Лучшее из времён, худшее из времён

Sigrid — Everybody knows Осень MCMXLIV года — Я слышала, о чём вы разговаривали с капитаном Лодденгзом. Палатки, отведённые магам, не самые приятные для жилья места. Пахнет смазочным маслом и порохом, в соседних тентах пересобирают дымовые гранаты, которые могут взорваться в любой момент, и подача электричества слабее в два раза, чем нужно. Пахнет гнилыми мокрыми листьями, пережаренной индейкой и аммиачным раствором, стандартным ингредиентом зелья удушения. Мухи жужжат над лампочкой и облепляют её, прирастают лапками, тут же замертво падают в землю, но генерал-лейтенант не обращает на них внимания. Он склоняется над картой, и Селин, продолжая опираться плечом на балку у входа, чуть приподнимается на мысочки, разглядывая раскатанный лист. Чернила, фиолетовые, коричневые и зелёные, расползаются по бумаге, меняют форму холмов и границы морей, вырастают из нарисованных линий в призрачные макеты, и полчища вражеской армии перемещаются с одного берега на другой, а Герхардт, касаясь пальцем некоторых мест, оставляет круги, как камешки по воде скачут, и на таком месте расплываются жирные цветные кляксы. С карты слышатся голоса, выстрелы, и над пиками полуразрушенных башен размахивают железными удлинёнными титановыми крыльями истребители, «чайки», отправляя искорки-бомбы вниз. Для Селин такая искорка — меньше комара, для города, на который сейчас нападают, каждая такая вспышка — убийца минимум ста гражданских. Если в жилое здание попадёт. — Разве магов учат подслушивать, как шкодливых мышек? Герхардт сильно устаёт, это по нему видно. Сальные слипшиеся волосы зачёсаны назад, и желтоватые очки с выпуклыми стёклами-биноклями сдвинуты на затылок. В полумраке палатки не различить, всё ещё серебристая у него шевелюра, или же он поседел. Подтяжки сильно врезаются в плечи, рукава грязной рубашки закатаны по локоть, он зарос бородой и зрачки у него затягивает бельмо, знак того, что сон он заменяет ядами. Шутка не действует на Селин. Она недостаточно острая и обидная для Герхардта, которого она знает, и не слишком драматичная для его мягкой стороны. — Ты не можешь этого сделать, Герхардт. Ты не можешь решать за всех. Или заливать чушь про самопожертвование и необходимые жертвы. Какой из тебя герой? Селин злится, и злится слишком сильно. Капитан Лодденгз не смотрит ей в глаза, с ней вообще вечером в столовой контакта избегают, потому что Селин кипит и готова взорваться, голос у неё подрагивает струной. — Никакой, — Герхардт пожимает плечами, оставаясь к ней спиной, и, в отличие от неё, вспыльчивой и поспешной, хладнокровен и удовлетворён, — нет никакого самопожертвования. Это чистая математика, магистр, сплетённые в клубок вероятности. Просчитанные исходы из уравнения с тремя неизвестными, и практичность. Готовых отправится к мосту через Лей-Менш не нашлось, по крайней мере таких, чьё мастерство находится на приемлемом уровне и чья сила воли не даст усомниться в том, что дело они доведут до конца. Поэтому пойду я. Есть шанс выжить, есть шанс умереть. Селин не выдерживает, подходит быстро и с силой ударяет ладонями о стол, задевая стадо скота на карте и сбивая локтём парочку «чаек». Так, чтоб он её заметил. — Это самоубийство! — кричит Селин, и Герхардт будто неохотно, медленно к ней оборачивается. У него безжизненное, тупое выражение глаз и осунувшееся лицо, но он лишь склоняет голову набок. — Это необходимость. Врёт. — Ты не можешь так поступить с нами всеми, Герхардт. Со своими работами, — Селин взывает к последнему аргументу, способному привести бывшего наставника в чувство, но и тут она прогадывает. Конечно, Герхардт уже позаботился обо всём, трижды скопировал труды, накопленные столетиями, на дискету, и отдал в поверенные руки. У него есть ученики, всецело разделяющие его учения и идеи, они продолжат дело учителя и завершат его. Селин знает, Селин сама такой была. Он совсем бесцветный. Неживой. — Поступаю — значит, могу. Она сдаётся. Опаляет руки, как говорят, заглушает двигатель и отказывается искать выход. Селин делает шага два назад, ещё раз смотрит на карту — у границы моря идёт бой. Игрушечный флот напирает на еле держащиеся на ветру исполинские шхуны, их перепончатые крылья взмахивают вверх-вниз, и этот миниатюрный корабельный зоопарк — всего лишь отражение жестокой реальности, где сейчас белоснежную поверхность крыльев заляпывает кровь. — Удивительно, что ты осуждаешь меня, когда сама полезла на амбразуру в заварушку с «чайками». Филипп сказал, что тебя еле спасли. Герхардт подаёт голос неожиданно, и Селин не ожидает, что он заведёт речь о том, что случается две с половиной недели тому назад. — Это другое, — отвечает она, скрещивая на груди руки. Бурый шрам по запястью щипет, вздувается, и рука немеет, потому что Селин забывает выпить эликсир. — Чем же? — Герхардт заинтересованно оборачивается. Половина его лица остаётся в тени, и глаз отдаёт чем-то стеклянным, а вторая половина утопает в голубизне. И мухи, жирные мухи, которых бьёт током, а они продолжают кружить вокруг лампочки. Селин вспоминает, как она одна, в одиночку, ослушиваясь приказа, запрыгивает в аэроплан и взлетает. Как лезет по крылу, рискуя сорваться и разбиться о скалы, и, выкрикивая заклинания, вырисовывая руны обломанными ногтями, сражается с ураганом. Как потом лежит в госпитале с сотрясением и переломами всего, чего можно, и как не может заново научиться дышать. Их дирижабль не падает вниз, а пикирует обломком, но они бы выиграли войну и без транспортированного механического медальона. Это символ, отчитывает её капитан, пускай и легендарный, и пускает струи огня, они бы пулемётов побольше закупили, а Селин нужна им живой. — Потому что я спасала твою жалкую, никчёмную жизнь, которой ты теперь так просто разбрасываешься! Она выплёвывает это быстрее, чем успевает подумать, и Герхрадт меняется в лице не сразу, постепенно. Он будто бы заново прокручивает тот день, с той секунды, что всходит на трап, момента, когда они вычисляют предателя в Ариане, до того мига, когда он готовится потратить последние остатки сил на телепортации медальона. И как потом склоняется над обожженным лицом Селин, уродующим её окончательно. Сейчас на ней ожогов нет, всё затянулось, он сам лечил. Кожа того же оттенка, приятного шоколадного, и полчища легионов бесовских призраков в глазах. До Герхардта, наконец, доходит. — Джахазиэль... — он делает к ней шаг, проговаривает имя, обкатывает на языке, не веруя, дотрагивается до щеки, и она отворачивает голову. — Селин, — поправляет она, морщась от далёкого, забытого имени, данного ей матерью. — Для меня ты всё равно чумазая девчонка. «Та девочка мертва, ты сам помог убить её», хочется сказать ей, но она не может. — Филипп мне не говорил. Селин знает, что сейчас происходит внутри него. Герхардт корит себя за глупость и невнимательность. Как же так, всемогущий, хитрый и непревзойдённый интеллектуальный чемпион магистр Рэйанди упустил то, что маячило под носом. Ему не стоит винить себя, думает Селин, потому что с сердцем проблемы, и с верою в любовь. Простого человеческого он не замечает, у других да, но не когда его касается. Например, после того, как в самом начале Селин заявляет на приёме, что скорее уж провалится к легионам мёртвых в одичалых городах Астрала, чем ещё раз поработает с ним. После того, как кричит на него, отвешивая пощёчину, что это он виноват в смерти Розанны, а он твёрдо, беспощадно замечает, что на ней вина не меньшая, не остановила. После того, как она отказывается выводить яд из его организма магией во время перехода через пустыню, лжёт, что нет подходящего эликсира, и приходится пускать кровь. — А ты не догадался, — Селин встряхивает кудрями, царапая себя по ладони. Не смотрит всё ещё. — Я не буду менять своего решения. И всё успел подготовить, — он лишь уверяет её в догадках, о работах, о приготовлениях, обо всём. Герхардт Рэйанди и к своей смерти относится пунктуально, ясно, составляя умелый и изворотливый план. Он останется в выигрыше, даже наблюдая из могилы. — Значит, завтра ты умрёшь, — говорит Селин обречённо. — Присоединюсь к легионам. Велика такая вероятность, — подтверждает он. Они стоят друг напротив друга, в тишине, и даже мухи прекращают издавать свои отвратительные звуки. Где-то тикают механические часы, где-то звучит приглушённо паровой клавесин, где-то жарят с маргарином птицу, где-то взрываются хохотом химики. Он словно ждёт чего-то, и Селин вся напрягается, борясь с абстрактными воспоминаниями, обрывками фраз, покрытых саваном мрака; никак не может уловить, что же борется в ней, но леденеет. Герхардт молча кивает и возвращается к карте, и это — его прощание. Значит, так они разойдутся. Значит, провели вместе столько времени, делили ночи, смерти близких, а теперь все эти года ничего не значат. Они не реальнее призраков, поджидающих завтрашней жертвы Герхардта, и Селин не в силах ничего сделать, даже заслужить тёплого, дружеского «прощай». Значит, сейчас она разворачивается и выходит из палатки, не оборачиваясь ни разу, а завтра отправляется с группой магов на лютиковый холм, где они, из металлолома, формируют в воздухе мост и переправляют провизию и оружие, пока погибает Герхардт, взрывая вражескую сферу, непобедимую бомбу. Значит, так. Daughter — Numbers Селин подходит к нему со спины, сжимает предплечье, чуть повыше локтя, пальцами. Она горячая, он холоден, и так она и стоит, а он вздрагивает, как опалённый голым проводом. За всё время войны они не обнимаются и не пожимают друг другу руки. — Герхардт... — шепчет Селин, и он разворачивается. Водянистые глаза и сальная причёска, смешные очки и дурацкая рубашка, лицо с неправильными, асимметричными чертами, чуть оплывшее, и неестественный цвет кожи. Он некрасив. Селин — красива. Он смотрит на неё то ли жадно, то ли с отторжением, и она осторожно, боясь спугнуть, расстёгивает пуговицы рубашки. Сбрасывает, прижимается к нему, касается губами сонной артерии. Он усаживает её на стол, отодвигая карту, не церемонится, страшась потерять момент. В его поцелуях нет ласки или нежности, он наверстывает упущенное ими время, и они врезаются ей в губы миллиардами булавок, и от его прикосновений, отдающих морозом, у неё поднимается температура. — Ты прощаешь меня? За всё? Отмываешь мои грехи, прежде чем я вступлю на Землю Усопших? — он спрашивает это с каждым новым толчком, нависая над нею статуей. Они никогда не целуются во время секса, только после, а сейчас Селин держится за него и разрешает называть себя «Джахазиэль». Они не сразу находят тот ритм, на который соглашаются оба — ему хочется плавнее и дольше, ей — быстрее и грубее, и они то замедляются, то ускоряются, то сцепляют объятия, то считают пульс. На столе неудобно, плешивый диван слишком громко скрипит, в левитации — подняться высоко не получается. — Да, — подтверждает Селин уже после, когда заканчивает поцелуй и щёлкает пальцами, зажигая сигарету, — я прощаю тебя. Она проводит эту ночь в палатке с ним, и, после рассвета, рисует на его взмокшем лбе обережную руну. Он утыкается лбом в макушку, оставляет печатью поцелуй и уходит. Селин гадает, увидит ли Герхардта вновь. Этого она ещё не знает, и, пока его фигура растворяется в утреннем тумане из пыли и чёрного дыма, ей кажется, что они встречаются в последний раз. Селин ждёт работа. Она трижды хлопает в ладоши и ведёт за собой взвод. Герхардт вчера вечером назначает её своим заместителем, и получасом раннее ей о том сообщает капитан Филипп Лодденгз.