Трефовый лейтенант

      Около месяца назад       – Что ты там высматриваешь? – полушутливо спросил Дези, подкидывая апельсин. – Я сколько не смотрел, нашел лишь свою физиономию. Правда потом заметил маленький скол на поверхности и ужаснулся – столько денег на ветер!        Мария усмехнулась – дорогое венецианское зеркало было свадебным подарком дона Хуана, наряду с множеством платьев, и отделкой комнаты, той самой, в которой сейчас молодые Бланко смотрели друг на друга через блестящую поверхность.       – Женщины обычно проводят больше времени, рассматривая себя, чем мужчины. Особенно не ведущие хозяйства и не занимающиеся детьми, – ответила она.       – Женщины либо любуются собой, либо отрываются от зеркала, когда после припудривания находят свой вид удовлетворительным. Ты же сидишь так долго... и так придирчиво ищешь что-то... – Дези кинул апельсин в вазу, хрусталь жалобно звякнул.        Мария отвела взгляд. Она не хотела признаваться мужу, что утром ей показалось, будто глаз начал косить чуть меньше. Столь слабый отблеск надежды и приковал ее к месту, заставив рассматривать себя, разыскивать какие-либо признаки улучшения в темных поблескивающих глубинах.       – Думаю, какая прическа будет мне больше к лицу, – Мария схватила коробочку с пудрой и зачем-то переставила поближе к себе.        Дези пожал плечами и сел в кресло, залихватски сложив ногу на ногу и насмешливо глядя на жену.       – Как тебе тут? Не скучаешь? Может быть, хочешь еще цветов в комнату или новые занавеси? – спросил он, покачивая носком сапога.       – Мне тут очень нравится, донна Розаулин заботится обо мне, и нет, мне ничего не нужно, спасибо.        Мария знала, что Дези задает похожие вопросы новеньким матросам и взятым на обучение сыночкам, попавшим на «Сент-Джеймс».       Слышала ли она об этом от брата, а, может быть, и своими ушами – она не помнила. Но своеобразная забота мужа о команде запала в память – «Так делал Морриган» – фраза, которая стала столпом многих, очень многих поступков Дези и Фланна.        – А я бы поставил тут стол. Или ты пишешь письма в маленькой гостиной? – муж резко поднялся на ноги и подошел к окну. – Как ты думаешь?        Солнце выбеливало его золотые кудри, а прищуренные из-за слепящего света глаза делали лицо Дези злым и ехидным.       – Если тебе будет удобней, давай поставим, мне все равно – я пишу внизу.        Дези так и не привык – не привык к своей новой комнате в доме Бланко, обставленной взамен меньшей – той, в которой он спал, будучи канониром. Не привык – или отвык? То, что муж почти все время проводил в покоях Марии, то, как он стремился в море – все говорило о том, что дом Бланко для Дези больше не дом. Пристанище. Жилище родителей и брата. Имение, куда можно привезти молодую жену, да там и оставить. Все что угодно, но не дом, о котором можно сказать «я здесь на своем месте». «Свое место» – сияющий начищенными боками пушек, горделивый «Сент-Джеймс» – звало капитана хлопаньем парусов и скрипом такелажа, и капитан спешил ему навстречу. Мария была в каюте Дези и знала, что там ему не нужны советы, как поставить стол или куда водрузить сервиз. В своей же комнате в доме Бланко муж не переставил ни единой вещи – все содержалось ровно в том порядке, в каком оставила ее донна Розаулин.        И донна видела это, но все равно стремилась сделать все, чтобы Дези было уютно, чтобы он приезжал почаще, чтобы не забывал родных. Мария замечала, что ему всегда тяжелее расставаться с братом и матерью, чем с «не своим местом».        Муж был очень странно привязан к Лино – насмехался над его серьезностью и угрюмостью, но никогда не упоминал при младшем брате его родного отца. Тема «приемыша» была запретной, и никто не рисковал поднимать ее при Дези, хоть без него говорили об этом совершенно спокойно. Если бы не это, Мария и дальше считала бы своего мужа неспособным сопереживать – он стрелял по птицам, когда ему было скучно, и не отворачивался от казней. Однако, воображаемая душевная рана Лино заставляла его кривиться и затыкать любопытных, стремящихся узнать, откуда в семье Бланко появился цыганенок.       – Мария, оторвись от зеркала, я ревную! – полушутливо воскликнул Дези, наигранно прижимая руку к груди. – Забудь ты про него!        Он не терпел соперников, даже ненастоящих, и всех, пусть только возможных, стремился оттолкнуть.       – Прости, – Мария со вздохом переставила стул подальше, подавляя желание обернуться к гладкой поверхности. Вдруг там она уже почти не косая? Вдруг с зачесыванием волос на неправильную сторону покончено?       – Мария, ты сумасшедшая, – усмехнулся Дези, – это ненормально – столько времени проводить у прелестного изделия миланских мастеров. Что ты пытаешься там обнаружить? Ты же не гадаешь, верно?        «Говори, зачем ты делаешь это» – приказ, а не просьба. Но Мария попыталась бы увильнуть, если бы не страх – Дези никогда не угрожал ей, но отчего-то иногда она воспринимала его как угрозу. «Говори, а то не поздоровится».       – Я рассматривала свои глаза, – признание прозвучало хмуро и обижено, – вот и все.        «Теперь ты доволен?»        Мария ожидала ставшего привычным смеха-клекота, но Дези не засмеялся.       – Тебе они не нравятся? – он засунул руки в карманы камзола. – Или тебя кто-то дразнил из-за этого?       – Кто-то дразнил... в детстве. Да, они мне не нравятся. И Ирвину его косой глаз тоже, разве это не понятно и без слов? – раздраженно буркнула Мария, отворачиваясь от мужа.       – И почему моей милой Мари не нравится ее глазик? – полушутливо и жалостливо сдвинул брови Дези, словно разговаривая с маленьким ребенком. На него иногда находили подобные настроения, и он становился то приторно-ласков, то несносно жесток – словно заранее смазывал каждое нежное слово ядом.       – Моя милая Мария должна понимать, что любая девочка отдала бы все свои платьица за такое прелестное лицо – за белую кожу, румяные щечки и не нуждающиеся в пудре волосы, – Дези подошел к жене и склонился над ней, щекоча локонами шею, – но моя милая Мария занимается самобичеванием, да?        – Дези! – Мария почувствовала, как вспыхнуло лицо, и зеркало без прикрас отразило ее насупленный вид.       – Кто тебя дразнил, Мария? Или ты сама надумала шепотки за спиной? – Дези прекратил сюсюкать и выпрямился, всматриваясь в отражение и стремясь через блестящую поверхность поймать взгляд супруги.       – Никто... я не знаю, не помню, – честно ответила она, усилием воли подавляя желание опустить голову и не смотреть на Дези.        У мужа всегда были красивые глаза – не того водянистого голубого цвета, который обычно в порыве поэтичности называют небесным, но и не серо-стальные. Скорей, уходящие в синеву своим холодным оттенком, этим отблеском металла и серебра на инкрустации пистолета.       Прямой, открытый взгляд, то, что никогда не будет доступно ей – он завораживал, заставляя Марию неотрывно смотреть на супруга.       – Меня бы, наверное, тоже раздражало... – усмехнулся Дези, – ...желание что-то изменить, и бессилие, невозможность это сделать. Даже когда я представляю... внутри все будто клокочет. Это ты чувствуешь, Мария?        Бешенство. Гнев. Стыд и обида. Она честно попыталась выделить что-то одно, но не смогла.       – Наверное... мне трудно судить. Просто... – Мария запнулась.       –Просто?.. – Дези чуть склонился, запуская пальцы ей в волосы и убирая все локоны назад, стараясь пригладить непослушные белесые пряди ладонью.       – Просто иногда кажется несправедливым, что у меня такое уродство, а какая-то другая девица родилась красавицей. В детстве я мечтала, что усну, а на следующее утро проснусь с нормальным глазом – и я бежала к начищенному блюду,[1] но это волшебное утро так и не наступало.        Мария замолчала, чтобы перевести дух, она все же закрыла глаза, чтобы не видеть ни своего лица, ни того, что делает Дези. Его пальцы путались в волосах, и иногда он сильно дергал тонкие прядки, но она не останавливала мужа, стараясь сосредоточится на боли и не ощущать этого мерзкого чувства в груди.       – Один раз мне кто-то сказал, что если смотреть в одну и ту же сторону, то косоглазие пройдет, и я часами сидела, пялясь в какую-нибудь дурацкую точку, пока не начинала болеть голова, а я не начинала чувствовать, что веки сводит судорогой! Ничего не помогало, ничего! Травы, настойки, примочки, заговоры каких-то цыганок – все это было попросту бесполезно! Лет в пятнадцать я начала понимать, что это и вправду не поможет, ведь Ирвин тоже ничуть не поправился. Тогда мне стало особенно тяжело...        «Это все девичьи глупости, ты красавица и будешь иметь успех у мужчин» – отец никогда не умел утешать. Наверное, он презирал ее за слабость или, скорей всего, списывал все на женскую склонность к истерии. Только Фланн сочувствовал ей, но даже в его ласковых уговорах Марии слышалось отчаяние – «я знаю, что это навсегда, но не могу ранить тебя, признав это». Ирвин же пытался спрятаться – делал вид, что ничего нет, что все нормально – избегал говорить о косом глазе, избегал смотреть в зеркало, избегал всего, что могло напомнить ему об этом. Он бросил сестру наедине с косящей девушкой, отражающейся в начищенном блюде, и она часами смотрела на Марию, ничуть не становясь от этого красивей.       – Ты бесишься из-за этого, да? – Дези разжал пальцы, и светлые локоны рассыпались по плечам. – Я тоже... ужасно. Будто ты больна, а я не могу помочь. Будто тебя терзает чудовище, а я стою в стороне. Мне все равно до твоего глаза, я считаю тебя очень милой, но... меня ужасно бесит, как ты заперла в себе все это. Ты тлеешь изнутри, правда, Мария?        Она грустно усмехнулась – Дези своими вопросами разбередил в ней глупые воспоминания, испортив чудесный день. Или это был очередной кошмарный день, когда глаз не стал смотреть прямо? День, когда надежда снова оказалась растоптанной?       – Да, ты хорошо сказал – тлею... это похоже на какое-то зловоние внутри, хорошо хоть его чувствую только я... – Мария закусила губу.       – Ты так переживаешь... – муж будто смутился – он как-то неловко нагнулся, стараясь заглянуть жене в лицо, и чуть не упал на стоящий рядом столик. Бутылочки с притираниями покачнулись и жалобно зазвенели.       – Ну да, – Мария пожала плечами, – бывает.       – В этом все Руэри, – Дези выпрямился и взял коробочку с пудрой, зачем-то стараясь открыть сложную защелку ногтем, – «бывает. Ничего». Вы вообще живые? Или вы хотите стать мучениками, все время сглатывая то, что не по вкусу?       – Дези! – щеки Марии заполыхали.        Муж все-таки справился с замком и открыл шкатулку, заглядывая в нее и словно ища сокровища. Белая ароматная пудра его явно не впечатлила, и он злобно щелкнул замком, швырнув пудреницу обратно на столик.       – Что? – фыркнул он. – Не нравится? – Дези резко схватил жену за плечи и едва ли не толкнул к зеркалу, так, что стул закачался и Мария чуть не упала. – Что ты видишь там?       – Косоглазую девку, а что должна?! – вырвалась из его рук она.       – Должна мою жену, должна очаровательную женщину, должна просто что-то кроме своего глаза! – Дези остановился, чтобы перевести дух, и поднял голову, рассматривая потолок и тяжело дыша. Видимо, капризы девушки раздражали его куда сильнее, чем он показывал сначала.       – Дези! – Мария вцепилась в столик так, что побелели пальцы. – Мне больно, понимаешь, больно! Я рыдала целыми вечерами, пока мне не начинало казаться, что голова сейчас лопнет, а глаза загорятся! Ночи напролет я смотрела в одну точку, желая стать нормальной! А утром я снова смотрела, и снова видела это! Я...       – Мария... – Дези осторожно положил руку ей на плечо, – ...давай избавимся от этого... Я не могу видеть твои слезы, меня просто выворачивает. Давай ты просто расскажешь мне об этом, а я просто...       – Что толку говорить? Мой глаз от этого не станет краше, – Мария поправила бутылочки, избегая смотреть на отражение.       – Иногда становится легче... я не хочу, чтобы ты запиралась тут совсем одна, часами рассматривая себя и рыдая, когда меня не будет. Это какое-то дурное одиночество, – криво усмехнулся муж.       – Я не люблю об этом говорить, – Мария поставила шкатулку с пудрой себе на колени и зачем-то принялась кисточкой выбеливать пальцы, пока они не стали казаться припорошенными мукой. Почти идеально белые, как лица фавориток и нимф с портретов, как их нежные, идеально вырисованные декольте. Мария не без оснований гордилась своей кожей – светлой, легко краснеющей, почти не нуждающейся в пудре. Она с чистой совестью назвала бы себя красавицей, если бы не этот проклятый косой глаз!       – Да, я просто не хочу об этом говорить.        Просто делать вид, что ничего нет, как делает Ирвин. Не тревожить новую семью этими глупостями, перестать снова и снова подходить к зеркалу в надежде, будто что-то изменится.       – Мария... – Дези снова протянул руки к ее волосам и собрал волнящиеся пряди в хвост, – ...когда ты стала закрывать его? Уж прости, – он усмехнулся, – но я не особо обращал внимание на тебя, пока ты была малышкой.        Мария хмыкнула. Она-то хорошо запомнила шумного, наглого и смешливого друга Фланна, ведь в одиннадцать она уже не считала себя такой уж «малышкой».       – Я не слишком хорошо помню, не скажу точно... наверное, мне было двенадцать или тринадцать, и я захотела румянить лицо и зачесывать волосы подобно взрослым дамам. Ирвин... – Мария запнулась, – Ирвин тогда тоже начал прятать глаз – надевал повязку как какой-то разбойник или пират, пока отец не призвал его к порядку... – она потянулась к ладоням Дези, стремясь высвободить свои пряди, но муж оттолкнул ее руки.       – Значит, ты уже... одиннадцать лет зачесываешь волосы направо? Как долго, – Дези явно проигнорировал просьбу не продолжать тему, – ужасно долго.       – Иногда я просто прошу камеристку оставить у лица больше кудрей, – слова прозвучали жалко, а оправдывающийся тон сделал их еще более никчемными.       – Овал лица чудесен, – муж собрал светлые волосы Марии в пучок, – дай вон ту заколку, – Дези вогнал шпильку в перепутанные пряди, болезненно зацепив костяными крашеными цветами декора несколько волосинок, – так красиво, правда?        Она подняла голову – унылое, ссутуленное, бледное создание, отражающееся в богато инкрустированном зеркале, трудно было назвать красивым. Оно скорее напоминало баньши, которой зачем-то собрали волосы, но оставили лицо вечной плакальщицы. Когда-то давным-давно мать говорила, что если Мария не прекратит реветь, то превратится в баньши, и, видимо, ее предупреждение наконец сбылось. Косой глаз печально смотрел вправо, окончательно разбивая образ милой девушки, и делая Марию женщиной из страны Ши [2]. Левый глаз же уверенно пронзал взглядом отражение, разделяя лицо на две половины.       – Отвратительно!!! – шкатулка с пудрой со звонким ударом вонзилась в зеркало, осыпав весь стол белым порошком. Мелкие пылинки взвились вверх, как дым артиллерийских орудий, и теперь медленно оседали, пачкая все вокруг – платье Марии, ее новенькие тонкие кружева, темный камзол Дези и его ухмыляющееся лицо.        Трещины тончайшими разломами-дорогами замерли – они будто старались убежать от центра серебристой, блестящей глади, но замерли, скованные льдом. Мысль о стоимости зеркала, обиде и гневе его дарителя – дона Хуана, пронзила сознание Марии, свернувшись где-то в груди и теперь противно стуча с током крови.       – Такая злющая, моя Мария, – хмыкнул-выдохнул Дези, – лучше злись, чем плачь. Тебе не нравится зеркало? Или то, что в нем отражается? – он приобнял жену за плечи. – Я понимаю твои чувства, хоть некоторые и говорят, что я не слишком чувствителен... Но я знаю, как может что-то... бесить.        Мария провела пальцем по запорошенному пудрой столу, словно пытаясь вспомнить цвет древесины.       – Да, бесит... ты прав... бывает, очень сильно.        Бесит так, что хочется что-то разорвать, или сломать, или разбить. Сделать хоть что-то, что подарит иллюзию, будто твоя печаль поправима. Она пережила надежду и последовавшее за ней отчаяние, отвращение к себе, надежду на помощь, что никогда не придет, и задушенные мольбы об утешении. Переживала ли она когда-либо гнев?       – Бесит, – эхом повторил ее слова Дези, – бесит! Бесит! Лучше злиться, когда бесит! Сердиться, кричать, бить! Вы, Руэри, всегда держите это в себе! – он залихватски оскалился и неожиданно понизил голос, почти шепча Марии на ухо. – Не надо...        Она не успела даже отпрянуть – каблук новых испанских сапог со звенящим хрустом врезался в уже подбитую ледяную гладь. Дези опустил ногу.       – Представь, что это то, что ты ненавидишь! Те, кто смеялся над тобой, твои черные-пречерные ночные мысли! – муж ударил еще раз, и трещины с жалостливым скрипящим стоном побежали дальше, достигли рамы. Несколько осколков с хрустом выпали, разбившись на более мелкие, и Дези с каким-то злорадством наступил на них каблуком.       – Ударь, вот, возьми что-нибудь, это не страшно! Разбей все, что хочешь! Перестань терзать себя! – муж рассмеялся – клекотом хищной птицы, жутким бессмысленным смехом.        Мария подняла упавшую шкатулку – остатки пудры тоненькой струйкой высыпались на пол, словно закончившийся в песочных часах песок.        Первый удар дался ей с трудом – она ведь еще могла видеть ту полурастрепанную, криво улыбающуюся дуру рядом со смеющимся белокурым капитаном. Но после первого удара исчезла и она.        Осколки брызнули на пол – Мария еле успела убрать руку. Разные по размеру – от серебристой стеклянной пыли до криво отколотых маленьких зеркал. Она отбросила шкатулку и схватила бутылочку с ароматической водой.        Кажется, это были розы – скомканные и перемолотые лепестки, источающие аромат – запах сразу заполнил всю комнату, Мария краем глаза заметила, как фыркнул Дези. Он все так же стоял у нее за спиной, словно наслаждаясь видом того, как жена превращает свои туалетные принадлежности в осколки.        Какая-то цветочная эссенция, губная краска в стеклянной розетке, чистая прохладная вода в кувшине – деревянная основа разбитого зеркала была сильнее всего, и новые, и новые хрустальные брызги летели в разные стороны, смешиваясь с намокшей от жидкости пудрой, с проведенными в рыданиях ночами, с отчаянием, что теперь казалось подожжённым.        Гнев. Он смел все, опустошая не только комнату, но и саму Марию, резкими движениями, дикими криками и кровью из пораненных пальцев. Она кричала, пока не перестала слышать и не охрипла, вцепившись липкими руками в зеркальную раму. Изделие миланских мастеров пало последним – просто с грохотом рухнуло со стола, пропоров инкрустированным углом шелковые обои, и оставив на них длинный растрепанный след.       – Хватит, – Дези подхватил пошатнувшуюся жену, – пойдем, я промою тебе царапины, – он нагнулся и поднял почти задохнувшуюся Марию на руки.        Потом они сидели на кровати в его покоях, и муж долго, очень долго обрабатывал ссадины на ее ладонях, осторожно перевязывая их чистыми тряпками, расчесывал ей перепутанные им же волосы и гладил по голове, пока Мария не успокоилась и не перестала всхлипывать.       – Наверное, я вела себя как... как... дура? – обмякнув в подушках, спросила она.       – Почему? – Дези усмехнулся и принялся отряхивать остатки пудры с рубашки. – Я частенько что-то бью, когда сержусь. Или стреляю. Ты богатая молодая девушка – тебе тем более позволительны некоторые... мм... капризы. Так, иногда.        Мария слабо улыбнулась. Да, Фланн рассказывал, как несдержан и вспыльчив бывает капитан, и как быстро он отходит, стоит его гневу выплеснуться.       – Дези... – она уткнулась лицом в подушку, отчего ее глухое бормотание стало совсем тихим, – ...почему... именно я? Твоя жена?        Муж отчаялся стряхнуть всю пудру и, в конце концов, снял и скомкал рубашку.       – Я что, разве не говорил тебе, когда делал предложение? Ты, наверное, просто запамятовала... или кокетничаешь, желая больше комплиментов? Истинная женщина! – Дези чуть понизил голос. – Потому что ты очаровательна, блестяще воспитана и умна. Потому что ты стройна и красива, и если… когда я стану адмиралом... о, какой горделивой и изысканной будет моя адмиральша! – Дези засмеялся, на этот раз тепло, как получивший похвалу ребенок. – Я считаю тебя прекрасной и желаю увидеть твое лицо открытым!        Мария обхватила подушку, стараясь не тревожить рассаженные осколками руки. В комнатах Дези было зеркало – небольшое, для утреннего бритья, не такое дорогое, как ее, и не такое давящее. Мужчина должен быть изысканным, но не кичиться красотой – так гласят законы света. В покоях капитана у мелкого и не нового зеркала не было той подавляющей власти, и Марии это нравилось. Прическу все равно заплетает камеристка, и платье шнурует и оправляет тоже она, зачем же знатной и богатой девушке большое зеркало?       – Дези, можно, я поживу здесь, когда ты уедешь?        Кажется, он фыркнул, а может быть, просто чихнул, оттого что пудра попала в нос.       – Можешь оставаться когда угодно, сейчас точно. Не желаешь вздремнуть? Я задерну занавеси.       – Желаю, спасибо, – Мария закрыла глаза.        Даже если проклятое тлеющее внутри отвращение ушло только на один день, она все равно была благодарна мужу. Ее учили сдержанности и манерам, речи и этикету, но никто никогда не учил ее гневу, и тому, что он совсем не ужасен. Тому, что он может очищать, тому, что его можно не держать в себе, как какого-то демона.