Make me feel like a God

      Родители были ебанутые вконец.       Конечно, не окончательно, но все же сколько бы годков тебе ни было, а понять так и не удавалось: какими нужно быть…людьми, чтобы выбирать детям имена по подобию Божьему. Хотя, скорее, божьему, но, бля, кто их, язычников, разберет. Богов много, толку — столько же, сколько и всегда.       Ноль.       Между пальцев тлеет окурок. Приковывает взгляд, чахнет, затухает.       Затягиваешься. Вроде годков уже двадцать с хвостиком, а разгребать до сих пор приходится. Рука саднит — словно под кожей где-то муравьи красные возятся и покусывают маленько — от встречи с лицом того напыщенного упыря. С кривыми зубами и слишком засаленными волосами. А еще с привычкой ржать над чужими именами.       Тебе верится, что когда-нибудь это закончится. Все дети как дети, но когда твое имя — Тор, то кличка мгновенно — Громовержец. Нет, увиливать тупо: кличка хорошая.       А имя — как жидкого говна кусок. Сколько ни подтирай, а все равно за версту вонять будет.       Папаня страдал от этого тоже, но принимать правомерность/правильность этого тебе не хочется. Пусть страдает себе и дальше, но нахуя вот было тебя так обзывать — неизвестно. Маманя страдала, наверно, поменьше. У нее имечко более тонкое, ограненное, что ли.       А ты — как обсосок, ну правда. Первой буквы будто и нет, вторая — стон, третья — рычание. И, ладно, окей, допустим, когда ебешься звучит неплохо, но в остальное время… Ты без зазрения совести въебываешь каждому, кто посмеет засмеяться, по лицу, хотя девчонок не трогаешь. С них хватает и того испуга, что случается, когда ты шкафом начинаешь надвигаться.       Никто не повторяет ошибок дважды. Чем больше урон от твоей тяжелой руки, тем тише становится жертва.       Ты отстреливаешь окурок, но тот летит мимо. Под бомбер защитной окраски задувает прохладный ветерок, но это даже не колебает. Вторая сига вспыхивает кончиком. День вроде закончился, но идти домой не хочется.       Никогда не хочется.       Дело не в пояснице и не в руках и ногах, что избиты похуже, чем когда-либо. Дело просто в том, что тебя зовут, как зовут, а твои родители — те, кем являются. Да-да, ты все еще бултыхаешься с ними в одной лодке и за это въебываешь по мордам так же часто, как за свое «смешное» имечко.       Но ты по крайней мере неплохо гребешь бабки на ринге. Тело болит еще пару дней, зато голова приятно пустеет.       Отца все, как и всегда, не устраивает, а мать начинает плакать, видя новый синяк. Ты давным-давно сказал, что не станешь наследовать бизнес и давным-давно вышел из-под их контроля. Ты давненько перестал оправдывать их надежды.       И вроде бы они давненько должны перестать разочаровываться. Но, видимо, это работает иначе.       Хотя ты ебал это до глубокой глотки. Жизнь одна, и та — твоя. Так что пошло все по хую.       Быстрые, но длинные тяги. Большой и указательный немного барыжьим жестом держат сигу. Тебе плевать на лоск и внешний вид. Главное — чувствуешь себя самцом и все еще имеешь местечки, куда можно пристроить член.       Девчонкам всегда нравились высокие и сильные.       Погода вроде и не портится, но эти гребаные набегающие тучи подбешивают. Ты не понимаешь, почему всегда не может быть лето и на кой-хрен тебе вообще сдался универ, но вопросов ты не задаешь. Знаешь, что выглядишь тупым, хотя таковым и не являешься. Знаешь, что переубеждать никого не будешь.       На курилку вкатывается какой-то жид. Худосочный, тощий даже. Достает из рюкзака пачку чего-то дорогого, как машинка твоего бати, и следом вытягивает Zippo. Ты хмыкаешь, не стесняясь. Привлекаешь внимание, не боясь.       Жид выглядит не по-жидовски богатым и зажравшимся, но ты не сообщаешь ему об этом вслух. Просто называешь его про себя так, как тебе хочется. А затем слышишь ехидное:       — Тебя этим обмудком кличут?.. Тором, или как там?       Хочется закатить глаза. Это все еще раздражает почти постоянно, но больше бесит, скорее, то, что это всегда происходит невовремя. Либо долгое затишье без насмешек, либо все валится градом, да так часто, что просто заебешься беситься.       Оттолкнувшись задом от стены и выпрямившись, медленно делаешь тягу, а затем выдыхаешь, словно выстреливая. В землю.       Свободная рука сжимается в кулак. Вторую пока контролируешь — терять сигу из-за поломки не хочется вовсе. Рюкзак валяется на земле, так что волноваться о его сохранности во время потасовки не приходится. Хотя и до потасовки, стоит сказать, даже не доходит.       Жид ухмыляется задиристо, бойко. Затем тянет ладонь, кидая:       — Локи.       Но успевает отдернуть ее до того, как комок твоей слюны долетает до бледной кожи. И лишь бычит ярче.       Поняв, что вы, по сути, почти родня, или типа того — родаки, по крайней мере, дикие и у тебя, и у него — ты вроде остываешь. Фыркаешь. Затем кидаешь чуть хрипло:       — Свали в туман, пока глаза на жопу не натянул. Знакомств не ищу.       И вновь тянешь сигу. Конечно, внутри есть легкое удивление, ведь до этого тебе казалось, что лишь тебя могли так наградить «за заслуги», но ты его не выказываешь. Жид тоже фыркает, качает головой.       Не видит, как ты глаза режешь, не моргая его разглядывая. Узкие черные джинсы, слишком большое худи без замка и берцы с толстой подошвой. Не то чтобы ты одет проще или беднее, скорее иначе. Джинсы светлые, на ногах кроссы, выше — футболка и лишь после бомбер. Ты думаешь о том, чтобы сказать ему, что он выглядит как гот, и что у тебя по-тупому неожиданно частит сердце, когда дергается его кадык, но вместо этого ты глумишься:       — Выглядишь как педик.       Его фигурка — ниже и тоще, чем твоя, даже на расстоянии в пару шагов — каменеет, затем глаза находят глаза. Ты молча ржешь. Знаешь, что он на тебя не кинется, только если потявкает да угомонится.       Он же переспрашивает:       — Че, бля, сказал?       Не сдержавшись, ты ржешь уже в голос. Тянешь сигу, выдыхаешь. И повторяешь громче:       — Как педик, говорю, выглядишь.       Вокруг никого и вряд ли кто появится, но тебе не страшно. Скорее интересно. Жид выглядит так, словно за базар готов попросить ответу, но тебе не верится. Кроме вас на курилке никого. Мелькает мысль, что ты мог бы его засосать, но дергаться от стены лень.       Да и губки у жида так себе. У Риччи — твоей последней членополировки — были лучше.       Не то чтобы за тобой водилось интересоваться чужими шкурками, но сердцу не прикажешь. Члену — еще можно, хотя и то: раз на раз не приходится.       Чуть склонив голову, жид словно смеется и тушит недокуренную о мусорку. Ты тоже думаешь о том, чтобы все же заржать с этого жалкого зрелища принятия жидочком оскорбления, но ржачем ты давишься резко. А его коленки, сука, острые, и одно входит тебе в брюхо слишком резво. Почти что насквозь.       Но, естественно, нет.       Ты сгибаешься пополам и бездарно ломаешь ополовиненную, сиротливую сигу. Кашляешь натужно слюной. Пытаешься отдышаться. Над ухом слышится резкое:       — Я ж тя трахну, если нарываться будешь.       И ты видишь почти тут же, как его берцы отступают, пока нитка твоей слюны тянется к чуть треснувшему асфальту. Над головой громыхает резко. Жид валит к себе в жидовскую берлогу. Ты выпрямляешься.       И кидаешь бесстыдное:       — Только если мой хрен своей задницей!       А затем видишь вскинувшийся фак и, наконец, разражаешься смехом. Таким же громогласным, как тут же вторящий тебе гром.