Сердцебиение

Глеб курил сигарету за сигаретой, пытаясь не обращать внимания на ноющее чувство в области легких, на запекшуюся на губах и запястьях кровь. Чертовы ромашки не дохли даже от сигаретного дыма, хотя буквально неделю назад от пары выкуренных сигарет становилось легче. Сейчас же для создания иллюзии облегчения в ход шла целая пачка, а порой (в самые тяжелые моменты) и две. Проклятая «Ева»… В области сердца неприятно кольнуло при мысли о Косте, а затем его снова скрутила боль. Глеб едва успел облокотиться на обшарпанный стол и свесить голову вниз. Кровь с ошметками лепестков потекла на пол. Ауфидерзейн, мадам… Каждая рана в изодранных в мясо легких — Константин-гребаный-Бекрев. Каждый лепесток, отхаркиваемый вместе с кровавой лужей — Костя-черт-бы-его-побрал-Бекрев. Каждый расцветающий несмотря на боль, убойную дозу никотина и проклятия сквозь сжатые губы цветок — Костя-блядь-Бекрев. Который окончательно укоренился в его сердце легких. Глеб снова и снова вспоминает его безжизненные светлые глаза за треснувшими стеклами очков, как наяву чувствует на губах солоноватый привкус последнего поцелуя и свой же небрежно-снисходительный тон. Самойлов закрывает глаза, словно пытаясь забыться забыть ту отвратительную сцену в каморке, но все портит так некстати заурчавший желудок, а затем — едва слышный лязг ключей и два оборота дверного замка. Глеб пытается вспомнить, кому же он мог отдать на сохранение такую важную вещь и одновременно просчитать, когда же он последний раз ел, но мысли до безумия странно переплетаются, теряясь в кроваво-красных образах сцены в каморке. — Опять ты… — Глеб лишь устало трет переносицу, тщетно пытаясь не растечься прямо у ног гостя багровой лужицей с вкраплениями ромашковых лепестков. — Ты не отвечал на звонки, — голос визитера обманчиво-мягкий, а сам он тянется к Глебу, будто желая приобнять как давнего доброго друга, но тот лишь холодно отстраняется, сжимая внезапно высохшие губы в тонкую бледную линию. Где-то под сердцем неприятно покалывает. — Не обязан. — Единственное, что сейчас хочется Глебу — виски и вмазаться, чтобы забыть и никогда-никогда не вспоминать обиженно-преданный Костин взгляд в последний момент его жизни. — А на это что скажешь? — гость достает из кармана длинного пальто порядком помятую бумажку и медленно протягивает ее Глебу, почти что насильно впихивая в его ослабшую ладонь. Самойлов безразлично разворачивает ее и, прищурившись, пытается разобрать уже порядком выцветшие карандашные буквы. Спустя минуту до Глеба доходит, что это его собственный почерк. — Тебя не касается, — Самойлов еще раз невидящим взглядом скользит по клочку желтоватой бумаги, где написано всего два слова. Не ищите. Г. — Если бы ты хотел, чтобы тебя не нашли, выбрал бы другое место, — гость самодовольно усмехается и щелкает зажигалкой. Глеб не отвечает, лишь косится на сигарету в пальцах визитера и тот, словно читая его мысли, ловко выуживает откуда-то со стола пачку любимых Глебовых сигарет. Самойлов бурчит что-то благодарное, и, пока боль в легких окончательно не вышла из-под контроля, спешно затягивается. — Как же ты жалок. — Гость тушит сигарету о стенку мутно-белой пепельницы и одергивает и без того идеально сидящее пальто, а затем достает из внутреннего кармана пакетик с порошком и шприц и небрежно кидает их на стол прямо под руку Глеба, в ответ на вопросительно-загнанный взгляд лишь небрежно кивая, и достает очередную сигарету. — Здесь хватит на передозировку. Не благодари, по-братски все же. — Уходи, — глухо шепчет Глеб, задыхаясь от идущего изнутри приторного цветочного аромата, перебиваемого кровью, и неприятно щекочущих горло цветов. Вадим не отвечает, просто окидывает брата жалостливо-брезгливым взглядом и в самом деле уходит, нарочито громко хлопнув дверью и кинув ключи на коврик. Глеб задумчиво смотрит на шприц. А почему бы и нет? Ответом ему служит собственный истерично-захлебывающийся кашель с железистым привкусом и ощущением цветочной кашицы на растрескавшихся губах.