Лучшее из времён, худшее из времён

Eivør — Mín Móðir Середина осени MCMLIV года — Совсем скоро мы прибудем в Столицу, принцесса. Принцесса Каланинуиахилапалапа, или Каюлани, чуть вздрогнула. Хлопковая ткань ночнушки неприятно липла к телу, и она проснулась только недавно, а теперь качала головой, отказываясь от сырой брюквы. Они плыли по воздушным потокам четвёртую неделю, то входя в туманности облаков, то выплывая из них на имперском фрегате, и запасы подходили к концу. Они рассчитывали на более благоприятное путешествие, но внезапные ураганы задерживали их, будто сама природа противились прибытию принцессы Ледяного королевства в Империю. Зато рядом был Джон, суровый и безрассудный Джон, умелый воин, личный телохранитель и не её крови. Ей говорили, что Джон был преступником на родине и чудом избежал повешения, а потому, по их приземлению, начнутся проблемы. Ещё говорили, что он смотрит на неё чересчур фривольно и позволяет слишком многое. — Спасибо, Джон. Смольные волосы принцессы, чернее которых в этом мире не было ничего, взметались сырыми листьями. На её землях, красивых девушек называли «анньялсиак», и принцесса не была красивой ни по меркам своего народа, ни в представлении имперцев. У неё был крупный, длинный утиный нос, и чересчур плоский высокий лоб, и миндалевидные, близко посаженные глаза, и полные губы с опущенными уголками. И блёклые серые глаза, как море во время расхода льдин. Обращаться к ней, по всем правилам, нужно было «аннаголуак», и поэтому ни у кого не возникало проблем с тем, чтобы врать принцессе о её красоте. Она была единственной наследницей, старшей дочерью своего отца, который продолжал менять любовниц, но мог похвастаться лишь одной законной дочерью. Бретанские газеты писали о ней как о неотёсанной дикарке, не знающей правил этикета, разъезжающей на лошади голышом и не умеющей держать осанку. Варваре. На самом же деле, Каюлани была чудесно образована по всем имперским стандартам — она отличала, кого называть следовало «леди», а кого «её светлостью», знала обо всех последних новостях и изящно избегала неудобных и щекотливых политических тем при помощи нейтральных и содержательных шуток. Она умела танцевать все современные и классические танцы, наносить макияж и присаживаться в четырнадцати реверансах, цитировала наизусть поэтов как драматичных, так и остросоциальных. В общем, бретанские газеты ждало глубокое и горькое разочарование; принцесса обучалась у колонистов, сосланных из Столицы, в том числе у разжалованной герцогини и парочке фрейлин. Тем не менее, воспитанная книжно и на одних лишь идеалах, принцесса плохо представляла себе тот мир, за океаном, хотя могла объяснить работу коллайдера и почему ломаются паропланы. Она уже скучала по сахарным верхушкам покатых гор, марципановой траве и резвым кобылам, на которых гонялась наперегонки по заповедным тропам. Скучала по травяным расчёскам и колыбельным напевам старухи Рамайи. Рядом был Джон, и хотя бы он напоминал о доме. У него была не своя рука и не свой бок. Джон рассказывал, что там, дома, всё это заменяли металлическими частями, соединяли вены и артерии с проводками, но эти были лучше — из живого металла, подвижные, почти что его. Только лучше и сильнее. Каюлани каждый раз почтительно склоняла голову, зная, что честь, оказанная капитану Джону была невиданной. Чужак, он заслужил признание её отца, благословение их лекарей и даже был поставлен защищать её, наследницу Ледяного королевства. Не всем их лучшим воинам даровалась такая честь, но принцесса и сама о себе заботилась, не расставаясь с двумя кинжалами в сапогах. Высокий он был и для имперцев, и Каюлани была ниже его головы на три. Вскоре ей предстояло заняться своим внешним видом: надеть тяжеловесный, неподъёмный головной убор, массивный кулон, серьги, доходящие до пояса, как и сам пояс, длинные браслеты, мешающие сгибать локти, массивные кольца и нити по спине. Все вместе, они составляли не эстетическую систему, но живой организм, который, повинуясь принцессе и её прихотям, жил и оберегал её, помогал прикасаться к окружающему миру и, по необходимости, прибегать к его защите. Все вместе, предметы весили около шестидесяти шести фунтов*, если переводить в систему измерений Империи, или четыре снежных ящера, если говорить как её люди. Принцесса не жаловалась. Подперев подбородок кулаком, она не выходила из каюты, потому что охрана запретила, опасаясь покушения на Каюлани. В первый же день фрегат едва ли уклонился от бомбы, затем принцесса настояла на том, чтобы самолично организовать сферу вокруг судна, и после заболела. Джон чуть ли не привязал гордую, ещё не правительницу, к кровати и тщательно следил, чтобы её кормили и поили, и держали ключ от сундука, где были спрятаны обереги, подальше. Каюлани скучала, пыталась читать, представляла себе Столицу и расспрашивала о ней Джона, а ещё перечитывала письма отца, накарябанные грубыми символами на берестовых пергаментах, тех, которые напоминали о её миссии. Проводила по ним подушечками пальцев, и, когда никто не видел, плакала, такими тёплыми, родными и далёкими казались знаки. Не отдыхала она и по ночам, бродя во снах по заповедным рощам и приручая неизвестных ей существ, которые всё ещё отказывались появляться. Она так плохо спала, что предпочитала гулять по палубе по ночам, и тогда Джон следовал за ней бесшумно, но не спуская глаз. Он оставался частью тени, её тени, безмолвной и неослушивающейся, готовой в любой момент отдать за принцессу не его народа жизнь. Каюлани пыталась это ценить, но осознавала, что не до конца понимает всю серьёзность поездки. Но допустить, чтобы Империя разместила взаместо её деревень военные базы и институты, чтобы взрывать и уродовать, калечить природу, Каюлани не могла. Как и не стала бы допускать пробуждение той великой силы, что везла с собою в Столицу, в своих снах, о которой так деликатно умолчал отец и о которой не говорил ей Джон. Но принцесса ничего не знала и продолжала мечтать.