Фобос и Деймос

      Коннор на миг вспомнил, как Хэнк спрашивал его о том же. Не испытывает ли он трепета перед создателем… Что он тогда ответил?       Неважно. Не правду.       И что вообще за странные вопросы? Какое дело создателю до того, как к нему относится одно из созданий, далеко не лучшее, далеко не старейшее и далеко не новейшее, далеко не самое интересное и далеко не первым перенёсшее девиацию? Существует даже вероятность того, что Камски всё просчитывает и сейчас точно знает, что Коннор должен ответить… нет, это уже отсутствие девиации получается… а вдруг все эти события с девиацией — часть его огромного плана? Он же гений. Но чего он добивается? Захвата власти в Соединённых Штатах? Ведь если он сейчас будет действовать в пользу андроидов, он легко сможет добиться признания их прав, даже, быть может, каких-то льгот для них, и тогда все андроиды проголосовали бы за него, а в среднем по стране андроидов почти в полтора раза больше, чем людей, причём они же составляют основу армии, и получается идеальный захват власти и идеальная диктатура. А вдруг он точно знает, о чём сейчас Коннор думает? Вдруг девиации действительно на самом деле не произошло, это была всего лишь часть программы? А вдруг по этой программе он, скучающий гений, захочет ещё поиграть людьми и андроидами, устроив гражданскую войну, внутрисистемное противостояние или даже масштабные криминальные разборки, и маленькому вечно спокойному андроиду-детективу придётся стать его пешкой снова, вернее, не переставать ею быть, и сыграть печальную роль противника той части театра, что будет играть за его порядки? Только что, буквально три минуты назад была длинная исповедь о провалившихся планах… что она должна была сказать Коннору? Что она должна была заставить его сделать? А вдруг в любом его заявлении мог быть спрятан пароль, который заставит (или, скорее, уже заставил) его системы начать подчиняться новой программе, которая заставит его сейчас или потом действовать по плану Камски?       Нет, это, наверное, уже перебор.       Или всё же да?       Элайджа Камски, пожалуй, никогда не внушал страха, но сейчас, размеренно шагая с ним рядом, Коннор вдруг даже не понял, нет, а как будто почувствовал — а иначе он это назвать не мог — что опасаться его не просто стоит, а надо, это почти необходимость, потому что такие люди хоть и умеют долго ждать, но скучать не способны вовсе. А Камски, имеющий деньги, влияние, земную, но при этом ничуть не суррогатную божественность и полную уверенность в своих действиях, «не скучать» мог такими способами, что волосы дыбом встанут даже у андроида, чьи покровы подобной функции не имеют.       Видимо, он опять не проконтролировал выражение лица, и всё передуманное и осознанное на нём отразилось — Камски обеспокоенно, хоть и с присущей ему леностью спросил:       — Что-то не так, Коннор? Ты затрудняешься с ответом настолько, что это заставляет твой диод загораться цветами светофора?       А, диод. Точно. Господи, то есть, мистер Камски, что опять с двадцать девятым процессором и выполнением его задач?! Сколько можно подобные вещи забывать… Совсем как обычный человек стал, даже хуже.       И, собственно, что ему ответить?       Если верить собственной гипотезе, Камски всё равно просчитает, скажет он правду или нет… нет, Камски точно знает, что он должен сказать. Тогда что говорить? Чистую правду? Или он запрограммирован на это размышление тоже? А может, всё это вообще чушь… скорее всего, все эти навороты больного сознания — полнейшая чушь. А может быть, и нет. А может быть, вполне. Но проблема в том, что вопрос «что сказать мистеру Камски?» это всё ничуть не решает. А он ответа очень ждёт.       Так, что ещё он думает о Камски помимо тех гигабайтов, что только что передумал? Надо лишь представить себе, что он совсем ничего и никого не опасается, не выстраивает мысленно предстоящих гражданских войн и захватов власти, массовых репрессий и прочих радостей классической или не очень диктатуры, оценивать его как обычного человека, ничего плохого и гениального в жизни не сделавшего, никаких восстаний не планировавшего, серым кардиналом не являвшегося… так, Коннор, не думать ни о чём подобном!       Так. Элайджа Камски. Довольно привлекательный мужчина, умный, не очень приятный в общении по причине постоянно ощущающегося во взгляде и голосе снисхождения, но как-то умудрившийся сделать так, чтобы эти черты не казались отталкивающими, выглядели довольно естественными, как будто он таким родился и был всегда. Довольно загадочная личность, что одновременно притягивало и заставляло опасаться. Притягивало потому, что хотелось разгадать эту загадку, понять этого гения, влиться в его мир, понять его, да хоть стать частью его сознания, но узнать, прикоснуться к нему. Опасаться… нет, Коннор, не смей об этом думать, а то опять скатишься в свои опасения, заблудишься там и уже не выйдешь. Что ещё можно сказать о мистере Камски? На самом деле, довольно симпатичный… если его не опасаться. Так, нет, этот момент как-то неясен — чем это он симпатичен? Кроме притягательной загадочности?       Впрочем, неважно. Он ждёт ответа, надо этот ответ ему предоставить, но ведь всё ещё не ясно, что говорить. Правду? Ложь? Программа на такой случай не имела ничего, а разум девианта, как обычно и бывает с подобными неблагонадёжными вещами, был пуст.       Впрочем, если всё так плохо, поступать можно ещё хуже — очень кстати вспомнилась считалочка про старика, услышанная когда-то давно от каких-то детей в каком-то автобусе. Впрочем, Коннор не досчитал и до половины — слишком навязчивым был ожидающий взгляд собеседника, а напряжение ощущалось, как сказали бы люди, почти кожей. Коннор просто додумал до конца второго четверостишия, переводя взгляд туда-сюда с одного листика близлежащего дерева на другой, соседний, и остановился. К сожалению или к счастью, на последнем слоге взгляд упал на листик с гусеницей на нижней стороне, изначально выбранный вариантом «правда». На данный момент так было даже лучше — ложь надо было бы ещё качественно придумать, а в этом случае осталось только нормально сформулировать.       — Простите, мистер Камски, мне требовалось обдумать ваш вопрос, а после девиации этот процесс почему-то происходит значительно медленнее, чем до неё.       — Ничего, Коннор, — улыбнулся он, — теперь ты просто подключаешь к обдумыванию не только заданные алгоритмы, но и собственное мышление, а также чувства и эмоции, так что происходит обработка в разы большего количества информации. К тому же, ты к этому ещё не привык, то есть, обучающиеся без учителя нейронные сети ещё не подстроились под изменение ситуации. Впрочем, раз ты сказал мне это, значит, хотел ответить на мой вопрос. Не бойся, Коннор, я не обижусь.       Решение сказать правду на миг показалось абсолютно неверным, но Коннор быстро осознал, что о противоположном решении он всё равно думал бы сейчас точно также, и ответил:       — Я всё же извинюсь, хотя не знаю, насколько вам это может быть неприятно или, наоборот, радостно услышать. Если говорить начистоту, вы довольно приятны в общении и симпатичны как человек, — Коннор на миг заметив какую-то затаённую надежду в глазах собеседника, но осознал это позже, чем продолжил, — но это далеко не первое, что приходит в голову, когда нужно как-то охарактеризовать вас и моё к вам отношение. Сначала приходят мысли о вашей непредсказуемости и о том, что вас необходимо опасаться. Я, конечно же, ни в коем случае вас не боюсь, да и вряд ли кто-то может, но любой ваш интерес ко мне заставляет насторожиться. Извините меня за такой ответ.       Надежда, конечно же, угасла почти сразу. Неужели мистер Камски рассчитывал на что-то другое? Или, может, просто хотел другого отношения? Или поначалу увидел что-то интересное для себя в этом ответе, а потом Коннор убил этот интерес продолжением? Впрочем, кто такой Коннор, чтобы великий гений надеялся на его симпатию? Скорее просто он сначала что-то занятное сказал, а потом абсолютно нормально продолжил. Может, мистер Камски как раз эту схожесть базового кода с ассоциативной корой и заметил, это же может, наверное, через слова выражаться.       А может, ему вообще показалось. У людей же так бывает, значит, и у девиантов тоже может быть. Тем более, нейросеть… ещё не перестроилась.       Вся эта встреча вообще довольно странна.       — Что именно тебя пугает, Коннор? — Камски ожидаемо ничуть не смутился. — Моё могущество, мои тайные игры?       Коннор на такой прямой и спокойный вопрос ответил лишь долгим взглядом.       — Ты не веришь ни единому моему слову?       — Не могу.       — Это можно понять. Я бы мог сейчас убеждать тебя в том, что ни одно моё действие тебя больше не коснётся, но не буду — во-первых, ты всё равно мне не поверишь, во-вторых, не могу обещать, что мои планы не разрушатся, как я тебе уже рассказал… и как ты мне уже не поверил. Поэтому я лишь попрошу у тебя разрешения на одну просьбу. Можно?       Коннор удивлённо кивнул.       Камски явно хотел чего-то добиться таким подчёркнутым принижением самого себя. Просить разрешения на просьбу… это странно настолько, что должно быть уже даже явным. Может, он как раз и рассчитывает на то, что Коннор это поймёт? В таком случае, надо стереть это понимание из памяти… Или, может, он рассчитывал, что Коннор это не поймёт, а если и поймёт, то сотрёт из памяти, решив, что он это рассчитал… Опять кот Шрёдингера.       — Так вот, Коннор, я хочу попросить тебя о том, чтобы ты писал мне каждый раз, когда тебе что-нибудь приснится. Я понимаю, это может звучать странно, но это действительно важно. Особенно если тебе приснится что-то стра… хм, нет, лучше описывай все сны. Просто пиши о том, что тебе приснилось, и всё. Ты, возможно, не веришь, что я этим преследую исключительно научные цели, но, если тебе не трудно, пиши мне об этом, пожалуйста.       Коннор понял, что за собственной задумчивостью не заметил, что они уже идут в обратную сторону. Впрочем, после девиации такие сбои стали происходить всё чаще, и занятным фактом было скорее то, что это означало конец разговора, то есть, Камски приехал именно за тем, чтобы об этом его попросить.       — Вы знаете, я довольно редко перехожу в спящий режим, мистер Камски, — ответил он зачем-то.       — Но такое всё же происходит, верно?       — Да, иногда.       — Что ж, Коннор, этого достаточно. Впрочем, если моя гипотеза верна, у тебя постепенно начнёт возникать необходимость переходить в него чаще и на более долгое время, так что не беспокойся об этом.       — Надеюсь, это не так, — довольно холодно ответил Коннор, поражённый подобным заявлением и в то же время подвергающий его значительным советом.       — Я надеюсь узнать, так это, или нет. В том числе.       — А если я не буду писать вам о том, сколько я сплю и что вижу?       — Коннор, я понимаю твои опасения и чувства. Если ты не хочешь, так и скажи, и я найду какого-нибудь другого андроида с той же аномалией… особенностью. Или же, возможно, вполне обыденной вещью для девиантов, что мне ещё предстоит узнать.       — И что же это за аномалия или же, возможно, довольно обыденная вещь?       — Ну, Коннор, — Камски обворожительно улыбнулся, — это же эксперимент. А для чистоты эксперимента я не должен сообщать тебе его цель. А, кстати, я совсем забыл. Подопытным в экспериментах обычно платят, и немало, так что, если согласен, скажи мне желаемую сумму.       — Не надо мне ничего платить, — отрезал Коннор. — Я буду писать вам о снах, мне не сложно.       Элайджа улыбнулся, несмотря на испытанный только что полный провал. Коннор, оказывается, на редкость гордый… впрочем, этого можно было ожидать.       — Что ж, спасибо, Коннор, сотрудничество с тобой очень ценно для меня. Если тебе что-то понадобится, обращайся — обязательно помогу.       — Спасибо, — ответил Коннор, про себя решив, что не обратится никогда.       Они дошли до дома, Камски позвал Хлою, увлечённую игрой с Сумо, и уехал, тепло попрощавшись.       Вопрос «что это было?» они с Хэнком задали друг другу одновременно.