Make me feel like a God

      Ты ссышь на могилу отца. Прозаично. Но в твоём вкусе.       Сказали бы ещё спасибо, что не плюешься. А фильм, кстати, вышел как высер. Но ты бы сказал: на любителя.       С годами углы исчезают, сглаживаясь. Углы собственного, никому нахуй не сдавшегося мнения.       Да, именно так ты считаешь. Углы исчезают, остаются округлые бока, хотя и все ещё без мягкости. Не лично в твоём теле — ты все ещё сух и поджар, как передержанное в духовке мясо, хотя Тор, свинина, обожает обгрызать тебе задок, ладно — но в твоём характере.       Это, естественно, не мешает тебе направлять струю формой ебанной радуги на чужое надгробие. Но позволяет не судить строго и пускать кое-что просто на самотёк. Просто, блять, на самотёк.       Тор где-то за спиной, но ты не можешь сказать, что там его блядское место. Он просто закрывает глаза девуле, держа ее спиной к тебе. Не во избежание соблазна оглянуться, а ради выдержки.       — Ты год по-маленькому не ходил, что ли? Сколько можно-то?!       И вот опять. Лайка подает свой недовольный голосок, и даже не спрашивает, собираешься ли ты принимать эту подачку. Но ты не собираешься: ни обращать на нее внимания, ни отвечать ей.       Пока что.       И ты не знаешь, зачем взял их с собой сегодня. Ты вообще не знаешь дохуя всего, но вот этого не знаешь особенно. Ты хочешь съязвить. Ещё больше ты хочешь лишь вылизать кое-чей рот. Или хер.       Ты сказал бы: издержки профессии, но не сказал бы. Скорее подумал:       «Как он все ещё, блять, меня терпит?»       Ты бы хотел обернуться и заглянуть в его блядские, теперь разные — он все еще отказывается носить повязку поверх глазного протеза, хотя с полгода назад ты и подарил ему просто охуеннейшую, с надписью «Fuck me», после чего тебя, естественно, хорошенечко так перегнули, потому что твой юморок все еще был специфическим, ясно — глаза. Но ты не обернулся. И не обернулся бы.       Стряхнул с кончика пару капель, после заправил и поправил белье. Ты знал, что он за твоей спиной, но легче тебе от этого не было. На надгробии было выведено будто бы острым, ржавым гвоздем:       «Вернись, и я вышибу тебе мозги снова, паскуда».       Очевидно ли было, что ты не долго думал над этой фразой? Вряд ли.       И все же тут было всегда так спокойно. Ты не говорил им, как часто сюда приходишь, но ты был, сука, уверен, что они и так это знали. Просто не говорили тебе. Не спрашивали тебя.       Закрывали глаза на твои откровения с надгробным камнем. Но на самом деле на мат. Ведь именно ради того, чтобы хорошенько, сладко так, сочно выматериться ты сюда и приходил. И приходишь. И будешь приходить.       Казалось бы прошло десять лет, а ничего, кажется, не изменилось. Ты вжикаешь молнией брюк, а сзади Лайка пищит — пытаясь поправить пластырь под туфлей и начинает падать, потеряв равновесие. Но так и не падает. Рядом с ней стоит твой пиздюк.       А у тебя флешбеки мечутся перед глазами яркими мошками. Часто? Не то чтобы, но прямо сейчас — прямо в сердце. Кажется, будто бы ты помнишь каждый блядский момент. Но ты рад, что не живёшь в них, оставив прошлое прошлому.       Ты рад, что все реже и реже сумбурно шепчешь ему, что скучаешь по его взглядам нормальным/привычным/правильным. Ты рад, что все реже он отвечает тебе, что знает, и жмурится так безотчетно, сука.       Пока ты выцеловываешь его веки. Его закрытые веки, из двух которых лишь одно скрывает настоящий глаз.       Все реже и реже ты отдаешься прошлому, и ты знаешь, что это правильно. Единственный, кому ты имеешь право отдаваться — Тор.       Но прошлое от этого все равно никуда не денется. И не исчезнет.       Вот здесь вы выезжаете из города чуть ли не с фанфарами в собственных головах. На пропускном пункте все проходит тихо и смирно. Через десяток километров на заправке вы всё-таки покупаете вашей девуле мороженку. А Тор уже у машины неожиданно дёргает тебя к себе, забирает пушку и незаметно целует в висок.       Ты не успеваешь в тот момент засечь это мгновение, надышаться им, блять, прожить в нем всю свою жизнь. Но после ты живёшь этим мгновением ещё месяцы.       Грудак щемит неправильной/незаслуженной болью. Но боль эта сладчайшая, и ты подсаживаешься. А его губы мажут по твоему виску. Снова. И снова. И снова.       Вот здесь вы доезжаете до города, где должны бы оставить Лайку и передать на поруки Марка. Вы ещё не знаете, что останетесь в этом богом забытом месте навсегда. Вы мелкие, слепые щенки и нихуяшеньки вы ещё не знаете.       Вот вообще.       Для начала Марк оказывается амбалом выше двух блядских метров. Его плечи шире, чем у твоего пиздюка, а гонору в глазах столько, что в первые пару секунд ты почти готов обосраться. Но почти. И только лишь ты.       Да твой пиздюк.       Потому что ваша девуля пищит и несётся к нему чуть ли не подпрыгивая. Ты уверен, что он ее переломит на один счет своими охуенными ручищами, но он не переламывает, лишь подхватывает и поднимает. А после она не слишком грозно отчитывает его за то, что ее юбка задралась, так высоко он ее подбросил.       И он — блять, сука, вот, охуеть просто, у тебя шаблоны рвутся по десятку на вдох — обещает, что больше этого не повторится. Он — буквально машина-убийца, целует ее руку. И смотрит с просто охрененнейшей нежностью.       Пока вы знакомитесь в твоей башке несутся аналогии для сравнения этой пары с чем-то по типу красавицы и чудовища или же чего-то просто с громадными такими оборотнями и как бы… Но ты отметаешь их нахуй. Для начала — Лайка выглядит счастливой, для середины — для Марка знакомство с вами по сути как знакомство с родителями. И, слава всем, сука, богам, он не собирается вас убивать.       Все остальное мелькает тупо и быстро, пока ты все ещё в замкнутом gif-файле: пиздюк слаженным движением вытаскивает пушку у тебя из-за пояса; пиздюк целует тебя в висок; ты расслабляешься. И ты там, а все остальное мелькает. Марк без базара отдает вам какой-то забитый клубешник — из которого уже через три года ты делаешь самое желанное место в городе — под опеку, а пиздюка твоего пытается затащить в банду, но ты не позволяешь. Возможно, в первый момент тебя и воспринимают, как мебель, но когда ты ставишь вопрос ребром и смотришь вначале Тору в глаза, а после и Марку, все вопросы слетают резко.       Ты не знаешь, что они там видят. Тебе не интересно. Ты просто смотришь, будто пиздишь:       — Я сказал «нет», а значит вы меня слушаете или же я просто уезжаю. Забираю обоих, блять, с собой. И вам лучше не вставать у меня на пути.       Никто не покоряется, не падает к твоим ебанным ногам, не начинает лебезить. Но Марк кивает, поднимает руки, давая понять, что все норм, базара нет. После Тор пытается тебя отпиздить, мол, какого хрена ты мне тут карты портишь, но ты его просто вытрахиваешь. Морально. На словах и без пальцев.       Ты просто, блять, орёшь на него с час или около того, не давая ему и слова вставить. Ты срываешь свою блядскую глотку. И у тебя припухает палец, которым ты хуяришь его в грудину. Но ты не ноешь, ох, блять, нет, ты, сука, не срываешься в слезы, но пиздюк валится перед тобой на колени. Он притискивает тебя к себе, обнимает твои ноги и не отпускает ещё полчаса точно. Ты задыхаешься, пытаясь отдышаться.       Ты не знаешь, как такое вообще происходит, но начав говорить о своих чувствах, ты не заканчиваешь. С злобной мыслью «хотел откровенности и храбрости, так получай», ты выговариваешь ему буквально все, что когда-либо тебя волновало.       И это ломает его. А затем взращивает из пепла.       Но с того момента ты о чувствах больше не заикаешься. Никогда. Ни на мгновение. Даже не потому что уверен: вам обоим это уже без надобности; потому что просто перегораешь/выговариваешься тогда.       А вот тут вам всем кажется, что жизнь, наконец, приобретает оттенки хорошего. Лайка цветет и просто счастливо существует вместе со своим — будущим мужем, господи, вы с Тором просто сходитесь на мысли, что, видимо, она просто притягивает опасности своим существованием, и ей как бы нормально, ладно — парнем; ты поглядываешь на них с сомнением и скрипом, а когда не поглядываешь — смотришь на пиздюка. Ты не знаешь, как оно там все устроено и как оно работает, но, ей-богу, с каждым годом он лишь хорошеет.       Становится старше и мужественнее, пока ты тоскливо пытаешься не биться головой об стену: слюнями на него обтекаешь, и никак это, блять, не выключить.       Вот тут через пару лет вам все же приходится впрячься. Марк вляпывается в какой-то пиздец, и Лайка заваливается к вам вся перемазанная слезами/соплями. У нее снова идёт кровь из носа. А Тора, кажется, инфарктом херачит, потому что он успел отвыкнуть, что все может быть хуево.       Но ты — нет.       И лишь благодаря этому все выходит спокойно? Ты не знаешь, но тебе и похую. Единственное, за что коришь себя — то, что отправил пиздюка туда, а сам остался с девулей. То, что доверился Марку.       И лишился одного ясного, голубого глаза. Спасибо, что, блять, не жизни, а то пиздец в разнос бы пошел. Ясно.       Ещё когда вы приехали, Марк коротко дал вам обоим понять, что со спокойствием лучше не сживаться, но будто бы вы его послушали. Будто бы вы, блять, хоть когда-то были послушными. И вы сжились, вы впитали в себя спокойствие и достаток.       А затем Лайка схватила паническую, и не отпускала ее полтора часа.       А затем Тор вернулся с пустой глазницей, и ты, сука, никогда не видел его настолько потерянным.       Марк не оправдывался и не извинялся. Вы вдвоем сидели друг напротив друга уже после около часа. И молчали. Ты бы хотел поматериться, но у тебя в глотке просто ком встал. Мало того, что твой отец все ещё не показывался — будто нарочно нервы тебе оголяя — так ещё и это.       — Если с ними что-то случится, я выпущу пулю тебе меж глаз в упор.       Так ты сказал тогда, перед тем, как, наконец, подняться. А он рассмеялся недобро. И кинул ответу, которая тебе грудину раздробила правдой:       — Она для тебя никто, мальчик. Не пизди, да не опиздим будешь.       Ты думал над этим долго. Год, два, несколько… Сложно. Ты смотрел на нее и чувствовал нежность. Ты понимал, что имел в виду тот парень, но и не понимал одновременно.       Ты был готов подставиться за нее. Но не был.       Затем умер Джеймс, и тут же сразу ответкой — во имя гребанного равновесия — Марк сходил налево. Лайка застряла где-то между тем, чтобы радоваться и злиться. Она не сказала этого — того, как дробило внутри шрапнелями чертовыми, господи, сука, разве все не может быть хоть немного нормально, ладно — вслух ни одному из вас. Но когда пришла, растолкала в стороны и поселилась у вас в хате на диване, однажды за завтраком на куске бумажки в клетку написала два слова. И подвинула его на середину стола, обнимая пальцами чашку с зелёным чаем.       «Я беременна».       Тор разбил тарелку и орал пятнадцать минут. Не на нее ни в коем случае, но на блядского Марка и его блядское существование. Стоило ли говорить, что Марк был оправдан по всем статьям ещё после измены? Вряд ли.       Это точно звучало, как оправдание.       Пока Тор орал и метался одноглазым зверем по кухне, ты смотрел ей в глаза. А она смотрела на тебя. Знала ли она, что ты чувствуешь и как мечешься из крайности в крайность? Возможно. Лишь возможно.       Но также она знала, что ты все ещё, блять, рядом. Не так полно, как мог бы, если бы только себе позволил, но все же. Она знала, что ты был рядом. И ты напомнил ей об этом, взяв ее за руку.       Вся ситуация была до блядства прозаична и тупа. У каждого пацана в жизни была баба, которую он был бы рад просто убить нахуй. Не потому что она была сукой, но да. Потому что она была сукой. У тебя такая была — да-да, та самая, что не постеснялась, блять, пихать в себя твою выблеванную сперму, вот же пиздец — и ты был все ещё по-тихому рад, что выпер ее из хаты, а не пристукнул.       Ты все же не был сторонником насилия. По крайней мере, не хотел им быть.       У Тора такая баба была тоже, но Тор никогда не был нормальным, поэтому этой бабой для него была Лайка. Ненормальность его была в том, что он ее всем блядским сердцем любил, холил, лелеял и вообще. Уже на примере с Тором ты понял, что твоя теория является неверной.       У каждого еблана в жизни была баба, которую он либо хотел просто, блять, пристукнуть, либо же обожал до звёздочек перед глазами. Вообще охуеть было, когда баба такая была не одна.       И Марк как бы не слишком от вас отличался. Он был нормальными, если не брать в счет вообще его существование. Между ног у него был хер. А под боком была какая-то левая сука, которая хотела его себе.       Что прозаичного? Ни-хре-на. Ты был на его стороне, потому что он не пиздел: ему поставили условие, либо поебаться разок, либо в какой-то момент он найдет Лайку четвертованной. Но от того, что ты был на его стороне и верил ему — Марк был слишком по-пацански честным, чтобы увиливать и заливать в уши — меньше на девулиной стороне ты не был. И если бы пошла какая-то туса, то ты бы именно за нее впрягся, только вот…       Без «если бы». Туса именно пошла.       Две недели девулиного житья у вас на хате спустя — она уже перебралась на постель, в то время как вы теперь ночевали на раскладном диване, и к слову сказать он не был таким уж неудобным — он заявился к вам в клуб. Днями ты шатался там, раздавая указания, разбирая бумажки и делая все по мелочи вместе с Тором. В последние две недели ещё и вместе с Лайкой.       Иногда ты удивлялся, как вы не выпили нахуй весь бар, но все же нет. Девуля понесла и отнеслась к этому ответственно. Вы не настаивали, хотя и видели, что ходит она радостная меньше, чем даже на полшишечки. Поэтому помогали, чем могли, то и дело подкидывая монетку, кто сегодня делает расслабляющий массаж, а кто едет ебаться со свежевыжатым соком и закупается фруктами, чтобы хоть немного ее порадовать.       В момент, когда он, уебок, заявляется, ты ловишь себя на мысли, что вся ваша помощь до этого словно бы обнуляется. И ведь он заявляется, блять. Где-то между утром и днём, за пару часов до открытия. Весь такой серьезный, мажористый.       Одного взгляда на него хватает, чтобы понять, что без нее он не уйдет. Но будто бы кто-то собирается ее отдавать.       Все ещё, до сих пор и сейчас, ты молча рад, что тогда был в зале. Тора не было — и за это тоже дохуя спасибо, иначе он бы точно кинулся, вот блять руку на отсечение, кинулся бы, ясно — но ты был.       Лайка сидела за стойкой и протирала стаканы, перебалтываясь с барменом.       В какой момент ты оказался рядом, а ссора начала набирать обороты, ты сказать бы не смог. Посекундная раскадровка стёрлась из памяти, но ты все ещё помнил тот момент, когда он вскинул руку.       Ты не помнил, что она сказала, но это и было не важно. Марк не обсудил с ней возможность и обязательность данной измены, не рассказывал ей о том, что собирается сделать, просто поставил перед фактом уже после, когда все было сделано.       И он не был виноват, если рассматривать ситуацию глобально и в целом. Но он был ебаным мудаком.       А девуля была беременна, но дело было даже и не в этом.       Конечно и возможно твоя позиция была ссыкливой да неправильной, но ты клал на любую мужскую солидарность перед лицом реальных фактов и скидочных талонов в виде почти перинатального периода. И тебе не было страшно за свою позицию. Как впрочем и за свое ебало.       Вы все знали, что этот гандон одним ударом может просто уложить. Не до смерти, но хорошенечко так. Сочно. И вы с Тором не обсуждали это, когда Лайка пришла к вам. Когда написала те два слова на листке. Когда по утрам выходила с покрасневшими от слез глазами на кухню.       Она влюбилась девчонкой глупой, а этот говнарь мог прибить наполовину одним махом. И вы не говорили об этом. Но оба знали, что, если пойдет мочилово, первые два удара вашей леди не достанутся. Хотя бы первые два.       Но ты сомневался. Ты сомневался в себе, сомневался в своих к ней чувствах… А затем Марк занёс руку, и ты дёрнул ее себе за спину раньше, чем успел бы сказать «Блять». Ты просто дёрнул ее себе за спину, оскалился.       Марк никогда не бил ее — на самом деле, говоря откровенно, ты всегда просто не въебывал, как такой амбал может быть настолько тактичным, обходительным и мягким со своей женщиной — но он выглядел помятым и уверенным одновременно. Он выглядел избитым жизнью уебком, потому что он проебал ее.       Он думал, у него нет выхода.       А затем он увидел, что ты будешь грызться, и, наверное, что-то понял. Ты не знал что именно и никогда не узнаешь, но когда Лайка сказала ему опустить руку, он опустил ее.       И опустился на колени.       Больше ссор не было. Никто не кричал и не ругался. Они говорили несколько часов в твоем кабинете за закрытыми дверьми. Затем она уехала домой, в свой настоящий дом, довольная и гордая.       А ты курил два часа почти без остановки, пока Тор не нашел тебя у чёрного входа. Со сбитыми в мясо руками. С кровью на стене сбоку. И с знанием: ты лучше, чем ты о себе думаешь.       Вот здесь вам пришлось ехать назад в город. Экстренно и неожиданно резко вам пришлось сорваться назад посреди ночи. Девуля была на сносях и после ещё долго злилась, что вы не взяли ее с собой, но все же вы виноватыми себя не чувствовали.       Когда позвонила мать пиздюка и сипло, почти шепотом сказала, что его отец поднял руку, тот оделся за минуту. Ты не засекал. Ты спросонья натягивал шмот, хватал вещи и куртку. Весна тогда выдалась холодной. Просто до блядской дрожи.       Потому что по приезде вы нашли на лице и горле его матери синяки. Потому что когда ты предлагал ему пушку с глушителем, Тор не взял и лишь закатал рукава повыше. Потому что Марк с лёгкостью нарыл вам контакты людей, которые спрятали тело.       Все закончилось нормально, но, кажется, это был один из первых разов, когда ваша медленная лизня понадобилась именно пиздюку. И даже если это был все же не один из первых разов, то в любом случае их было меньше десятка.       Потому что пиздюк всегда был сильнее, и тебя это уже даже не коробило. Наоборот, тебе нравилось. Тебе было куда расти. И куда тянуться.       Почти сразу вы отправили его мать далеко-далеко, в какой-то дорогущий пансион, но не потому что у вас не было уважения. Она выбрала это сама. И там она была счастлива до сих пор.       Теперь уже — вот прямо сейчас, ясно — все вы были счастливы. Твой отец сгинул год назад, потому что просто пришел к тебе в гости. Наконец, пришел за тобой. И не только.       В той заварушке вы чуть не проебали Марка — ох, ты вообще не помнил был ли хоть раз, когда бы Лайка так бушевала, ладно — и всех его подконтрольных, но все же вы как-то справились. Ты справился.       Ты спустил ему пулю в упор. В его глазах ты видел, что он собирается преследовать тебя до конца твоей жизни призраком. И ты не собирался с этим мириться.       Сейчас ты стоял тут. Покачивался с носков на пятки и с пяток на носки. Смотрел на его надгробную. Могила была лишь не-сентиментальной данью. Теперь тебе просто было куда прибегать поссать и поматериться.       Ведь по факту ты сделать этого не смог. И уже никогда не сможешь. Он сдох за блядское мгновение, и ты не успел сказать ему всего, вылить на него все то дерьмо, которое он вбивал в тебя годами.       Твоя жизнь сложилась нормально. Позади Лайка похныкивала о том, что ей нужно забрать Джеймса из детского сада. Ей нужно забрать ребенка, которого она назвала в честь своего уебища-брата.       Ребенка, которого она просто хотела вырастить правильно и которому никто никогда не расскажет, что у его матери был брат с таким же именем. И не то, чтобы ты много понимал в воспитании, но ты смотрел на карапуза, который каждый новый раз приходил к тебе и спрашивал что-то этакое, заумное, блять, с такой лыбой ожидающей.       Он правда верил, что ты не знаешь ответа на его вопрос. Он помог тебе научиться смеяться заново, потому что каждый раз ты смеялся, отвечая так полно и развернуто, что он лишь губы дул. Пыхтел.       А Тору — боже, блять, да ты по глазам это видел, вам же уже почти под сорокетку, ну, пиздюк, ты совсем дурачок, что ли — каждый раз словно бы вновь и вновь втаскивало твое существование, когда он слышал твой смех.       Джеймса-подонка больше не было. Джеймс-подонок трагично разбился на мотоцикле — вот ты никогда не доверял этим двухколёсным, но тогда сказал им все же довольное «спасибо» — и никто не рыдал из-за его смерти. Кроме девули.       Теперь, когда отца не было, ты тоже знал это чувство облегчения. Да, его гребанный призрак все ещё за тобой хвостом таскался, но ты все же ощущал, что больше ничто не давит. Больше бояться нечего.       И ты чувствовал облегчение. Оно затапливало чем-то таким теплым, словно расплавленным, не обжигающим солнцем.       Хорошо.       Выждав с пару минут, ты закуриваешь. Отступаешь. Коротко киваешь пустой могиле — ты сжёг его на свалке за городом и даже не стал собирать пепел, это место лишь дань тому яду, что все ещё выходит из тебя по капле — а затем затягиваешься. И берешь в руки телефон. Ты отписываешь:       «Я достану свечи».       И отправляешь. У пиздюка телефон пиликает. Пиздюк читает. Но не оборачивается. Вы вместе дохуя долго и такая херня уже не то что привычна, скорее лична. Он привык и сжился. Он больше не задает вопросов, на которые у тебя нет ответов. Он лишь касается твоих губ своими, толкается языком в глубину рта и вылизывает. А ты жмуришься.       И все сразу становится неважным.       Поравнявшись с ними, ты идёшь к выходу с кладбища. Ваш чат все еще удивительно жив, так же как и вы впрочем. Ты поворачиваешь голову, смотришь на них. Пиздюк высокий, статный и скалится довольно, зараза. А девуля улыбается широко-широко, уже приглашая вас на ужин на выходные.       Пока все ваши призраки остаются за спинами, вы идете в свое будущее.       И вам больше не страшно.