Реплика

Отабек расставил все точки над i самым обычным утром. Ещё до звонка будильника. Юра проснулся и лежал с закрытыми глазами, боясь шелохнуться. Член упирался во что-то упоительно тугое. Юра осторожно выдохнул, рот защекотали пахнущие шампунем волосы: голова Отабека лежала на Юрином плече, губы возле ключицы, теплое дыхание тревожило яремную впадину и кадык, кожа намокла, хотелось почесаться — или чтобы Отабек прижался щетинистой щекой и почесал так, а после загладил языком. Но Отабек, кажется, спал, а Юрин член упирался ему в живот. Юра шевельнулся, головка проехалась под пупком, задела резинку. Оба спали в трусах, хотя раньше, когда жил один, Юра всегда спал без ничего, но тут как-то совсем уж неловко было бы. Может, у Отабека тоже полно предпочтений, но он же их сдерживает. Правила общежития, все дела. А стояк был настоящий, не тот, когда организм проверяет работу органов перед запуском. Головка сочилась, на трусах уже намокло приличное пятно, Юра чувствовал, яйца налились до тупой боли. Он шевельнулся снова, и головка проехалась по резинке Отабековых трусов ещё раз. Вот так бы тереться, тереться, спустить в трусы и свалить в душ и там подрочить ещё раз, а Отабек ничего бы и не узнал. Даже сквозь дикое возбуждение стало гадко: Отабек настоящий друг, лучший на свете, поменял всю свою жизнь, выдернул тренера, переехал к Юре, чтобы поддержать, не бросил одного, далеко от семьи, от друзей, от родных мест, а Юра к нему вот так — голодным хуем. Тварь он после этого, а не человек. Деда бы не одобрил. Деда учил, что дружба — одна из самых важных вещей на свете. Найди друга, Юрочка, и ты узнаешь, какая это радость для сердца: общность взглядов, единство, радость общения. Настоящего, а не то, что ты с трудом терпишь, когда вынужден взаимодействовать с людьми. Нельзя так. Нечестно. Юра попытался отодвинуться и забрать плечо у Отабека из-под головы, когда на головку, прямо поверх мокрого пятна, легла ладонь, скользнула вниз, к корню, и пальцы сомкнулись на звенящем стволе. Юра резко выдохнул и выдал себя с головой: что не спит. Отабек не спал тоже. Он подцепил резинку Юриного белья, стянул вниз, к тугой, как шарик с гелем, мошонке, и взялся влажной рукой за голый член. Юра дернулся, хотел сказать: не надо, ты что, не надо, господи, Отабек, перестань, но ничего не сказал, а выдыхал с присвистом сквозь зубы, пока рука ходила вдоль ствола, и всхлипнул, когда головка скользнула меж пальцев, а ноготь задел уздечку. Что же ты делаешь-то, орал про себя Юра, схватив Отабека за плечо и прижимая к себе. Что ты делаешь? Не останавливайся. Не останавливайся только, я… Это как самому себе, так точно надавливали и стискивали эти пальцы. Ни одного ненужного движения, ни одного неправильного: всё так, всё приятно до одури. Только не останавливайся, не останавливайся, ещё... Головку сжало в ладони, Юра вскрикнул и залил Отабеку семенем руку, живот, трусы и простыню под ними, когда потекло по горячей коже. Отабек не торопился поднимать голову, не торопился что-нибудь говорить или, может быть, не успел просто, потому что Юра сорвал с себя одеяло и, на ходу поддергивая трусы, убежал в ванную. Там поглядел на свою красную, как факел, рожу, швырнул трусы в раковину, уперся в неё руками и встал, опустив голову так, чтобы больше не смотреть в зеркало. От стыда хотелось рыдать, глаза горячели, но как же хорошо было! Так хорошо, так!.. Как ни разу ни с кем, даже не то что от дрочки, а от полноценного долгого секса, когда член проникал в вагины и задницы, и Юра думал, что большее удовольствие — только дождаться результатов проката и увидеть, что снова побил рекорд. Ах ты ж ёб твою мать, бывает, оказывается, что-то приятнее. Рука Отабека, и его тесно прижатое к Юре тело. Он поднял лицо к зеркалу, посмотрел себе в глаза и припечатал: — Хуевый ты друг, Юрий Плисецкий. Отражение было вроде бы и согласно, но так светило довольным еблом, что Юра поспешил отвернуться, схватил мыло и принялся застирывать пятно предэякулята. Отабек был лучшим другом на свете и потому сказал сразу же, едва Юра, завернувшись в банный халат, как хренов барин, вышел к завтраку: — Юр, всё в порядке, ничего страшного не произошло. Юра пристроился за стол боком, покосился на тарелки с утренней кашей. — Ага. Отабек подошел, присел перед ним на корточки, но Юра спрятал глаза. Ну как посмотреть вот так прямо? Как? Стыдно, пиздец. Но пришлось, когда Отабек взял его руками за щеки и поднял лицо. Он улыбался. Мягко, спокойно, совсем по-домашнему. — Юр, мы друзья? Юра засопел. Ну и вопросы с утра пораньше. — Ну, друзья. — Тебе не понравилось? Хах. Не понравилось. Коленям до сих пор было слабо, будто вместе суставов и связок туда закачали желе. А в паху сладко и хорошо. Если со слезами из Юры уходила на время боль, то со спермой, может быть, выплеснулось что-то другое. Тревога? Страх? Он не знал, но чувствовал, что, несмотря на чудовищный стыд, ему легче. — Понравилось, — выдавил он. — Ну и всё. Тебе было надо — я помог. По-дружески. Будет очень здорово, если ты не будешь меня стесняться. Это физиология, кто понимает в физиологии лучше, чем мы, правда? Вот уж да. Спорт — он такой, не место для стеснений. Дядя Яша запросто мог спросить, что со спортсменом не так, не просрался, что ли? Ну так выпей кефира. Долгое воздержание тоже дает о себе знать. Это хорошо копить для программ про любовь и секс, а Юра в этом сезоне сказал: на хуй, дядь Яш, не смогу я, давайте нейтральное что-нибудь. И они стали готовить не про любовь. Короткую — по «Бегущему по лезвию». Андроид, осознающий себя человеком — это интересно и не так тяжело показать, потому что тема сама по себе Юре нравилась, и он давно хотел, но ему вечно навязывали что-то «более актуальное». А произвольную — про войну. Вообще-то Юра хотел быть самураем, но Яков сказал: Юра, ты себя видел, какой ещё самурай? И остановились просто — на солдате. Стрельба, окоп, наступление, гром победы, и вот он — единственный выживший на поле брани, стоит посреди катка, оглушенный столкновением жизни и смерти. Финальный аккорд. Лилия, услышав, что они там нарешали, поджала губы. Не сказала, но по взгляду, адресованному Якову, было ясно: не стоило бы про смерть, ну что ты за сухарь, Яков Фельцман! Но Юра уже уперся. Тем более времени на подготовку много. Больше, чем всегда. В этом году он не ездил ни зарабатывать, ни отдыхать. Всё лето провел в Питере. И Отабек вместе с ним. Юра пытался, хотя и не очень настойчиво, его выгнать: съезди куда-нибудь, хоть позагорать, хоть к семье, но Отабек отвечал неизменным: нет, мне тоже надо тренироваться. Очень много тренироваться, чтобы тебя обойти. Тренировался Отабек отдельно. На другом катке. И если Юра чего-то и боялся, так это того, что тренер узнает, что Отабек Алтын не просто ни с того, ни с сего переехал тренироваться в Питер, а переехал к Юре! Что он живет с кем-то, трудно было скрыть, и Юра на все вопросы Якова и Лилии отвечал: что к нему приехал друг. Спасибо за вашу помощь, но я не один теперь, так что всё будет в порядке. Ни имени, ни рода занятий: друг и друг. И всё тут. Яков раз услышал, нахмурился, поглядел и изрек тяжелое: Юра. Что означало: я понимаю твою ситуацию и твое горе, мальчик, но, не приведи господь, ты устроишь мне тут ещё один балаган. Хотя в предыдущих Юра даже близко не был виновен! Несправедливо. Но вообще-то да, с дяди Яши, пожалуй, хватит. Сперва ему Никифоров выдавал один сюрприз за другим, потом Милка. Виктор и знать не знал, как дядю Яшу трясло в сезон, когда его среди полного благополучия сорвало с места и потащило в тренерство. Великий Яков Фельцман глотал таблетки горстями и всё равно маялся от давления. А когда Виктор решил вернуться, да ещё не один, Юра всерьез опасался, как бы ни вышло чего-то страшного. Никифоров тогда, конечно, учудил: буду тренировать и тренироваться. Ведь я и фигурист, и тренер, плевался тогда Юра, и втайне надеялся, что когда-нибудь станет настолько же недосягаемым и невъебенным, что ему тоже будут прощать любую дичь. Реально дичь, а не телефон в стенку швырнуть. Не знал ещё, что уже через пару лет устанет, перехочет и будет тренироваться без показушных истерик. Ещё одного соперника своих воспитанников под боком дядя Яша может не перенести, тогда-то он, как ни странно это говорить, был помоложе. Виктор писал Юре после дедушкиных похорон, мол, как ты, Юрочка, прими соболезнования. И потом тоже писал со словами поддержки, когда Отабек уже переехал, и Юру всё подмывало у него спросить, как его не смущала сама ситуация: совместные тренировки, будущее соперничество, но так и не спросил. Виктор со своим Кацудоном теперь жил в Японии. Они там забабахали какое-то нереально популярное шоу, и бабки, как Юра понимал, гребли лопатой, потому что фигурка для япошек — это как для бразильцев футбол, и ещё потому, что нет такой собаки, которая не знала б аж самого Виктора Никифорова и не захотела сходить на его ледовое шоу. Юра сам пару раз принимал приглашения и мог сказать, что поставлено всё на уровне. Может быть, если б Виктор не уехал, они сейчас и общались бы. С ним, с изумлением понял Юра несколько лет назад, вполне можно общаться, если делать скидку на то, какой он есть. Ну, все мы не без недостатков, правда же? Кроме Отабека. У Отабека недостатков нет. Юра поймал себя на том, что специально пытался их выискать и… не нашел ничего. Дико хотелось увидеть, как он сейчас катается. Отабек рассказывал о своих программах (опять тяжелая классика, блин, ну внес бы разнообразия!), о том, что классическую музыку недооценивают даже те, кто регулярно катается под неё. Если использовать классику лишь потому, что она нравится судьям — ничего не выйдет. Юра вспомнил это на следующей тренировке. Как сам катался под классику, и как она ему становилась поперек горла. Может, потому и не вышло победить Никифорова в последний его сезон. Юра тогда ещё очень зависел от тренерской воли, как ни удивило бы это тех, кто наблюдал их отношения с дядей Яшей и Лилией со стороны. Когда же он научился по-настоящему стоять на своем, не через истерики, а через твердость характера, тогда и стало получаться именно то, что зовут мужским фигурным катанием. Лед бежал под ногами сам, Юра напряг стопу, затормозил. Встал в начальную позу. Бросил быстрый взгляд к бортику: смотрит там тренер? Тот следил за новичком. Новичок пытался зафигачить бильман, и что-то у него даже получалось, но пока корявенько, и в соревновательную программу Яков элемент ставить пока не спешил, но на будущее — на будущее бильман не лишний. И ладно, выдохнул Юра, не смотрите, буду сам. Нажал на плей в голове, заиграл саундрек. Он андроид, репликант, не человек. Показать это движением руки, повернуть корпус, выдержать тонкую грань между роботом-пылесосом и хомо сапиенсом. Так, хорошо, но Лилия придралась бы, значит, надо выразительнее. Юра повернулся ещё раз, ага, вот так. Он не человек, но он, может быть, рожден. Он чувствует, он хочет знать свои корни, он любит, он сопереживает, он жаждет знания и задается вопросом: кто я? Кто я, и как я появился на свет? Дедушка обо всем этом Юре рассказывал. Каким он родился: сморщенным и синим, два восемьсот веса, сорок семь сантиметров роста. Дедушка хранил бирку из роддома. Как Юра учился держать голову, как пополз, как сказал «деда», как увидел открытый каток и отказался идти домой, стоял и смотрел, как катаются люди, а снег тогда падал хлопьями, засыпал ему всю шапку. Дедушка рассказывал о маме: что она любила, как ждала и хотела ребенка, как брала маленького Юру на руки и подолгу стояла у окна. Из дедушкиной квартиры открывался удивительный вид на парк, это Юра и сам ещё помнил. А несколько лет назад сравняли с землей старый сквер и построили на его месте гребаную парковку. И вот он стремится докопаться до истины. Вырвать у мира правду: чье он дитя, и врубается с разбегу в ответ: ничье, он не был рожден. И это должно оглушить его, сломать, вывернуть наизнанку провода и винтики, замкнуть электронику, а вот нет, потому что он всё ещё — чувствует. А значит, не хуже человека. Юра встал с отведенными назад руками, дыхание рывками рвалось из груди. Охуенная программа! Все сдохнут от восторга. Дедушке понравилось бы, хотя он любил старый фильм, с Хауэром, про слёзы в дожде, а новый… Юра даже не знал, посмотрел ли он. Но теперь обязательно посмотрел бы! Эх, деда, что ж ты в самом-то деле, а? Я так стараюсь! Была, была мысль вернуть программу с агапэ. Но до тренера Юра с ней не дошел, вовремя понял, что нет, не сможет. Та программа — о любви к нему, к дедушке, да, правда, но тогда всё было иначе, тогда в ней не было боли, а теперь — боль есть. И Юру скорее сломает и размажет по льду, чем он доберется до финального вращения. Так что нет. Так что пусть будет репликант. — Юра, давай ко мне, — позвал Яков от бортика. Юра моргнул, и оказалось, что он стоит столбом чуть не посреди катка, а все объезжают его по дуге, не тревожа, как священную статую. Тьфу, ты! Он подкатил, взял на ходу бутылку, отпил, прополоскав сухой рот, и остановился рядом с тренером. — Что такое, совсем херово, да? Ну блин, я вкатываюсь, к Гран-при этапам как раз будет всё. Яков смотрел с подозрением, вдруг протянул руку и плотно взял Юру за подбородок, повернул лицо одной скулой к себе и другой. Сощурился. — Ты спишь? — В смысле? Сплю. — Но не высыпаешься? — Это вы на роже у меня прочитали? Что там можно разглядеть-то? Синяков под глазами у Юры нет, или есть, но уж точно не такие, как бывали весной, когда сходила припухлость от слез, и будто котлованы оставались от высушенных озёр. Но если бы снова налились, ничего удивительного в этом не было бы: спал Юра так себе. Потому что контролировал себя во сне. Чтобы не залезть снова на Отабека, не упереться в него ничем и не спровоцировать: ни его, ни себя. Потому что когда всё-таки сдавал позиции и просыпался, упершись в него стояком, всё повторялось: рука, объятия, такие крепкие, что оба переставали дышать, и мокрая простыня под ними. Уже три раза было! Три раза Отабек ему подрочил по-дружески и ни разу, как Юра ни пытался вывернуться и подлезть — не поцеловал. Поцелуи, понял он, это уже другое, уже не дружба. Непонятно, хотел ли этого Отабек, а Юра не знал, как спросить его. И самому кидаться как-то неловко, и ждать, пока тот надумает выйти на новый этап, уже сил нет. Спалось от всего этого соответственно. — Да высыпаюсь я, ну чего вы. — Точно? Ты не один ли там снова? — Нет. Говорил же, друг ко мне переехал. Яков смерил его взглядом, выдал загадочное: ну-ну, и указал подбородком, куда ему катиться. Раздевалка каким-то чудом была пуста. Юра покачался у шкафчика, прикинул, насколько сильно он упахался на этот раз и дотерпит ли до домашнего душа, решил, что нет, сходил помыться, оделся и, запихивая коньки в рюкзак, вспомнил, что не спросил у Лилии, когда приходить к ней. Какие-то у неё там перестановки на неделе, и Юрино привычное время в четверг точно занято, а когда свободно — обещала сказать позже и сама забыла, наверное. Ну что же, немолода уже, оно и понятно. Лилия приехала на каток, когда дядя Яша скомандовал прогнать ещё раз дорожку шагов и выметаться со льда. Кивнула Юре от скамеек, но не осталась поглядеть на него, а сразу ушла через внутреннюю дверь в коридор, а из коридора, понятное дело, в тренерскую каморку. Яков досмотрел Юрины на последнем издыхании муки, махнул рукой — не: да за что же мне такое наказание, а: сойдет, хорош, свободен — и ушел через ту же дверь, что и Лилия. Юра достал из рюкзака телефон, поглядел, нет ли пропущенных. Пропущенных не было. Тогда Юра позвонил сам, послушал гудки, а потом ответил голос: — Да, Юр. — Привет! А я свободен уже, на меня даже не орали сегодня, прикинь. Ты уже дома? — Да, уже дома. Юр, ты купишь кефир? Вчера же ещё закончился, а я забыл, извини. Извиняется, улыбнулся Юра. Лучший сосед на свете, лучший… сожитель? Лучший друг. И человек — лучший из лучших. — Я куплю, — пообещал он. — Сейчас уже выдвигаюсь домой. Отабек сообщил, что ждет. Юра хотел сказать, что за день соскучился, но дождался отбоя, и прошептал это замолкшему динамику. Он вышел из раздевалки и свернул налево, через короткий неосвещенный коридор. У самой двери тренерской запнулся обо что-то, ругнулся под нос, понял, что это развязался шнурок, и спасибо, что не полетел, наступив, и не пропахал пол носом. Наклонился завязать. В узком луче света, прорвавшегося в коридорную тьму сквозь замочную скважину, танцевали пылинки. Юра различил голоса. Яков и Лилия разговаривали. Юра, стараясь не выдать себя сопением и шорохом, приник к скважине глазом, но увидел только стол, стул и затянутую в черную брючину узнаваемо балетную ногу, и тогда приник ухом. —…набирает форму, — говорил Яков, — но что-то не так всё равно. Не знаю. Может, это у меня самого уже что-то не так. — Есть что-то конкретное? — спросила Лилия и расстегнула сумку, слух резанул отчетливый вжух замка. — По-моему, он стал спокойнее, меньше нервов, больше вдумчивости, то, чего я добиваюсь от него все эти годы. Он просто вырос, Яша, просто вырос. Пережил первую взрослую потерю. — Первой потерей у него был Витя, — буркнул Яков, и издал звук. Юра не сразу понял, что это смешок. Ой, блин, дядь Яш, ну пиздец как смешно! Лилия шутки тоже не оценила. Застегнула сумку — вжухнуло в обратную сторону. — А, по-моему, — сказала она, — он влюблен. Он ведь живет с кем-то? — Говорит, с другом. Думаешь, с подругой? — Ну почему же? Вполне может быть, что и с другом, кого это останавливало, и среди твоих подопечных это не первый случай, верно? И я думаю, что это очень хорошо. Смерть деда сказалась на нем хуже, чем можно было подумать, но если его увлекло новое чувство — это точно к лучшему. — К лучшему, пока эти их любови делу не начинают мешать. — А уже мешают? У меня он ни разу не пропускал. — И не сачкует? Лилия усмехнулась вполне отчетливо, Юра усмехнулся и сам: у неё посачкуешь — ноги вывернет в обратную сторону. Яков походил по тренерской, тяжело, как кит, остановился где-то совсем рядом, но голос был почему-то глухой: — Хоть бы, в самом деле, любовь, с этим хотя бы понятно, как справляться. Лилия задышала отчетливее. Юра насторожился, не разобрав на слух источник возни: щас как врежут дверной ручкой по лбу — и прощай хорошее отношение, потому что даже в самые пиздюческие годы Юра себе подслушивать не позволял и не таскался за дядей Яшей, выпрашивая себе особого внимания, и тут на тебе — вырос мальчик. Но любопытно ж, о нем же говорят! Дверь не распахивалась, хотя Юра уже наметил, как отпрыгнет и в долю секунды скроется за углом. Шум непонятной возни нарастал, Юра опять заглянул в скважину, и на этот раз не увидел ничего, кроме дяди Яшиных ног в спортивках. — Господи, — вдруг зашипела Лилия, — ну не здесь же! Яков возразил: — Раньше тебе нравилось — здесь. Помнишь? — Это было, кажется, в другой жизни. — Нет, — заверил Яков, — в этой. Возня не прекращалась, но и дверь Юру по лбу не стукала, он скрутился уже и так, и эдак, и всё равно непонятно было, что там творится, как вдруг Лилия шумно выдохнула: — Яша! — Лиля! — Яша!.. — Лиля… — Яша-а-а… Юра сполз почти к самому полу и в полуприседе, молясь всем богам, чтобы ни обо что не стукнуться и ничего не зацепить рюкзаком, бросился за угол. Повернул в общий коридор и рванул к выходу. Остановился только возле дверей в холл, перевел дыхание. Передернул плечами: бррр, господи, ну за что? Вместо брезгливости почему-то разбирал смех. Вот же неуемное старичье. А-а-а, и это в такие годы! В какие? В стар-чес-ки-е!