In my head

Это уже что-то маниакальное. Желание прикоснуться к чужому телу, по сути, такому же как твоё, но та бахрома мягче; то тепло обжигает, искрами пробегая по загривку, поднимая волоски дыбом. Чонгук срывался на всех, кроме одного человека. Он пытался избавиться от этого зуда на кончиках пальцев. Он обнимал Тэхёна — своего дорогого Тэхёна, — а тот с радостью отвечал и прижимался в ответ. Он лез к Чимину после пары язвительных подколов насчёт его роста. Тот брыкался, обзывал Гука неблагодарным мальчишкой, но в итоге сдавался и таял в его руках, как сладкая вата на языке. В особо тяжелые дни он шёл к Намджуну. В студии у хёна было прохладно; всё окружение вокруг было заставлено коллекционными игрушками, кипой бумаг и другими атрибутами обихода лидера. Макне заходил, понурив голову, вставал позади Джуна и просто обнимал, и эти похлопывания по руке — ободряющие и понимающие — успокаивали Чона, но не настолько, чтобы забыть, чтобы перестать думать только об одних объятиях. Хосок, порой, сам приходил за дозой эндорфина и чуточкой окситоцина. Приходил, заваливался на кровать к ничего не подозревающему мальцу, и обвивался змеёй вокруг отнюдь не мальчишеского стана. С Джином было ещё проще. Там даже объятий не требовалось: Гук приходил с миской рамена и слушал его эти глупые шутки, довольствовался толчком в плечо или хлопком по руке и заряжался, как аккумулятор от розетки. Это уже как запретный плод. Хочется подойти и сорвать, присвоить себе, да только вот плод этот с кусается и брыкается всё время. Юнги ненавидит обниматься. Только в редких случаях, когда это была всеобщая радость победы в очередном конкурсе или же когда к нему липли насильно. Чонгук в такие моменты голодным зверем смотрел на то, как его хёна хватают цепкие ручонки Хосока или Тэхёна. В эти моменты он готов был всякий раз руки эти поотрывать и надавать им по щекам. Однажды не сдержался. Не смог просто. Подошёл, присел на диван, когда других в гостиной не было, и уткнулся лбом в это тощее плечо. На короткое: «Ты чего?» ответил не менее лаконичное: «Две минуты». Чонгук хотел руки вперёд протянуть и зажать в тисках этого ворчливого хёна, но боялся. Боялся, что тот оттолкнёт, боялся, что отхватит пару оплеух своими же оторванными руками. Сидел, тёрся тупым челом о бесформенную чужую толстовку и дышал. Втягивал через нос этот тонкий аромат парфюма и сигаретного дыма, луковых колечек и апельсинового энергетика. Он бы век так просидел, зарываясь лицом в складки одежды. Этого было недостаточно, но хоть что-то. Этот запах окутал Чонгука, этот запах обнимал. — Гук, это ты спиздил мою толстовку? — кричал Юнги, забегая как-то утром в комнату макне. Чон протирал глаза рукавом худи и оправдывался: — Мои в стирке, вот я и решил одолжить. Я верну, хён. Две минуты. Юнги сжимал губы в тонкую полоску и щурился, анализируя и выбирая способы для убийства мальца, потом только отмахивался и исчезал за дверью. А Чонгук падал навзничь, обнимая сам себя, вдыхал чужой аромат и представлял, что это руки хёна. Надеть одежду любимого человека — значит получить перманентные объятия. Аромат везде. Он забирается в ноздри, щекочет лёгкие и сознание. Окутывает с ног до головы. Надеть одежду любимого человека — значит создать иллюзию счастья. Гук возвращал поношенные толстовки и таскал новые — те, что недавно носил сам Юнги. Мин ворчал много, грозился скорой расправой, если мелкий не прекратит, но в итоге сдался: худи ведь всегда возвращались. Доходило до истерик, когда одежда пахла не только Юнги, но ещё и Тэхеном. Словно измена, фантомное присутствие постороннего в этом порочном круге из одного. Чонгук стаскивал с себя одежду и бросал её с яростью куда-то в угол комнаты. Приходил к мысли, что эти два аромата остались наедине и, топая и рыча себе под нос, надевал худи обратно, пропитывая её своим ароматом. Это стало ненормальным, когда в один из не самых непростых дней Чонгук пришёл в студию к Юнги и, пихнув толстовку тому в лицо, сказал: — Надень. — Что? — Надень, пожалуйста. На две минуты. Юнги списал всё на подростковые шалящие гормоны и надел, немигая наблюдая за нахохлившимся макне. Мин сидел в своём рабочем кресле и буравил глазами молодое и даже ещё детское лицо. Наблюдал, размышлял, что же в этом мозгу творится, затем снял худи и протянул Гуку. — Спасибо, — получил глухое в ответ. — Ага, — ответил сам, провожая спину макне. Это превратилось в ритуал: приходить к Юнги, стаскивать с него толстовки, надевать те, на которых выветрился запах на Мина и уходить, не проронив ни слова. Это раздражало, когда Чонгук почти перестал чувствовать аромат своего хёна. Когда это настолько приросло к созданию, когда чужой запах воспринимался как свой — то есть никак — Гук бесился ещё больше. Он метался по комнате, зарываясь лицом в толстую ткань худи, и рычал, пиная все поверхности, что попадались на пути. В один из таких дней он крушил и саму комнату, запуская свои коллекционные фигурки во все стены. Он задыхался истерикой и огрызался на всех тех, кто приходил к нему и старался помочь. Он сам вырыл себе эту яму, когда впервые решился подойти и попросить всего лишь две минуты. Он сидел возле кровати и теребил в руках тонкий шнурок из капюшона, когда без стука вошёл он — причина и следствие этого безумства. Юнги молча пристроился рядом, положив локти на согнутые колени и вглядываясь в переломанные фигурки Железного человека у стены напротив. Чонгук лишь ухмыльнулся, прослеживая взгляд хёна, но так и не решался взглянуть на него. А потом послышалось тихое и раздражённое: — Ну и придурок же ты. Тонкие, но крепкие руки обхватили Гука и прижали к тощей груди. Щека легла на ключицу, длинные пальцы зарылись в волосах на затылке, а этот запах пыльцой кружился вокруг; забирался в ноздри, в сознание, как в тот первый раз. Чонгук обвил чужую талию, вцепляясь крепко, чтобы не упустить возможности утолить собственную жажду объятий. Из перманентных они превратились в настоящие: живые, искренние, целебные. — Две минуты, — прошипели в ухо макне и прижали плотнее. — Каждый день, — не растерялся Гук и уткнулся носом в шею. Ответом было лишь фырканье и тихое: «Придурок», но пристроившийся подбородок на макушку сулил о том, что время — штука относительная.