***
Если бы Инеж тогда не встретила Каза, сейчас бы её уже не было в живых. По крайней мере, она в этом не сомневалась. Впрочем, Танте Хелен била её не больше и не меньше остальных, иногда она даже трепала Инеж за ухом, как собаку. «Не ершись, смуглянка», — звучало почти ласково. Инеж тошнило — иногда буквально, она еле успевала найти ведро. И если Танте ловила её на этом, то кричала, приказывала умыться и быть готовой к приходу «гостей». Инеж ненавидела её, ненавидела широкую кровать и немецкую речь, и их стоны, и каждый сантиметр своей кожи, потому что им она казалась «шёлковой». Она специально забыла это слово на немецком, как только выбралась на волю. В тот год она часто думала, что стоит покончить с собой, но так и не решилась. Инеж вспоминала своё последнее выступление в цирковой палатке (она шла по тонкому канату, расправив плечи и улыбаясь) — мир разрывала война, но их труппе удавалось потихоньку зарабатывать, потому что люди радовались возможности на несколько часов отвлечься от новостей с фронтов, от боли, от мыслей о завтрашнем, безрадостном дне — и как её на следующее утро схватили работорговцы. Если бы в тот день она пошла вместе со своими на рынок, всё могло бы повернуться по-другому. Наверное. Инеж спрашивала богов отца — мать пыталась приобщить её к католицизму, которым прониклась сама, когда они уехали из Индии, но Инеж так и не смогла полюбить Иисуса, — почему так вышло. Они не отвечали. Вместо этого послали к ней Каза, хотя он бы посмеялся над подобным предположением. В тот вечер в Люблине шёл дождь, накрывший весь город плотным мокрым занавесом. Инеж смотрела на него из окна, потому что ей запрещалось выходить на улицу. Она была зверушкой в клетке, рысью, но Танте Хелен не догадывалась о главном — Инеж обзавелась чем-то вроде хобби: на досуге она выведывала тайны своей хозяйки. Инеж сама толком не понимала, зачем ей это. Узнанное пригодилось, когда в их большой дом, полный скрипучих кроватей, зашёл офицер СС, одетый в чёрную форму. Инеж удивилась и даже не успела понять, какое звание он носит, потому что слышала все эти разговоры про смену цвета формы, потому что немцы всегда приходили сюда в штатском или в сером. Он появился не один, а с отрядом, и потребовал хозяйку, но она исчезла. Инеж знала — почему. И пока другие девушки визжали или пытались отвлечь пришедших, Инеж со спины подошла к их командиру. — Мне известно, где она, — сказала Инеж, стараясь не робеть. Когда он развернулся, то стало ясно, что офицер очень молод. Да и выглядел он совсем не как настоящий ариец — из-под фуражки выбился маленький чёрный завиток, глаза тоже были чёрные, — но всё равно носил эмблему СС на своей форме. Получил это право за особые заслуги? Пока она старалась перебороть отвращение, немец окинул её тяжёлым взглядом: — Известно, значит? Инеж думала, что он сразу приставит пистолет к её голове и велит подчиняться. — Да. Я проведу вас к ней. Он кивнул, окрикнул солдат, которые тут же откликнулись на зов, и Инеж пошла к тайной двери, ведущей в лабиринт. Где-то месяц назад она выяснила, что он ведёт на один склад — там Танте Хелен встречалась с врагами немцев, передавала им информацию. Наверное, это было хорошее дело, но, предавая её, Инеж не чувствовала раскаяния. Уже после того как Танте оказалась скрученной — наверняка, ей сломали руку, звук был именно такой, — после того как она прокляла Инеж последними словами (будто её всерьёз могли задеть все вариации «шлюхи», сорвавшиеся с губ сутенёрши), после того как властный молодой офицер велел доставить заткнувшуюся благодаря паре ударов женщину куда положено, командир и Инеж вернулись в бордель. Он толкнул её в первую попавшуюся комнату, и тут Инеж впервые за весь этот вечер по-настоящему запаниковала. «Как я могла подумать, что он поможет мне? Он же просто сейчас велит мне раздеться… Дура. Дура. Дура». Она смотрела на чёрные перчатки, скрывавшие руки немца, на его белый лоб, венчавшийся фуражкой с орлом, на красную повязку со свастикой… Почему я решила, что связаться с ним удачная идея? Но разве я смогла бы убежать далеко? Нет. С её цветом кожи нельзя было скрыться ни в этом городе, ни в этом мире. Может, её бы уже изнасиловали какие-нибудь пьяницы, а так над ней надругается очередной фашист — вероятность погибнуть под одним насильником всё же меньше, чем под десятком. Почему-то она до сих пор цеплялась за жизнь. Какая я жалкая. — Зачем ты следила за Танте Хелен? Его вопрос вырвал Инеж из плена мучительных мыслей, от которых голова закружилась, а ноги стали ватными. Наверное, она просто очень устала. Инеж встретилась взглядом с офицером. Кажется, пока он не собирался валить её на кровать. Может, всё-таки повезёт? — На всякий случай. Видимо, ему понравился её ответ. Уголки его губ дрогнули — наверное, он хотел улыбнуться, но всё-таки не стал этого делать. Потом он задал внезапный вопрос: — У тебя на ногах колокольчики? Инеж кивнула: — Да. Колокольчики она ненавидела так же, как те дешёвые шелка, которые заменяли ей одежду. Офицер смерил её ещё одним взглядом: — Хочешь поработать на меня? Видно, удивление было написано на её лице. — У тебя есть способности. Мне нужен такой человек. Взамен ты получишь моё покровительство. Или ты хотела скрыться из страны? — он всё ещё что-то искал в её глазах. — Если так, то ты не получишь работу: я не сотрудничаю с идиотами. Сотрудничество. Сладкое слово. И всё-таки кое-что её смущало: — Только сотрудничество? — спросила она, чувствуя себя чуть более свободно, чем пару минут назад. — Мне не придётся… — Инеж попыталась подобрать верное слово — обслуживать вас или ваших солдат? О чём он подумал в эту секунду? Почему непроизвольно сделал шаг назад, а потом снова вернулся на прежнее место? — Не придётся. Я не держу при себе шлюх. Его голос прозвучал ещё грубее, чем до этого. Инеж не смогла сдержать облегчённый вздох. — Сколько ты здесь? — Год. Потом она задала последний вопрос. Он беспокоил её чуть меньше, потому что офицер не стал бы предлагать ей работу, если бы уже не подумал об этой проблеме. — Что насчёт цвета моей кожи? — Ну, рейхсфюрером ты точно не станешь. Тут Инеж рассмеялась — куда громче, чем хотела, сказывалось напряжение этой ночи, этого года, — и внезапно офицер тоже хохотнул, пусть коротко, но всё же вполне искренне. Через пару минут она узнала его имя: Каз Бреккер. Почему-то странное сочетание звуков её успокоило.***
Очень скоро Инеж узнала, что имя Каза внушало спокойствие только ей. За последующие три года она убедилась в правоте тех, кто боялся его, но сама не перешла на их сторону. Она не пыталась как-то объяснить это. Зачем? Каз был адъютантом группенфюрера СС Пекки Роллинса. Он специализировался на особых делах: доставал информацию, наказывал виновных, пытал важных пленных. Инеж слабо представляла, что делали адъютанты других военачальников, но, наверное, всё-таки что-то более чистое. Если кто-то в СС занимался чистой работой. У Инеж такой не было, хотя формально она и не входила в эту организацию. Уже при ней Каз стал штурмбаннфюрером СС. И однажды Инеж долго рассматривала его новую нарукавную повязку для маскировочного костюма, который он всё равно никогда не надевал. Он, кстати, всё-таки сменил форму на серую, но упорно продолжал носить перчатки — они были частью его тайны, частью легенды. Подчинённые звали его «Грязные руки». Инеж не сомневалась в том, что Каз знает об этом, так же, как и о слухах, ходивших в отряде. — Правда, что его руки все в язвах? — спросил вихрастый блондин, то и дело пытавшийся залезть Инеж под форму. Когда он добавил что-то о причине, по которой Инеж должна была ему ответить, она, недолго думая, оставила его без пальца. После этого ей не задавали вопросов. После этого отрубленный палец вихрастого стал являться Инеж в кошмарах, как кровати в доме Танте Хелен, канализация, принимавшая в себя свежую кровь, ногти того старика с трясущимися губами — позже оказалось, что ему было чуть за тридцать. Первое убийство заставило её не спать всю ночь, заставило её рыдать и просить прощения у всех богов сразу. Потом она смирилась с тем, что кара настигнет её, потом её руки перестали дрожать. Каз звал её Призраком, другие повторяли это имя за ним. Он дал ей не только новое имя, но и пистолет с ножом, и место, куда она могла вернуться — пусть Инеж из прошлого и слышать бы о таком не захотела. Однажды, когда она увидела имена родителей в списке погибших и призналась ему в этом после нескольких часов холодного молчания («Что-то случилось, Инеж, хватит врать, у тебя такое не выходит»), он позволил ей отложить только что данное задание до утра. Ещё он смотрел на неё так, точно хотел обнять. Инеж была благодарна ему за этот взгляд и, конечно, не воспользовалась отсрочкой. Уже год наедине она обращалась к нему по имени и слышала, как группенфюрер ворчал: «Ты много позволяешь маленькой дряни». Уже год Инеж чувствовала, что за преданностью Каза начальнику скрывается нечто другое. Впрочем, Инеж знала: все тайны раскрываются со временем. И её тоже когда-нибудь обнаружится: уже год она каждый день молилась за Каза, обращаясь к духам предков — отец когда-то говорил, что они терпеливы, — надеясь, что у них найдётся немного милосердия для него. О себе Инеж не просила. Она не отступила от этого обычая и сегодня, когда отчиталась Казу об обстановке, поймав его недовольный взгляд, когда в последний раз произнесла про себя простые слова: «Скоро они будут в Берлине». Скоро город согреет огонь.***
Каз не знал, куда на этот раз потянуло Инеж. Теперь ей не удалось бы сбежать — разве что русским в лапы, — и он запретил ей ввязываться в бои. Как будто на неё когда-то действовали мои запреты. В соседней комнате стонал Роллинс — раздавленный, одурманенный наркотиками. Когда в конце зимы ему стало плохо, Каз понял, что это его шанс. Он ждал своей мести так долго, и вот теперь осталось немного. Сейчас и вовсе — пара минут. Как только Роллинс заболел, он оказался во власти Каза. «Сынок», — фамильярно звал он своего самого преданного сподвижника. Старый сморщенный идиот, выпивший жизнь Джорди, а, может, и мою. Каз посмотрел на свои перчатки, вспомнил о снах, участившихся в последнее время — в этих видениях Инеж приходила к нему не только, чтобы отчитаться, и они не просто разговаривали. Эти видения были пылью, не имели смысла, потому что Инеж ещё в первую их встречу ясно дала понять: она в любом случае никогда бы не стала его. Тогда это не волновало Каза. Он взял пистолет и зашёл в комнату Роллинса. Старик кряхтел во сне. Каз хотел, чтобы Роллинс проснулся, прежде чем уйдёт навсегда. Он стоял в дверном проёме и оглядывал это лицо — знакомое ему слишком хорошо. Он взвешивал пистолет в руке, хотя он давно стал продолжением руки Каза. Нога болела, но так было всегда. «Чтобы ты сказал, Джорди, если бы увидел меня сейчас?» В Берлине они с Джорди оказались после гибели отца. Его раздавило на фабрике, и им даже обещали компенсацию, но они так её и не дождались. — Тяжёлые времена, мальчики, — пожал плечами мужчина со слишком пышными усами. Братьев отдали тётке, но она не очень-то хотела следить за ними. Её беспокоили только собственные дети — Каз уже не помнил, сколько их было, — но она сильно охала: «Бедняжки, как же так: балка сорвалась, и кормильца нет». Джорди предложил Казу сбежать в Берлин. Ему было шестнадцать, и для двенадцатилетнего Каза он был бесспорным авторитетом. Такой взрослый. Такой умный. Джорди же взял без спроса те деньги, которые тётка получила, продав их домик. — Они принадлежат нам, — сказал он. В Берлине Казу всё время было холодно, а его улицы, казалось, пропитались пылью. Очень скоро он смог согреться обжигающим шоколадом, который готовили в доме герра Герцуна — солидного человека: он взял Джорди на работу, а потом неохотно разрешил вложиться в своё дело. В мыслях Каза секунда, когда он сидел рядом с Джорди, строившим большие планы на будущее, всегда тут же превращалась в то мгновение, когда они оба поняли — эти надежды не осуществятся. Где-то здесь мелькало письмо от старшей дочери тётки, дошедшее до них невероятным образом. «Мама умерла, — писала она. — И я знаю, что вы присвоили деньги, верните их Бога ради». К тому моменту у них не осталось даже нормальных сапог, о каких деньгах могла идти речь? Джорди пытался найти другую работу, но, как потом понял Каз, в тот год в Берлине это была почти невозможная задача. Джорди нашёл только болезнь, свалившую их обоих. До сих пор Казу виделось то тёмное помещение, в котором он проснулся, задремав рядом с братом прямо на улице. И Джорди действительно был тут — только он навалился на Каза и не отвечал, и ощущался как-то странно. И когда правда стала очевидна, Каз хотел закричать, но не смог, потому что, приглядевшись, понял: в этой комнате мёртв не только Джорди. Он лежал в горе трупов, некоторые из них уже начали разлагаться, и, пытаясь выбраться, Каз задевал их рукой, кажется, касался, слезающей кожи. Каз помотал головой, возвращаясь в реальность. Пора было будить Роллинса — Герцуна, которого он смог найти только через пять лет, к которому втёрся в доверие уже в 1939-м. Каз хорошо запомнил этот год: до него он много воровал, чтобы выжить, он обманывал, предавал, но убил только пару раз. Наверное, никто из его нынешних знакомых не поверил бы, скажи он такое вслух. «Нет, Инеж бы поверила». И чтобы не думать о том, куда он привёл её, Каз подошёл и ударил Роллинса по лицу. Тот сразу же открыл глаза, посмотрел на Каза недоумённо: — Ты что себе позволяешь, щенок? И тут же закашлялся. Слабый, разлагающийся на глазах старик, который так боялся быть убитым во сне, что заставил Каза перевезти себя в этот дом — точнее думал, что заставил — который не доверял никому, кроме мальчишки, взятого в СС благодаря его протекции. Каз бы служил, где угодно, лишь бы увидеть ужас, разливающийся сейчас по лицу Роллинса. — Ты… ты… должен был вывезти меня отсюда. Какое сейчас число? Где все? Неужели он и, правда, думал, что его высокопоставленные дружки будут трястись о чём-то, кроме своих задниц. — Я никуда тебя не повезу. Но я подарю тебе быструю смерть, если ты вспомнишь кое-что. — Как ты смеешь… — начал он, а потом спросил беспомощно. — Что? И Каз напомнил ему о двух мальчиках, двух простофилях, и времени, когда Роллинс ещё не прятался за военной формой — только за чужими именами, ведь, Каз это хорошо знал, в ту пору старик придумал не только Герцуна. — Так, как звали моего брата? — спрашивал Каз, то приближаясь к Роллинсу, то отстраняясь от него. Раздался шум: бои велись недалеко от них. Каз мог бы оставить Роллинса кому-нибудь из этих безумных русских, может, эта кара была бы даже страшнее, но тогда он не насладился бы сполна сладковато-горьким чувством, разливающимся по его телу. — Я не помню, не помню, — стонал Роллинс. — Мальчишка, ведь я дал тебе всё! Власть, силу, деньги, возможность подняться, я даже разрешил тебе завести личную шлюху! Ярость ослепила Каза. — Не вмешивай в это Инеж, — прохрипел он. Видно, Роллинс воспользовался тем, что он отвлёкся, изловчился и, завладев своим пистолетом — Казу, казалось, он забирал эту игрушку у Роллинса ещё пару дней назад — стал палить в Каза. Тот далеко не в первый раз в жизни уклонялся от пуль: они летели в каменные стены, в потолок, на котором были нарисованы пышнотелые ангелы. Судя по всему, когда-то эта комната была детской. Какая ирония. Одна пуля всё-таки оцарапала руку Каза, но, кажется, больше Роллинсу было нечем стрелять. Он смотрел на Каза с ужасом: — Меня будут искать! Каз рассмеялся: — Я доложил всем, что ты умер, и я тоже не здесь, кстати. Никто не станет искать нас в Берлине. Хотя нас вообще не будут искать — по крайней мере, немцы. И потом, устав от разговоров, от того, что Роллинс никогда не вспомнит имя Джорди, мучившее Каза все эти годы, он нажал на курок. И ещё раз. И снова. «Я дал тебе всё», — говорил этот человек. Нет, это я дал тебе всё: я пытал для тебя, убивал, находил то, что нельзя было отыскать. Я делал невозможное ради этого момента, почему же мне не весело? Каз проковылял в другую комнату, не желая оставаться с трупом. Он всё ещё сжимал в руке пистолет, в котором оставалась одна пуля. Его последнее оружие. Он провёл по волосам, отросшим впервые за долгие годы, и прикрыл глаза, по-прежнему пытаясь нащупать радость: ей полагалось прийти к нему, вознаградить его. Вместо этого он почему-то вспомнил ту женщину, понадобившуюся Роллинсу. Она прижимала к груди младенца и отказывалась выходить из дома. — Я швырну твоё отродье в огонь, если ты не пойдёшь с нами, — пообещал Каз тогда. Лицо Инеж, которая стояла рядом с женщиной, следила за ней, вытянулось. Потом она обратилась к пленнице на незнакомом Казу языке, и та, шмыгнув носом, передала Инеж ребёнка. Почему Инеж не сбежала, когда могла? Почему я потащил её с собой в этот раз, зная, что собираюсь сделать? «Потому что рядом с ней твои кошмары уходят, наступает время других видений», — подсказал голос в голове Каза — тот, что всегда знал больше него. Тут доска, прикрывавшая тайный проход в дом — центральная дверь давно была заколочена, — зашевелилась, и в комнате оказалась Инеж. Она посмотрела на Каза так, что ему захотелось отвернуться, но он не стал этого делать. Конечно, Инеж всё поняла. — Ты убил его. Почему? Она уже спрашивала у него, но тогда он не знал, как ответить. Теперь губы сами произнесли: — Он убил моего брата. Он и меня убил. Инеж судорожно вздохнула и подошла к Казу. Всё это время он сидел прямо на полу, прислонившись к стене, и она скользнула к нему. Она была так близко. Настал её черед отвечать. — Почему ты осталась? Инеж пожала плечами: — Куда бы я пошла? Разочарование окутало Каза, хотя ему не полагалось испытывать такие чувства. Потом он спросил о том, что не давало ему покоя все эти три года: — Как ты могла работать на меня, если из-за — он помолчал — нас оказалась у Танте Хелен? Он старался не запоминать имена своих заданий, но это никак не выходило из головы. Может, потому что чёрные глаза Инеж каждый раз покрывались льдом при упоминании той женщины. Тогда Каз жалел, что Танте Хелен нельзя было убить дважды. Сейчас Инеж смотрела на него с удивлением: — Вас? Немцев? Но меня поймали поляки, — она добавила, стараясь говорить как можно более безучастно. — Обычные работорговцы. — Сколько тебе тогда было? — Пятнадцать. Они молчали, и в этой тишине всё явственнее слышались голоса, шум стрельбы, взрывы, крики. Вдруг Инеж потянулась к нему, чтобы коснуться его шеи, и Каз непроизвольно отпрянул: он не трогал никого уже очень много лет. Все его немногочисленные попытки обращались прахом, трупным запахом, холодом. Когда он отодвинулся, Инеж вздрогнула, её рука замерла в воздухе. Она с горечью взглянула на свои пальцы, потом опустила ладони и спросила тихо, видимо, заставляя себя смотреть Казу в глаза: — Это из-за цвета моей кожи? Или из-за моего прошлого? Лучше бы она его ударила. Каз шумно выдохнул, не в силах контролировать себя. Война приближалась к ним — та бесконечная война, в которой Каз так долго был на стороне сильных. Сейчас это почти не имело значения. — Всё не так, — наконец сказал он. Она ему не верила. Это ранило, почти уничтожало. Интересно, чтобы сказала Инеж, если бы узнала о наказании, которое ждало двух мальчишек, решивших посмеяться над цветом её кожи в его присутствии? Хотя лучше ей было не знать. — Тебе надо уходить, — пробормотал он. Пропасть между ними ширилась, и это точно были не те слова. К тому же они оба знали, что скрыться невозможно, что, стремясь уйти от неизбежного, они лишь упустят то, от чего и так отворачивались слишком долго. Каз понимал, как должен поступить. Его охватил стыд — в первые за долгие годы, — и он надеялся, что не залился краской, когда произносил: — Инеж, всё дело во мне. Я… — он судорожно помахал у неё перед носом руками в перчатках, заторопился, боясь не успеть, передумать, не сказать. — Я не могу касаться других… Эти перчатки... Её глаза расширились. Наверное, он испугал её, потому что, сколько себя помнил, никогда так не волновался. Наверное, надо было остановиться, но он уже не мог. Слова вырывались из него — всё, что он копил себе в течение трёх лет, всё, что больше не имело смысла скрывать: — Мне всегда, всегда нравилась твоя кожа, то есть она, наверное, очень приятная на ощупь, да? И твоё прошлое. Инеж, я бы хотел, чтобы его не было, но ты ведь не думаешь, что я… я… Прости меня. Он задыхался, так точно бежал быстро и долго, точно в тот раз, когда слишком меткий британец прострелил ему ногу, и пришлось мчаться вперёд, истекая кровью. Инеж замерла, а когда она наконец ответила, её голос был очень нежным. Раньше она никогда не говорила с ним так: — Я не жалею, что встретила тебя. Она добавила ещё что-то, но её слова заглушил взрыв. Каз, правда, всё равно догадался, о чём она просила, что предлагала. Он кивнул и осторожно снял перчатки, а потом дотронулся до лица Инеж, как делал много раз в своих снах — тягучих и изматывающих. Холод не пронзил его сразу, но когда он очертил её губы указательным пальцем, лёд настиг его. Каз отодвинулся, и на этот раз Инеж только грустно улыбнулась. Её чёрные волосы выбивались из той шишки, в которую она их стянула. Немного запылённые, но всё ещё прекрасные. Её кожа — теперь он знал, как приятно касаться её — золотилась на солнце, проникающем в комнату сквозь тонкие щели в досках, закрывших окна. Почему святые Инеж, эти боги и духи предков, которым она так усиленно молилась — он слышал шёпот, когда по ночам подходил к кровати Инеж, — не защитили её, не уберегли? Почему они оставили это ему — Казу, ведь он не был героем, он даже не мог зваться хорошим человеком, он не претендовал на столь высокий титул, но Инеж… она ведь всегда оставалась другой — девушка с далёкого континента, женщина, которую он увлёк в Ад. Он поспешно, слыша совсем близко тяжёлые шаги, топот, поцеловал руки Инеж. Она посмотрела на него удивлённо. — Оружие? — спросил он, когда понял, что ещё немного и упадёт в холодную тьму. — Нет. Нож остался в горле у одного хама, пистолет выпал, когда я бежала. В его пистолете была только одна пуля. Каз знал, как её потратит. Новый взрыв почти оглушил Каза. Он ещё раз приложился губами к бронзовой нежной ладони и повторил: — Прости. И раздался выстрел. *Die Vergeltung — возмездие.