, но чувствует, как её ладонь упирается в грудь.       – Нет.       – Но почему?! – он кричит, силясь перекричать пламя, он хватает её за руку, но в руке оказывается пылающая ветка. Ладонь обжигает дочерна. Он кричит и не слышит своего крика.

***

      – Стой!       Лёха проснулся, вскрикнув на выдохе, сел на кровати, будто подброшенный, и прижал ладонь к солнечному сплетению. Глубоко дыша, опустил глаза, посмотрел на ладони, сжимая их в кулаки и разгибая пальцы, зачем-то потёр то место на груди, где лежала её рука. Даже едва не сдёрнул лёгкое покрывало, чтобы проверить черноту на пальцах, но успел опомниться. Сон. Очередной треклятый сон, больная иллюзия, окончательно рвущая и без того в клочья изрезанную душу. Зарычав от злости, он сжал кулаки, до боли впиваясь обкусанными изломанными ногтями в кожу на ладонях. Прижав колени к груди, Лёха сидел на кровати, скукожившись, как забитый, испуганный мальчишка, чувствуя себя ужасно маленьким и окончательно потерявшимся.       Он ненавидел ночи, ненавидел время, когда нужно было ложиться спать. Не было дня, чтобы не появлялась она. Та, которую он любил больше жизни. За которую отдал бы, не задумываясь, собственную. Та, которую он клялся защищать и беречь, и никогда никому не отдавать. Они обещали, что не бросят друг друга ни за что. И вот он теперь здесь один, в тёмной, прокуренной спальне, ненавидящий весь мир. Он теперь без неё. И совершенно не представляет, что с этим делать дальше.       Свесив ноги с кровати, Лёха дотянулся до вскрытой пачки и коробка, чиркнул спичкой. Комната на миг наполнилась корявыми силуэтами, Лёха прикурил, коротко и резко взмахнул рукой, и они пропали. Светящийся циферблат будильника говорил о том, что в мире была половина четвёртого утра.       Когда босые ноги коснулись холодного линолеума, он инстинктивно поджал пальцы. Но, мотнув головой, фыркнул, ругая собственную глупость. Такими темпами точно немудрено сойти с ума. Давай, сначала бойся снов, потом начнутся глюки, а там уже и койка готова в палате с облезлыми стенами и решётками на окнах. Лёха отдёрнул штору, открыл настежь пока ещё не зарешетченное окно и, облокотившись на подоконник, стряхнул пепел на улицу. Мокрое от пота тело охватило ночным прохладным воздухом, горело только нутро, и вовсе не от сигаретного дыма…       Катя уехала спустя неделю после похорон. Она и так задержалась гораздо дольше, чем должна была, нянчилась с ним, не отходя ни на шаг, делала всё, что могла сделать. Обычно он сердился на неё за эту чрезмерную опеку, не позволял заботиться о себе, но в этот раз на подобное не было сил. С тех пор прошло ещё две недели.       Лёха курил, затягиваясь глубоко, словно хотел задохнуться. Сверху, по бровке тротуара, горели фонари, и их свет распадался пятнами, если не фокусировать взгляда. Дым от сигареты поднимался плавно – ни малейшего ветерка. Если бы кто-то видел Лёху сейчас, то сказал бы, что взгляд у него совершенно отсутствующий, в никуда взгляд. Но никто не видел. Все спали.       А он опять невольно прокручивал в памяти события тех нескольких ужасных дней.       С трудом сдерживая слёзы, Катька разбудила его часа через два после звонка из морга. Он успел позабыть, как сильно может раскалываться голова, и встал с трудом, едва соображая, отчего сестра говорит таким срывающимся голосом, за что упрекает и тут же жалеет его, сжимает в объятьях так, что становится невозможно рукой шевельнуть. Она принесла телефон и, когда сказала наконец «Наташа», его взгляд стал осмысленным, а в голове обрисовался чёткий, детально выверенный план. Деньги на проезд, паспорт, чтобы пустили. Адрес. Катька не запомнила, и пришлось звонить снова. Он убедил её не ездить с ним, но сестра всё же не отпустила просто так, а заказала такси и лично усадила в машину. Вид у неё был такой, словно это она потеряла близкого человека. Но она только боялась, больше всего боялась, что может теперь потерять…       Черноусый дядька с украинским акцентом добродушно и участливо спросил, кто, дескать, тебя так разукрасил, хлопэц? Лёха, глядевший в одну точку из-под полуприкрытых век, вздрогнул от звука зычного голоса и ответил как-то по-детски просто:       – Я не знаю.       – Эк вы, поубиваут друх дружку, а потом: «Не зна-аю», – весело продолжал таксист, пускаясь в россказни и воспоминания о собственной молодости.       Лёха откинулся на спинку сиденья и снова закрыл глаза. Это ты, счастливый идиот, ничерта не знаешь. Ржёшь, говоришь тут что-то, колесишь на своей машине и бесишь всех своими побасенками. Вот и говори себе дальше. И смейся. Живи, идиот, и не знай…       Городской морг. Не больница. В больницу и не отвозили. Пятнадцать широких ступеней. Тяжёлые двери, ещё одни, рамка металлоискателя. Парнишка-вахтенный поднял глаза на пищащий звук и округлил глаза при виде вошедшего. Лёха так и не переменил одежды, на которой остались капли и пятна засохшей крови. Раны на лице едва ли изменились за несколько часов. Вид его был страшен.       Охранник открыл было рот, чтобы что-то спросить, но Лёха, вынув из кармана истрёпанный паспорт без обложки, сунул практически под нос:       – Пропустите. Меня вызвали. Кожевников Алексей Дмитриевич, – он говорил, чеканя каждое слово, и даже зачем-то назвал фамилию-имя-отчество, будто документального подтверждения личности было мало.       Парень всмотрелся в фотографию, изо всех сил пытаясь сопоставить изображение с лицом, которое видел перед собой. Видно, получалось у него с трудом.       – Извините… А вам, может, помощь… – сбиваясь, начал охранник, но Лёха отрезал решительно:       – Я сказал, я пришёл по вызову. Меня вызвали на опознание, понимаешь ты? – он посмотрел в лицо паренька единственным неопухшим глазом, и тому, похоже, стало не по себе. Он набрал какой-то номер, начал кому-то что-то объяснять, и через несколько минут вышел человек в белом халате. Он был высоким и худощавым, и тоже изумился его виду, но не сказал ни слова, кроме сухого приветствия. Лёха пошёл за ним.       Холодно. Там было холодно точь-в-точь так же, как в сегодняшнем сне. Он вдруг понял, что видел морги только в кино. И мёртвых тоже видел только в кино. У него ещё никто не умирал.       Тела на столах, накрытые белой тканью. Тусклый белый свет. Они прошли мимо стола, у которого стояли человек трое и с ними ещё один врач. Остановились у следующего.       Маленькое тело на большом железном столе, под огромным белым полотнищем. Патологоанатом с едва заметным беспокойством взглянул в лицо Лёхе. Он запомнил этот подозрительный взгляд – сомнение в крепости его душевного состояния.       – Алексей Дмитриевич, вы…       – Я в полном порядке. Не обращайте внимания.       Как глупо, боже, как глупо думать об этом сейчас, когда он вот здесь стоит живой, а она…       Врач осторожно откинул покрывало, негромко рассказывая что-то об аварии, о том, что сидящие в левом ряду автобуса пострадали больше всех, и почти никто не выжил... К горлу подкатила тошнота, и руки дёрнулись в неясном движении. Он старался теперь забыть и не мог вымарать из памяти то её лицо, искарёженное, со сломанной челюстью и шрамами осколков. Он подошёл ближе и коснулся щеки в том месте, где кожа осталась нетронутой. Этого быть не может. Это не она. Не может быть она. Это всё не может быть так глупо.       Пальцы тряслись. Лёха отдёрнул руку и всё смотрел, не моргая, зачем-то впечатывая этот образ в самую подкорку сознания. Наказывая себя. Зная, что всю жизнь не забудет. Он не был рядом. Нарушил все свои клятвы. Он сам себя никогда не простит за то, что видит теперь.       – Алексей Дмитриевич, – после паузы вновь окликнул врач. – Вы подтверждаете личность Нечаевой Натальи Владимировны? Это она?       Лёха медленно перевёл взгляд на врача. Тот смотрел спокойно, ждал ответа. Захотелось вдруг наорать, дать в морду за это его спокойствие, за внимательный взгляд и участливый вежливый тон, за то, что он стоит теперь перед ним и смеет ещё что-то спрашивать, и держит в руках планшетку, готовый записать и отделаться от очередного трупа. Трупа, которым стала теперь та, которую он любит! Она это или не она? Да это не может уже быть она, это же просто чья-то истерзанная оболочка, это не его Наташка, не может, не может…       Но приступ внезапного гнева схлынул быстро. Лёха снова посмотрел на лицо девушки. Ему вдруг подумалось странное: а что она делала в тот самый, последний момент? О чём она думала в последний раз в своей жизни? Наверное, как обычно, сидела, глядя в окошко, и слушала музыку. Свою глупую лёгкую музыку, которую он постоянно называл бессмысленной, из-за которой вечно её подкалывал. И улыбалась. И в лицо ей светило солнце, и она щурилась. И тонкими пальцами заправляла за ухо вечно выбивавшуюся прядку волос. Губы Лёхи невольно дрогнули.       – …и ведь ни царапины почти… – раздалось от соседнего стола. Голос прозвучал необычайно громко, будто говоривший обращался именно к нему.       Лёха поднял голову и присмотрелся. На соседнем столе лежал парень, быть может, чуть старше его самого, и на лице его действительно не было ни малейших повреждений. Точно. Так и должно быть. Этот парень сидел рядом с Наташкой. Ещё всю дорогу заглядывался на неё, пытался даже заговорить, но она быстро дала понять, что не настроена на знакомства. Поэтому он задремал, развалившись на сидении и склонив набок голову. А когда произошло столкновение, Наташка невольно загородила его от осколков. И теперь на нём ни царапины, кроме проломленного на затылке черепа…       Мужчина приобнял за плечи плачущую женщину, врач повёл их на выход. Лёха чуть было не разулыбался на свои мысли – слишком уж цветными и чёткими они были. Слишком ярко светило в окно солнце. Слишком спокойно улыбалась Наташка. Ехала к нему. Он ждал на вокзале.       Но всё это было в неведомом, уже далёком «тогда». А сейчас он понимал, что болен. И его это теперь совершенно не интересовало.       Врач слегка тронул за плечо, но Лёха не дал ему сказать.       – Да. Что писать? – он чиркнул в подставленный протокол и, ещё раз склонившись над тем, что было когда-то наташкиным лицом, накрыл его покрывалом.       Остальное помнилось слабо. На выходе из морга он столкнулся с кем-то смутно знакомым и понял, что это наташины родители, только тогда, когда её отец подошёл к нему, сидящему прямо тут же, на ступенях, и заговорил. Они были едва знакомы, и неизвестно, сколько бы он ещё просидел так, запустив пальцы в волосы, стирая едкие, стыдные слёзы. Потом они отвезли его домой. Потом что-то обсуждали и решали на кухне с Катей и без него, потому что он лежал в комнате, и его тошнило от головной боли. Через несколько дней были похороны с закрытым гробом. От него шарахались, испуганные, как от прокажённого. Ему было плевать. Он не верил тогда и до сих пор не верил. Иногда опять накатывала тупая злость на каждого из этих глупцов, которые ничерта не знали и не понимали и не чувствовали. И он сжимал кулаки и зубы и ощущал, как рука Кати сжимается на его плече.