***
Тодороки думает, что сегодняшний день может быть лучшим в его жизни. Потому что работа закончена, он не перевернул на себя ни одного ведра с рыбой, не наткнулся на бабок, недовольных товаром. Катсуки не собирает на этой неделе группу, Каминари не трезвонит из бара пьяный в хлам. Все просто прекрасно. А еще. А еще Шото хочет связаться с зеленоволосым. В своей голове он называет его по-простому, — солнцем — и это греет изнутри все его нутро, вынуждая улыбаться, словно придурочного. Клиентуре это, конечно, нравится, но не администратору — администратору не нравится, Тодороки видит это по злым сощуренным глазам. Когда он убирает за собой рабочее место после окончания смены, его телефон начинает разрывать от потока сообщений в мессенджере. Он едва заметно хмурится и заканчивает уборку, после чего подходит к столику с личными вещами, и его глаза расширяются в удивлении: там Каминари срется с Бакуго на какую-то совершенно безобидную тему. Денки, как обычно, пытается перевести все в шутку, в то время, как Катсуки только сильнее раздражает это. Первый — пламя, второй — свеча, занавески, дерево; все, что горит. Пожар был бы гарантирован, если бы не Тодороки. Кажется, все должны были понять, что Шото сумасбродный, совершенно беспристрастный и ни капли не искренний. Он присылает в чат фото рыбы, чья голова отсечена ножом. Из нее тонкой струйкой капает кровь. Для Тодороки это обычное дело — разделять пресноводное по составляющим, а вот Каминари, которого мутит от морепродуктов, сразу же посылает кучу голосовых, в каждом из которых он (явно преувеличивая) верещит о том, как ненавидит такие моменты, и вообще, Шото, ты уже маленько прибалдел, тебе не кажется? cold. (17.18): а мне кажется это ты прибалдел cold. (17.18): ;) kB (17.18): впервые согласен с половинчатым denchoo: (17.18): ой да идите вы знаете куда denchoo: (17.19): (прикрепленный документ) denchoo: (17.19): вот прямиком туда cold. (17.19): каминари я не думаю что тебе хочется встречать нас в этом месте kB (17.20): бар где ты бухаешь не будет местом где я сдохну denchoo: (17.20):................ denchoo: (17.20): боже вы оба такие придурки.................. cold. (17.20): кстати если ты хотел чтобы мы присоединились к тебе мог бы просто попросить denchoo: (17.20): вы пидоры не заслужили kB (17.20): я тебя уебу сам ты пидор cold. (17.20): закройтесь оба cold. (17.20): каминари я буду через двадцать минут denchoo: (17.21): жду, чудо~ kB (17.25): аутисты***
На часах почти шесть, когда Шото, рассекая своим телом воздух, спешит к бару. Тот уже полузаброшенный, одна часть не работает, а во вторую пускают только постоянных клиентов. Возможно, это из-за того, что когда-то давно один из незнакомых посетителей в треск разломал ту, первую часть, а, быть может, до него были еще такие же недотепы, желающие подраться. Токоями, управляющий баром, не внушает доверия. Честно сказать, он внушает все, кроме доверия. У него длинные полы плаща и скрытые за желтыми стеклами очков глаза, цвет которых никто, кажется, так и не узнает до самой его смерти. У Тодороки есть детская теория, что Токоями неумираем, и поэтому тело его рассеется пеплом над кладбищем и превратится в тысячу птиц-ворон, что разлетятся стаей по всем уголкам мира и будут долго гадить на достопримечательности. По крайней мере, Токоями производит именно такое впечатление. Не в обиду ему, это довольно распространенное общественное мнение. Возле Токоями сидят Каминари с Катсуки, и Тодороки невольно думает: а сможет ли когда-либо этот Катсуки Бакуго прийти позднее него, Шото Тодороки? Возможно ли такое вообще, взяв в счет их вражду, перенесенную через года и хранившуюся в сердце теперь лишь теплым воспоминанием о пережитых университетских буднях? Зная Бакуго, Шото уверен: нет. Катсуки делает глоток чего-то явно похожего на кофе, когда Тодороки подходит к стойке. Поверхность стола в целом хорошо сохранилась — из недостатков там только несколько неглубоких царапин. Рукой Шото отодвигает барный стул на высокой ножке с подставкой, садится и пододвигает обратно. Салютует Каминари, плюет что-то отдаленно похожее на «здорово» в сторону Бакуго и заказывает себе глинтвейн, зная, что среди всех баров города, производящих его, этот — лучший. Сложно сомневаться в выборе, когда перепробовал так много образцов. Освещение в зале бара такое себе: только три рабочих точечных светильника под потолком, остальные не работают. Свет из них какой-то зеленоватый, и он делает волосы Катсуки бледно-салатовыми, и когда тот поворачивается к Тодороки лицом, зелень перелетает и туда. Крылья носа, дуга над бровями, скулы — все очерчивается свечением. Внезапно он начинает говорить. — У меня есть наброски для новой песни, — говорит Бакуго, и Шото не может припомнить, сообщал ли он когда-либо таким похоронным тоном. И почему, собственно, от раза к разу он обращается с набросками именно к Тодороки? Шото протягивает руку и дотрагивается до мягкого материала бумаги. Листы тонкие и в клеточку, альбомного формата, но от этого впечатления никакого. Он вчитывается в строки, наседает на их смысл, пару минут анализирует. И вздыхает. Его уже просто заебали эти стандарты, в которых крутые парни должны быть в черных очках и со взрывами за спиной. Ему хочется чего-то нежного, чего-то душевного, а Катсуки снова и снова пихает ему в руки песни про то, что риск всегда оправдан и желания всегда достаточно для достижения цели. — Это слишком, Катсуки. Бакуго ежится, весь иголится, как колючка, едва ли не с пеной изо рта кричит о том, что Тодороки ничего не понимает, и к черту его с этими советами. Но, повторимся, почему же все-таки от раза к разу он обращается с набросками именно к Тодороки? Шото знает ответ. И Катсуки, и Денки тоже. Потенциал. Они ждут того момента, пока Тодороки не вскроется изнутри. И желательно не шпингалетом, не кухонной открывалкой, а собственной душой, продернув окружающих словами. Бакуго молчит немного. Шото понимает, что он ждет, пока не уйдет Токоями. Тяжелые чужие шаги удаляются, дверь хлопает. Фумикаге доверяет своим постоянным клиентам настолько, что наблюдает только через камеры, и на этом спасибо. — Тогда что ты можешь предложить, умник? — цедит Бакуго, заламывая себе руки и кусая губы. Нервничает. Жизнь Катсуки, если честно, состоит из шума, звуков шипения и уроков химии. Нервы ни к черту, голос ни к черту, огрызаться только и умеет. Тодороки вообще не понимает на кой-черт Бакуго учить тупых детишек: помнит себя, помнит его — и окончательно путается. Ладно, вражда все решает. — Чтобы ты уже подумал не только о себе, — прямо в лицо. У Катсуки серьга в брови дергается (вместе с бровью, естественно; Шото точно умчал бы на передних-задних, если не так). — Почитай газеты, оттуда можно взять сюжетную линию, — бровь уже вылетает на орбиту, связь есть. — Если ты, конечно, заботишься о качестве песен. Это финальный аккорд. Та капля раствора, которую стоит капнуть — и все. Грохот, взрыв, крики, брань. Третья мировая, проклинающее население, массовая безработица, недостаток жилья. И все из-за чертового текста и того, что Тодороки не старается формировать свои мысли помягче. Зная Катсуки, он осознает — и так сожрет. Бровь возвращается на место, контакт потерян. Катсуки жрет свой кофе и запивает его новостной лентой в соцсети. Тодороки видит неохотное согласие в каждом из его движений.***
Когда Тодороки приходит домой, его голова раскалывается на части. Он думает, что было бы намного проще жить напротив какой-нибудь круглосуточной забегаловки, чтобы и завтракать, и обедать, и ужинать там, да и всякие встречи проводить было бы неплохо. Но идти на своих двух через полгорода из-за того, что от него так по-свинки прет перегаром, — это уже, кажется, перебор. В трамвай не залезешь, как и в автобусы — они уже просто не ходят, а вызывать такси было бы слишком дорого для него — по сумме выходит как половина аванса. Нынешние таксисты слишком наглые. Поэтому он еле переставляет ноги и раз от разу влетает в расщелины между камнями в дороге, надеясь на то, что когда-нибудь этот ужас заменят на нормальный человеческий асфальт. Или хотя бы выложат плиткой, но, умоляю, только без этих десятисантиметровых камней под ногами. Настроение пограничное: от выпитого виски слегка тошнит, но в голове почему-то нет ни единого сожаления по поводу этого; он считает, что хорошо провел время в компании Каминари с Бакуго. Те, хоть и не умеют адекватно вести себя, но с ними весело. Взять хотя бы Денки, который умудрился уговорить Катсуки поиграть втроем в «храбрость» на желание. Тодороки, естественно, продул в пух и прах, пока Катсуки отличался завидным устройством организма и невозможной непьянеющей рожей. Каминари это смешило, пока не пришел его черед. Квартира оказывается как-то слишком далека, и, придя наконец, Тодороки понимает: соседи бьют все рекорды. Ебутся, по-видимому, не думая, что он пришел, что он может их услышать, что он вообще существует. Шото интересно до скольки лет в людях бушуют гормоны, словно они пятнадцатилетние сопляки. Соседям тридцать пять и, судя по всему, на них правило спокойной и умиротворенной старости не действует. Он проходит мимо них к своей комнате и специально хлопает дверью. Как ни странно, они не реагируют.***
Следующее утро — ад для него. Солнце слепит глаза, горло взывает к воде, желудок жалостно рычит. Шото усаживается на кровати, свесив ноги к полу, и в прострации глядит в стену, желая прорубить дыру куда-нибудь в холодное место. Все же, стоило открыть окно, а не оставлять фрамугу. Вода находится на кухне рядом со счастливыми воркующими соседями. Тодороки их в лицо не знает: если и приходятся выходные, то он лучше проведет их с пользой, зависнув на несколько часов дольше в кровати, чем вылезет раньше времени из своей берлоги. Поэтому, собственно, они и не встречались, только в коридоре, да и то — переглядывались и расходились. У парня длинные светлые волосы-солома, напоминающие лапшу. Девушка стоит за его спиной с расческой и чешет их, от самой верхней пряди до самой нижней, и парень из-за этого морщится, словно жопа престарелого мужика. Ему около тридцати, — на лице едва видные признаки морщин — когда девушке ну точно не больше двадцати. Она миниатюрная, с треугольниками-татуировками под глазами и милой улыбкой, которая встречает Шото, когда он заходит в комнату. Девушка плетет тугую косу так, будто занималась этим всю свою жизнь. На столе возле нее гора из резиночек: от цветных одноразовых до больших шелковых с бантами, и Шото невольно думает, что этим двум вместе очень комфортно. На парне солнцезащитные очки (хотя зачем носить их в помещении для Тодороки не ясно), и он щурится, когда волосы в игривой форме тянут назад. — Привет, — говорит он. Губы его двигаются, и жиденькие светлые усы — тоже. Кожа белоснежная, с мелкими вкраплениями веснушек. — Стоило выйти из своей комнаты раньше. — Я мог бы зайти к вам вчера. Тодороки мастер по поводу глупых ничего не значащих (для него) фраз и подколов. Он из тех людей, которые сначала скажут, а потом подумают: как же это может отразиться на собеседнике? Собеседник, кажется, совсем не обижается. Раскрывает рот и смеется на полную, хохочет и загибается. Шото уже сам не знает с чего. Кажется, шутка была просто свинской — розово-пурпурное лицо девушки подтверждает это. — Думаю, мы подружимся, — вытирая импровизированные слезы, парень протягивает ему руку. — Хизаши Ямада, но можешь звать меня Мик, — он делает пальцы-пистолеты и указывает на Шото; тот в малом понимании происходящего называет свое имя, после переводит взгляд на девушку. — Джиро Кьека, и в следующий раз тебе лучше предупреждать, если придешь настолько поздно. Мы же не знали… — она начинает бубнить, приложив руку с расческой ко рту и нервно покусывая кожу на большом пальце. Она очень нервная. Шото проходит мимо нее к чайнику, притрагивается к его поверхности и с неожиданности обжигается: кипяток. Ойкает и слышит, как Джиро устало вздыхает и достает что-то из нижнего шкафчика. Шум воды, а потом ее тихое: — Приложи. Это полотенце, смоченное холодной водой и свернутое трижды. Тодороки смотрит на него, потом на Кьеку. Та пытается улыбнуться, не морщась и не выдавая усталости. Под ее глазами темные-темные круги, и из-за них татуировки кажутся еще ярче. Стул сзади покачивается, и перед ними возникает прямоугольное лицо Хизаши (Мика, ага). Он говорит, что нужно быть аккуратнее; Шото огрызается, что он не провидец. Джиро еще раз вздыхает и садится на освободившееся место, хватает кусочек медово-оранжевого сыра и кладет в рот, разжевывает. Мик улыбается, кладет руки на ее плечи и говорит, что это и так ясно-понятно. Наверное, они и в правду подружатся.