***
— Я не готов жертвовать своей зарплатой ради этих придурков, — смеется он в трубку смартфона и слышит ответный смех. — К тому же, по-моему, они хотят не просто прокатиться в корзине, но и устроить для себя фотосессию, а это уже граничит с увольнением. — А что Каминари? — спрашивает Изуку, пока Тодороки смотрит на разноцветные шары, которые висят на гардине. Наверное, нужно было бы уже снять новогодние украшения. — Он будет их снимать — это я знаю точно. Но эти псины не говорят мне ничего более уточненного, так что я не до конца уверен. — А переправить их в другой магазин? — Совершенно безрезультатно. Киришима ни за что не откажется от той стойки, он присмотрел ее еще две недели назад, а Бакуго понравилась входная дверь, она электрическая, сама открывается, — Шото устало вздыхает и со стоном потягивается на кровати. — Если что, зовите меня. Будет интересно понаблюдать за этим. Помогу чем-нибудь. В трубке что-то шуршит, падает, скрипит, и Тодороки будто бы невзначай спрашивает про то, что там такое, на что Изуку отвечает тихим мычанием и потом громким: «ты что-то говорил?». — Я переодевался, прости, — и Шото мгновенно переворачивается на живот, смотрит прямо перед собой, наконец осознавая тяготу расстояния. — Нет, ничего. Думаю, будет весело всем вместе, приходи. Мидория чуть верещит (и Тодороки не признается, что у него закладывает от этого ухо) и рассыпается в благодарностях. Желает спокойной ночи с такой теплотой в голосе, что становится очень горячо в груди, словно его слова — это печка, которая телепатически греет. Шото когда-то не так давно спрашивал о том, как Изуку познакомился с Иидой. На тот момент ему было действительно интересно: что же такое могло впечатлить спокойного и рассудительного Тенью в Мидории? И вот он вдруг понимает — ага, это все из-за этой ауры (солнечной), которая распространяется от Изуку даже через сотовую связь. Люди всегда велись, ведутся и будут вестись на такое, и Тодороки, к счастью (или, быть может, даже к сожалению), не является исключением. К Изуку хочется тянуть руки, чтобы почувствовать тепло на кончиках собственных пальцев, запустить руки в мягкие волосы и ощущать себя полностью защищенным от остального мира. Он готовит себе молоко с медом, который так ненавидит, но пить приходится — из-за недавней прогулки он малек простудился. Все же, летом это сделать крайне сложно, но Тодороки, видимо, все по плечу: даже на слегка охлажденном катке, стараясь дотянуться до Мидории, он падает на землю и проходится зубами по льду. Как результат — растянутая лодыжка и рассеченный лоб. Изуку суетится вокруг, проклинает себя за дурацкую идею, а Шото впервые (впервые) дотрагивается до его руки и, преодолевая мурашки, поползшие вниз по спине, уверяет, что все в порядке. Поднося ложку ко рту, Тодороки дико щурится и сглатывает: все же, мед — самая гадостливая гадость в мире.***
Тодороки замечает их около трех часов обеда. Каминари подходит к его холодильникам и говорит, что все пройдет на ура. На его плече висит чехол с зеркалкой, на другом — обычный рюкзак с дурацкими значками Пикачу и Наруто. — Я вас не знаю, вы меня — тоже, — быстро отвечает Шото и отворачивается. На его телефон приходит смс от Изуку: тот уже скоро будет в их районе. Денки отчаливает от его стойки, и тут начинается. Он занимает позицию у раздвижных дверей-автомат, тайком вытаскивает камеру и показывает большой палец в знак того, что все хорошо и он готов. Киришима, выглядывающий из-за прозрачного стекла, улыбается во все тридцать два и переплетает руки в ладони Катсуки. У того мина отпугивающая, аура — злющая, но Тодороки-то знает, кто это все затеял, и поэтому едко ухмыляется. Это представление он пропустить не может. Когда Катсуки заходит в супермаркет, Шото хочется как минимум крикнуть на него, да погромче — настолько же громко, насколько в его телефоне сейчас гремят «Arctic Monkeys». Они рассчитали время, когда администратора не будет в здании, и он даже помог в этом, но не думал, что эти хмыри сделают что-то по-настоящему громкое. И зря. Он же знает их — в конце-то концов, учились вместе четыре года, в одном общежитии жили. Знает вкусы и специфику, знает любимые фразы, то, что Каминари ни за что нельзя будить раньше восьми утра, а Катсуки ни за что не добавлять сахар в кофе. Знает о них все и так глупо поступает. Катсуки проходит через двери, держа Эйджиро под локоть. Они переглядываются, и Киришима возводит свою ладонь к лицу Бакуго, пока оно не раскроется в улыбке. А потом Тодороки становится стыдно, но, боже, ты ведь уже взрослый, что может смущать тебя в поцелуях? Но за этих придурков стыдно, и за Каминари тоже, которого, видимо, предупредили о том, что будет на кадрах и видеопленке. Стыдно перед Мидорией, который стоит за ними и едва ли не попадает в кадр. Смотрит на эту парочку, которая отлипнуть друг от друга не может, и нехотя переводит взгляд на то место, где стоит Шото. И в его глазах столько неловкости, призыва о помощи, что это его, наверное, хватает на то, чтобы сменить песню в плейлисте Бакуго на «Do I Wanna Know?», и все становится хуже. На лице Мидории столько шока, что Тодороки хочется подойти к нему и закрыть глазки, а не позволять ему смотреть на то, как Катсуки обводит пальцем овал лица Эйджиро, а другой проникает под легкие шорты. Он думает, что этим идиотам следует предупреждать о таком заранее. Каминари щелкает кадр за кадром, ставит зеркалку то в вертикальное, то в горизонтальное положение, словно определиться не может кого лучше снимать. Но что ж тут непонятного? Катсуки и Эйджиро — единое целое, и снимать их надо так, словно это просто один организм. Тодороки берет себя в руки и вылезает из-за своей стойки, подходит к ним. На него ноль реакции, но, в принципе, ничего другого и не ожидалось. Уши пылают только, а он берет Мидорию за руку и тянет за собой, шикая и прося тишины. Будто бы их там и не было. Денки уже не знает, что и снимать, а те не отлипают друг от друга никак. Шото с удивлением замечает, что там все целомудренно — языки, губы, все дела. Катсуки заносит руку над красной макушкой и погружает руку в чужие волосы, идет задом на стойку для корзин: им повезло, что это место практически не просматривается, только если с камер. А камеры смотрят почасово, и у охранника сейчас обед. Еще Шото с удивлением думает о том, как им удалось так подгадать момент, чтобы никто за эти пять минут не зашел. Приглядевшись к двери, он с ужасом замечает табличку «закрыто» на ней. Закатывает глаза и закрывает их на все это — просто надеется, что им это сойдет с рук и никто из персонала не проболтается. По крайней мере, они обязаны были позаботиться об этом. Девушка в хлебном, еще одна — в мясном отделении и две на кассах; не так уж и много. — Я думал, что будет весело, — говорит Изуку, глядя на Тодороки. Его глаза темные и сверкают от ламп искусственного освещения, внутри — мелкие галактики. — А это… это горячо. Очень. — Ты обжегся? Господи, Шото понимает о чем он, но слова вырываются быстрее, чем мозг успевает подумать. Изуку хмурит одну бровь. — Нет, я не об этом. Ты, — он делает паузу, прикусывая губу. Сзади него стоит табуретка, и Тодороки показывает на нее рукой, приглашая присесть. — Не почувствовал ничего? — Я должен что-то чувствовать? — Ну, — это явно смущает Мидорию, но Тодороки не нарочно: ему действительно интересно. — Зависть? И очень много удивления. Они будто сияют, когда прикасаются друг к другу. Я не знал, что люди так умеют. Мои родители никогда не проявляли сильных чувств при мне, воспитывали в сильных моральных устоях, поэтому я не посвящен в такие темы и не видел такое настолько близко, — пауза, а после вдох и выдох. — Это очень красиво. Мидория вдыхает еще раз, слабо улыбается, зажмурив глаза, и Тодороки думает о том, что чувствовать красивое — это реально-нереально классно.***
Когда они приходят к Тодороки домой, их встречает Джиро со сковородкой в руке и тестом для банановых блинов в другой. Она объясняется, что Хизаши сегодня не будет — у него начало курсов для повышения квалификации, куда он благополучно укатил, чмокнув ее на прощание в татуированную щеку. Мидория выглядит так, словно был тут только-только, словно это его дом, и он тут не впервые. Такого быть не может, но все же — общение с Кьекой для него не вызывает трудностей, и это при том, что он не знает ее. Несмотря на включенную вытяжку, воздух в кухне спертый, и Шото открывает форточку. Джиро раскладывает блины, которые оказались скорее тонкими оладиками, по тарелкам и ставит на стол. Предусмотрительно подготавливает сладости, малиновый джем и сметану — кому что больше нравится. Тодороки придерживается сметаны, Изуку же наливает себе побольше джема. Тот растекается по тарелке, словно небольшое море: жидкий и ало-розовый. — Нет, я не думаю, что буду работать по профессии, — говорит Изуку, печально улыбаясь. Вилкой копается в тарелке. — Окончу и поеду за границу. Я люблю мир, и в нем мне есть чем заняться. Не хочу оседать на одном месте, хочу смотреть многое, видеть и океаны, и горы. И, возможно, что-то еще. Кьека вдруг выпаливает, что она, кажется, младше Изуку, и тот раскрывает глаза широко-широко и удивляется: думал, что все наоборот. Джиро смеется в кулак и убирает со стола. В квартире у Тодороки его собственная комната, пыльный сборник стихотворений собственного сочинения, гитара, а еще Изуку, который тогда, в магазине, почему-то сам попросился к нему домой. Мидория заходит в комнату и крутит головой направо-налево, рассматривает пустые стены и один плакат с фотографиями над письменным столом — собрание лучших со всех концертов. Шото гордится тем, что они делали тогда, в студенческие года, и хранит эти воспоминания, словно зеницу ока: ящик ниже полок весь забит дисками с демо-версиями и наработками, несколькими dvd с лайвами. И гордиться, конечно, классно, но не тогда, когда Изуку с таким усердием рассматривает каждую, присматривается, выискивает что-то. Потом поворачивается к Тодороки и спрашивает: — Ты что, состоял в группе? Шото отмирает, чтобы вплестись взглядом в ковер, и кивает. Подходит чуть ближе и позволяет Изуку подвинуться, берет с одной из полок статуэтку. — Я, Катсуки и Денки, — говорит он медленно, рассматривая золотой блеск птицы в руках. — Мы еще на первом курсе встретились в музыкальном кружке и решили, что это прекрасная возможность начать что-то новое. Первое время мы делали перепевки, потом Катсуки начал писать тексты и частично музыкой, а мы с Каминари занимались аранжировкой. Но потом время подходило к выпуску, и с каждым днем нас все больше нервировало это дело. Теперь это просто трещание друзей за обедом и выступления раз в месяц-два. Лицо у Мидории становится такое, что Тодороки сразу же добавляет: «мы ни о чем не жалеем». Он улыбается и садится на кровать, наблюдая за тем, как Изуку ходит вдоль полок и просматривает их содержимое. Какая-то фотка двухлетней давности, целая куча ежедневников, старые учебники, классическая литература, несколько газет. Три диска с видеоиграми и две пачки чистых sd, стереопроигрыватель и усилитель, миниатюрная колонка. Тодороки никогда не чувствовал недостаток чего-либо. И потом он замечает гитару в чехле, стоящую поодаль от всего этого, за шкафами и между кроватью и стеной. — Спорим, что ты не споешь под свой аккомпанемент? — вопрошает Мидория, зачарованно глядя в угол комнаты. На гитару падает солнце из-за неприкрытого занавесками окна. — Если запнешься, то проиграл. — На что играем? — Тодороки щурится и тянется к гитаре. Вся комната — два размаха его рук. — А на что ты хочешь? — Изуку садится на кровать рядом, между ними буквально сантиметры, бедрами не соприкасаются — и то хорошо. — Желание. Выигравший загадает одно желание. Тодороки играет, черт возьми, превосходно. Тонкие изящные пальцы перебирают гитарные струны последовательно, без единых стопорений и проблем. И это еще только разминка — он играет проигрыш из какой-то песни three days grace, настраивая ее по тональности. Название песни он и сам не помнит: аккорды просто запоминающиеся. Потом вытирает пот со лба и улыбается Мидории одними уголками губ. Он клянется, что никогда не позволит себе проиграть. Не сейчас, когда есть такая великолепная возможность. Наверное, он даже не будет чувствовать себя таким говнюком, какой он на самом деле. Он смотрит Мидории прямо в глаза и видит каждую веснушку, каждую мелкую вселенную в зеленом мареве травы. Видит длинные ресницы, каким бы позавидовала любая девушка, проводящая по часу у зеркала каждое утро, и удивительно нежные щеки. Изуку как плюшевый мишка — ведь округлый, мягкий, шелковый. Шото выуживает из гитары первые аккорды и сразу начинает петь — и видит, как в то же мгновение округляются глаза Изуку, как на них наворачиваются слезы. Он не старается повторять, как любят делать другие: вкладывает в песню немного себя, совсем чуточку, но этого хватает для того, чтобы быть собой. Если Тодороки спросить, почему он выбрал именно эту песню, он промолчит или скажет какую-то глупость. Если это сделает Мидория — тогда посмотрит в глаза, потому что незачем слова там, где уже все сказано. Он доигрывает всего до второго куплета. С непривычки на большее не хватает, но встречает только растерянные глаза Изуку и полное доверие в них же. Шото молчит, и Изуку тоже молчит, потому что оба осознают, чем оканчивается песня. Это осознание витает в воздухе, и у Шото чешутся старые раны — но он не чешет, потому что смотрит Мидории в глаза. Изуку — солнце — приближается медленно, будто тянет момент, будто все еще думает, будто пытается не откинуться, а Тодороки ощущает себя на эшафоте, и он уверен, что вот-вот улыбнулся бы, если бы не губы Мидории, накрывшие его собственные. Они мягкие, как и щеки, как и весь Изуку, как его плечи, шея, затылок. Шото прикасается ко всему, через что только можно ощутить его солнце, и выдыхает в приоткрытые губы, слизывая с них запах малинового джема. — Я еще не загадал желание, — через силу, шепотом и со сбившимся дыханием проговаривает Тодороки. — Успеешь еще, — Изуку легко качает головой, меняя сторону, и поворачивается к Шото всем корпусом. Как бы ни было прискорбно, но Тодороки приходится убрать гитару: Мидория садится на его колени и прикасается ладонями к щекам, приближая к своему лицу его. Бедра Изуку теплые, волосы его пахнут ромашковым шампунем, а тело — орхидеей, которую добавляют в гель для душа с увлажняющим молочком; кожа идеальная, гладкая и нежная, и Шото позволяет себе раз — всего раз — подумать, что он, возможно, немного, но заслужил все это.