Мужчина французского лейтенанта

В расстилающемся над постелью утреннем свете плыл прокравшийся в квартиру аромат цветущих гор. Весна добралась до них, заставила ожить, сдаться теплу, распушить хвойные ресницы, окаймляющие озерную голубизну. Рене Марешаль глубоко вдохнул, блаженно потянулся и прильнул к спине все еще крепко спавшего рядом Мартена. Долг был красен платежом — то, что теперь Мартен все чаще появлялся в Париже, было наследием тех времен, когда Рене предпочитал самолично мотаться в Анси. Какой бы обширной ни была столица Франции, она неизменно казалась ему теснее узких улочек сонного маленького городка. Буковая кровать была шире, чем надо для одного, и уже, чем надо для двоих. Она чем-то напоминала ту кровать, на которой он впервые прижал к себе непостижимое порождение этих гор. Эти горы невзначай подарили ему его каких-то два года назад. Небрежно уронили с царского плеча — держи, изголодавшийся парижанин. Ешь его и пей… Он твой. Разглядывая его спросонья, Рене неожиданно вспомнил один эпизод своей юности, приключившийся много лет назад, незадолго до свадьбы. Получив в ту пору краткий отгул, тело взбунтовалось не на шутку, требуя себе мужскую плоть, сейчас же, немедленно, в отместку за все эти вечера, отыгранные как по нотам. Ноты были разучены издавна, струны нехотя подчинялись, и Рене порой даже наслаждался мелодией…хотя, скорее, не самой мелодией, а тем, что ему в принципе удавалось ее исполнять, виртуозно скрывая мелкие огрехи от придирчивой публики в лице Ивонн. Однако оркестранты с нетерпением дожидались антракта, и стоило невесте отбыть в Швейцарию в погоне за и без того зашкаливающим лоском, как Рене обнаружил себя в баре, где никогда раньше не был, потягивающим коктейль в компании неизвестного юноши. Округ, где, в общем, не составило бы труда схлопотать кастетом по голове, оказался на его пути почти случайно. Такой же случайностью казался здесь этот фосфорически белокожий парень с надменными ресницами. Не очень хорошо, что местный, — Рене предпочитал залетных птичек, — а здесь сомневаться не приходилось. Тонкие пальцы лениво вертели соломинку, разговор — если это можно было так назвать, — так же лениво вертелся и скользил, ни за что не цепляясь, ничего не обещая. Рене не торопился только потому, что знал — время есть, и если ему понадобится, он без труда обеспечится кем-то другим, практически не вставая с места, и не беда, если это будет чего-то стоить. Этот не выглядел заинтересованным в деньгах. Строго говоря, он вообще не выглядел заинтересованным. Ночь прошла так же невразумительно. Рене словно бы все время ждал чего-то, но зацепиться было не за что, все было так же скользяще, невыразительно…ничего особенного. Грызя туманным утром рогалик на обшарпанном балконе, он проклинал растраченное время и фыркал про себя — нашел с кем оторваться! Надо было не быть дураком и по-быстрому смотаться в Берлин, то ли было бы дело! Ладно, в следующий раз он будет умней. Но вот только почему-то, возвращаясь из развеселого Берлина, он каждый раз вспоминал безвестный бар на одной из второразрядных рю, и дурацкий французский рэп, и придирчивый взгляд агатовых глаз из-под длинных ресниц, и теребящие соломинку пальцы. Вспоминал, как эти пальцы лениво касались его потом, словно не ведая, где застежка, и вот теперь — не к месту и не ко времени, в летящем из Берлина самолете — у него перехватывало от этого дыхание. Он вспоминал облезлую лестницу, по которой они поднимались, и узкие бедра, к которым притиснулся, пока парень поворачивал ключ в скрежещущем замке. Рене сделал это больше для проформы, чтобы напомнить ему, на что он рассчитывает и убедиться, что они оба все понимают правильно, а теперь это перевоплотилось в памяти во что-то всамделишное, подобное нежности на свидании…и почему-то все, что случилось с ним за этой дверью, казалось теперь неподдельным. Спустя несколько недель медовый месяц расстилал перед его глазами красоты Мартиники, а в памяти нет-нет да и всплывал этот обшарпанный балкон, тусклое утро и щетина на бледных щеках. С течением времени Рене привык к периодическим приступам бесплодной ностальгии, к тому, что иногда неодолимо тянет вернуться и вернуть. Найти его в переплетениях грязноватых улиц, и… И чтобы это несовершенное тонкокостное тело вновь лежало рядом поутру, завернувшись в мятые простыни. Но он знал — не получится. Это скользящее чувство, что не за что зацепиться…оно было пророческим. С тех пор прошло много лет. Тело того, кто лежал рядом с ним сейчас, мало напоминало то. Тренированные мышцы, румянец под смуглой кожей, пронизывающе пряный запах. Так почему же вдруг вспомнилось? Из-за того, что тот же возраст и глаза того же цвета?... Нет, просто и тут, пожалуй, все оказалось как будто не оправдывающим ожиданий, заставляющим вопрошать себя, стоила ли игра свеч, и тем не менее не желающим уходить из памяти… А может, дело в том, что его он тоже, снебрежничав, чуть не потерял? Что ж, горы оказались милосерднее парижских улиц. Они вернули ему его всего каких-то семь месяцев спустя… Тогда, в Шамони, в то далекое утро, глядя, как мальчик натягивает знакомую красную варежку, Рене неожиданно сказал: — Назови свой телефон! — И, поймав его озирающийся взгляд, усмехнулся: — Не надо записывать. Просто скажи, я запомню. В погасших к утру глазах мелькнули и недоверие, и горькая усмешка…тем не менее, он внятно назвал ему номер, и Рене без труда повторил довольно заковыристый набор цифр. Они расстались после той ночи утром пасмурного дня, и Рене испытал облегчение от того, что этот поковылявший прочь мальчишка не сказал ни одного лишнего слова. Другой на его месте, пожалуй, начал бы приставать с чем-нибудь навроде: давай я тебя наберу. Ничему подобному Рене не позволил бы случиться, на этом бы все и закончилось. А так у него есть его телефон — и полная свобода. Мало ли. Может, все же придет в голову когда-нибудь… Ведь никому прежде он не смотрел в глаза столько времени, прежде чем расстаться. Никому не целовал на прощание искусанных за ночь рук, сдернув с них уже натянутые смешные красные варежки с двумя пальцами… Рене Марешаль привык самонадеянно полагаться на свою колоссальную память еще со школьных лет. Она покладисто хранила в своих запасниках невероятное количество информации, добавляя все новые и новые файлы. Все свои учебные заведения он заканчивал с отличием, причем без большого для себя усилия, хотя требования по традиции были завышенными. Капризная мощь собственной головы порой усложняла ему жизнь, но она же неизменно впечатляла его конкурентов и покровителей. Он без труда цитировал тексты международных документов в разных редакциях, свободно владел четырьмя языками, мог вспомнить точные цифры разнообразной армейской статистики за последние десять лет… Но его номер он забыл. Вернее, понял, что у него нет уверенности в трех средних цифрах, когда на другой день все же надумал записать его. Его расстроил тогда только сам факт сбоя — как можно было не запомнить такую мелочь? — а не то обстоятельство, что в истории поставлена точка. Ни о каких телефонных экспериментах методом проб и ошибок не могло быть и речи. Постаравшись выбросить из головы остатки этого набора цифр, — кстати, без особого успеха, — он вернулся к обыденной жизни. Обыденная жизнь гнала вперед изо дня в день, обеспечивая такую круговерть, что дорваться до очередных похождений не удалось ни в остаток зимы — ладно, это было бы уж роскошью, — ни весной, на что он очень рассчитывал, ни в начале лета, когда уже до скрежета зубовного хотелось хоть чего-нибудь. Среди этого безобразия воспоминания о маленьком приключении в Шамони мерцали, то угасая как будто безвозвратно, то вспыхивая с новой силой и одаривая на сон грядущий чем-нибудь вроде сожаления, что до этих-то губ он так толком и не добрался. Июнь пролетел втуне, заскрежетал надсадный предотпускной июль, а на август у Ивонн были большие планы, заставлявшие сильно сомневаться в успехе каких-либо вылазок по мужское тело. Изрядно взвинченный, Рене, тем не менее, привычно надеялся, что обстоятельства неизбежно сложатся и что-нибудь подвернется. Судьба и так посадила его отчего-то на строгую диету, спрашивается, чем он ее прогневил? Пора бы закончиться этой безголевой серии… Промотавшись с инспекциями по военным базам страны четырнадцать недель и вдоволь наглядевшись на полигоны, цейхгаузы, казармы и пропускные пункты от Лотарингии до Аквитании, усталый и взъевшийся, он прибыл в тот день в Анси. Из-за этой командировки он даже устроил небольшой скандал: инспекционный состав, утвержденный в начале года, вовсе не включал в себя фамилию Марешаль. Тащиться в Верхнюю Савойю по жаре из-за чьих-то проблем не хотелось до ужаса. Но пришлось. Очередной контрольно-пропускной пункт, очередные человеческие фигуры в неказистой форме, безликие приплюснутые строения…навесы, плиты, вертолеты… без сомнения, все то же, что и всегда — бронетехника, баскетбольная площадка, скидки для родственников в ближайших гостиницах под черепичными крышами… Однако, приветствия и общие слова были произнесены не хуже, чем всегда, заранее известный порядок инспекции уточнен, давно распределенные роли терпеливо дожидались исполнителей. Военнослужащие были невозмутимы, делая вид, что появление министерских придир ни в малейшей степени не является для них источником неудовольствия и нервотрепки, что никто ни на кого не пытается произвести впечатление, а жизнь просто идет своим чередом. Иногда Рене даже начинал в это верить… Придиры тоже умели маскировать досмотры и допросы под нейтрально-доброжелательное знакомство с тем, как обстоят дела, после чего строчили отчеты, стоившие кое-кому очередных нашивок или прибавки к жалованию. Селяви. Два часа спустя они разделились – коллег Рене растащили инспектировать кого материально-технические несчастья («конкурс на механиков у нас открыт постоянно»), кого прелести армейского быта («здесь практически никто не ночует»), ему же предстоял нырок в превратности административного характера («к сожалению, полная отчетность по этой операции еще не готова»). Все это было неоднократно пройдено. С раскаленного неба лился нещадный белый свет, вертолет на площадке вяло загребал лопастями, откуда-то издалека доносились мерные щелчки — стрелки явно упражнялись в своем искусстве. Интересно, в административных помещениях есть кондиционер? Юркий и говорливый сержант, с самого начала сопровождавший их, ускакал и прискакал обратно, на ходу выключая переговорное устройство. Посетовав на занятость и пошутив, что денек сегодня жаркий во всех смыслах, он объявил Рене, что вынужден временно оставить его в покое. — Я присоединюсь к вашей группе во второй половине дня, в соответствии с расписанием, а сейчас прошу меня простить. Капрал проводит вас к начальнику базы. Он оглянулся и нетерпеливо пощелкал пальцами, подзывая кого-то. Рене невольно поднял ладонь козырьком к глазам — солнечных очков сегодня явно было недостаточно. К ним бегом приближался рослый парень без головного убора. Марешаль успел увидеть гримасу, скользнувшую про лицу сержанта Алези при виде этого недоразумения, и подумать про себя, что есть в этом беге что-то странное…что? Наделенный обостренным чувственным восприятием, он с детства не знал, достоинство это или недостаток. Он мог найти в шкафу любимую книгу с закрытыми глазами по запаху, умирал от щекотки при попытке портного снять с него мерку, слышал стоны из родительской спальни на другом этаже… Чуть сгладившись с годами, эта восприимчивость осталась при нем. И вот теперь визуальная картина не вязалась со слуховой. Парень приближался бегом, тяжелые ботинки входили в соприкосновение с плитами, устилавшими эту часть территории, а звук словно терял дорогу в июльском мареве. Безотчетно сфокусировавшись на его бедрах, Рене внезапно подумал, что он кого-то ему напоминает. Додумать он не успел. Алези еще раз бросил убийственный взгляд на непокрытую голову того, кто остановился перед ними, и с непередаваемым выражением изрек: — Капрал Фуркад проводит вас, инспектор! Из всей троицы он сейчас вправе был чувствовать себя наиболее самоуверенно. В первый момент Рене уставился на нагрудную нашивку, с трудом складывая буквы, вопреки тому, что та находилась в превосходно статичном положении, словно ее обладатель не несся только что вскачь. Механически поздоровавшись с ним в ответ («Капрал Фуркад, к вашим услугам, господин инспектор. Пожалуйста, следуйте за мной»), он больше от растерянности, чем из любопытства проводил глазами так же припустившего бегом в обратную сторону Алези и, наконец, устремился по пятам того, кто достался ему в провожатые. Бесцеремонно приковавшись взглядом к выпуклой заднице юного капрала, как ни в чем не бывало переставлявшего перед ним ноги, Рене какое-то время прожил с небывалой пустотой в голове. Потом в пустоте забрезжило. Неужели это он? Может, просто похож? Ага, как родной брат. Он, конечно, изменился и в форме выглядит иначе, но это он, тот мальчишка из Шамони… а в Шамони-то, между прочим, горная школа… Все ясно. Теперь и сомненья нет. Да и глупо было сомневаться, узнав… А он-то узнал? Разумеется. Между прочим, это не обязательно… Ну да, как бы не так! Нет уж, господин Марешаль. Вот эту задницу вы надрали, причем когда он был девственником. И он определенно этого не забыл. Такова реальность. Замечательная реальность, во всех отношениях… Ладно, хватит об этом думать. Полгода прошло. Небось, с цепи тогда сорвался и успел уже дать половине желающих на этой базе…а вторая половина стоит в очереди. А если не успел, то только потому, что он здесь без году неделя. — Сюда, пожалуйста. Вытянув руку, он придержал перед ним дверь, которую какой-то умник посадил на пружину, сгодившуюся бы для катапульты, и в этот момент Рене окончательно убедился, что это Мартен. Пусть он склоняет голову и отводит глаза, но да, это его лицо, его глаза, и его невозможные губы, при виде которых застарелый голод взвыл, как волк в Арденнах… и его запах. Вдохнув его, Рене Марешаль перешагнул порог генерала Тюрена в состоянии, подобном тому, какое наступило бы после большого глотка хорошего коньяку. До его снисходительного уха долетали разнообразные сведения о жизни подразделения, он механически делал пометки, на что обратить внимание в дальнейшем, кое-что деликатно уточнял у этого человека, сбитого настолько плотно, что он сам казался куском горной породы, облаченным в генеральскую форму. Скользя глазами по непритязательно обустроенному кабинету, Рене вдруг вспомнил странное обстоятельство, на которое он обратил внимание во время утренней экскурсии по базе. Везде, где он успел побывать, военные с гордостью демонстрировали всевозможные трофеи, завоеванные служащими подразделения где и как угодно, начиная с международных спортивных соревнований и кончая местечковыми музыкальными конкурсами. Повсюду красовались ряды призовых кубков и тарелок, вороха дипломов и медалей. В Анси было не то чтобы голо — в зале собраний тоже красовалась внушительная витрина, долженствующая внушить дух гордости… посвященная только и единственно боевым успехам полка. Она содержала разнообразные напоминания о том, что французские горные стрелки ребята не промах и кому угодно способны дать прикурить. Глядя на эту витрину, создавалось впечатление, что в измерении мирной жизни их не существует. Рене доподлинно знал, что это не так. По дороге сюда он по привычке изучил немало разнообразной информации о тех, кого им предстояло инспектировать и убедился, среди прочего, что население Анси чрезвычайно привязано к «своим» стрелкам. Вряд ли этого можно было достичь исключительно теми деяниями, о которых повествовала витрина. Сидя в кабинете генерала Тюрена, Рене пришел к выводу, что здесь это принцип — многое выносить за скобки. Это стоит учесть, инспектор Марешаль. Распрощавшись со своим собеседником, он снова очутился в пустынном коридоре. Чудесно, что здесь хотя бы не жарко. А вот капрала Фуркада и след простыл… Употребив про себя непарламентское выражение, Рене устремил взгляд на наручные часы. Он даже дорогу не запомнил, безотрывно таращась на обтянутую пятнистыми штанами задницу. Слишком редко за последнее время мужская задница маячила перед глазами, вот в чем несчастье. Чего бы ни дал, чтобы сдернуть с него эти штаны… — Пойдемте, я провожу вас. Вырос как из-под земли. Только что же никого не было. Горных стрелков начали тренировать ниндзя? Уже в головном уборе. Небось, за ним и гонял… Господи, да что ж он такой смешной? Хотя…появится так вот из-под земли, вооруженный, не очень-то и смешно. Дверь кабинета открылась, и в проеме показался генерал Тюрен с папкой в руках. Бросив взгляд на Рене, он пристально оглядел молодого военнослужащего, как показалось, с головы до ног. — Капрал, проводите инспектора Марешаля в корпус В к главному интенданту. — Да, мой генерал. — Прошу прощения, я могу где-то выпить стакан воды? — вмешался Рене. — Конечно. Генерал Тюрен сделал неопределенный жест и твердым шагом направился по своим делам. А может, и не по своим. Есть чем озаботиться, пока твой родной дом обшаривает куча столичных пройдох, военных и штатских. Аппарат с водой оказался шагах в двадцати, в боковом ответвлении коридора, где царила благословенная тень. Кроме тени, ничто не располагало здесь задерживаться — ни стула, ни стола, ни хотя бы нравоучений на пробковой доске, которые жаждущий мог бы, глазея, впитывать вместе с жидкостью. Голые стены, полумрак и булькающий кулер. И застывший неподалеку подавленный парень в форме, чей запах вновь сделал свое дело — целлулоидный стаканчик с тем же успехом мог наполнить двадцатилетний фрапэн. Приблизившись к нему, Рене проговорил, стараясь, чтобы это прозвучало как можно более мягко: — Марти, может быть, не будем делать вид, что мы незнакомы? — А разве мы знакомы, инспектор Марешаль? — прозвучало в ответ. — Ну, капрала Фуркада я тоже знаю очень мало, — согласился Рене. — А вот Мартена успел узнать довольно близко. Черные глаза скользнули по его лицу и вновь стали бесстрастными. — Это знакомство не произвело на вас особого впечатления. Стоит ли о нем теперь вспоминать? — Откуда такая уверенность? — Продолжать его вы не пожелали. Да, он отличается от того мальчика. Но голос… Точно таким же этот голос был тогда, когда он с подскочившей температурой сползал с края кровати, намереваясь встать и уйти. — Мартен, не стоит держаться так, словно мы чужие, — наставительно произнес Рене. — Если вам так угодно, мы где-то встречались. — Ну да. Так встречались, что ты лишился невинности. То-то, несчастный упрямец. Рене иронически усмехнулся тому, как отчаянно вспыхнул капрал Фуркад, и, отвернувшись, напустил в стаканчик еще воды. — Разбавь, — тихо прозвучало за плечом. — Она очень холодная. Помедлив больше от неожиданности, чем из-за сомнения, Рене послушался. Аппарат действительно цедил жидкий лед. А вот сказанное свидетельствовало о том, что другой лед треснул. — Давно ты здесь? — Недавно. Можно было не спрашивать. Повернувшись к нему, Рене устремил на него изучающий взгляд. Как будто успел еще вытянуться. Выбрит по первому разряду. Глаза такие, словно к нему нашла дорогу какая-то боль. Нельзя сказать, что ему идет этот камуфляжный мешок. Но и не скажешь, что портит. Такую красоту ничем не испортишь… Стоп, какую красоту? Ах, да вот эту самую — хорош до одури, был и остался. Так бы и притиснул к этой стенке… А вот теперь действительно стоп. Потому что жизнь есть жизнь, а то, что было полгода назад — оно было полгода назад. — У тебя кто-то есть? — спросил он, взирая на Мартена самым понимающим взором из всех, имеющихся в его инспекторском арсенале. Молчание. Черные бриллианты чистой воды, режущие пустоту. В то время как разум проворно измышлял правдоподобные толкования — на самом деле, одно фантасмагоричнее другого — инстинкт, не оглядываясь, выпалил в десятку. — Почему? — полушепотом вопросил Рене, не сводя с него глаз. — Пойдемте, — это прозвучало не менее отчаянно. И опять на вы. — Ты слишком прекрасный парень, чтобы быть монахом. — Вам не очень-то понравилось… Ах, да… Он усмехнулся и отчетливо продиктовал первые цифры, видя, как эти глаза ошеломленно расширяются. — А дальше я забыл. Я был самонадеян и поплатился, — сплавив стакан в мусорный зев, он решительно шагнул к Мартену. — Я забыл твой номер, но не тебя. Так получилось. Из какой дерюги сшит этот пояс, Боже правый. В расчете не на портупею, а на сбрую с карабинами… Впиться в эти губы хотя бы на мгновение помешало чье-то шествие по коридору. Корпус был не так уж безлюден. Пришлось отодвинуться. Оно и к лучшему. Полыхнуть в этом простенке было бы чересчур. Будучи весьма авантюристичным в эротическом отношении и зная за собой склонность рисковать, пусть и с неизменной долей удачи, Рене научился вычислять край бездны довольно точно. Это был край. Капрала Фуркада хотелось чертовски. Озверевшее от долгого голода и очевидной досягаемости желаемого тело взъелось на своего хозяина, а утолять его предстояло только холодной водой. И, кстати, не ему одному, судя по тому, как изменились очертания пониже дерюжного пояса. Скулы заалели, губы кусает… Какой он все-таки ребенок, хоть и в форме, хоть и со званием. Рене протянул ему стаканчик предусмотрительно разбавленной воды, налил второй себе и насмешливо чокнулся. — За нашу встречу! Эти губы улыбнулись в ответ и прижались к краю стаканчика. Рене отвел глаза, списывая свое состояние на совершенно критическую неудовлетворенность. С этим надо впредь что-то делать, нельзя доводить себя до такого умопомрачения. Шагая за ним к корпусу В и ловя призрак ветра, рождавшийся на вертолетной площадке, которая, судя по всему, никогда не знала покоя, Рене перешел к делу. — Я не смогу. Я на дежурстве. — Мартен, если ты не заинтересован, ты можешь сказать об этом прямо. — Я и говорю прямо. Я не смогу выбраться в город, ни сегодня, ни завтра. Отыметь его здесь где-нибудь? Разложить на травке за ангарами? Притиснуть к мортире, не прошедшей инспекцию? — Поскольку в мои обязанности входит, среди прочего, оперативное предоставление первичных результатов твоему начальству, я вернусь сюда через десять дней. Один. В конце концов, я могу немного и задержаться в Анси. У тебя есть время подумать и решить, как ты относишься к моему предложению. Мартен молча кивнул. Попрощался, сдал с рук на руки, козырнул вышестоящему и беззвучно растворился в июльской жаре. Рене сожалел о том, что не может удостовериться, не сделал ли он это опять бегом. Всего скорее. Он увидел его еще дважды — со страшным трудом выискав взглядом среди однообразных фигур в столовой, и на другой день на плацу, так же мельком. Подавив желание расспросить о нем неотвязного Алези, который честно выполнял свои обязанности до конца визита, Рене отбыл восвояси. Время в Париже прошло в борьбе с жарой, стратегических переговорах с Ивонн относительно августовских планов, сведении в одно вразумительное целое пресловутых первичных отчетов и регулярном самоудовлетворении. Он и вспомнить не мог, когда в последний раз в своей жизни дрочил так настойчиво, с мыслью о совершенно определенном человеке в совершенно определенной ситуации. К исходу десятого дня капрал Фуркад был многократно оприходован в укромном закоулке в двадцати шагах от кабинета генерала Тюрена. Устремляясь в Анси, Рене поймал себя на том, что совершенно не представляет себе двух вещей: даст ему этот нелепый мальчишка или не даст, и что он, Рене Марешаль, будет делать, если не даст. Рассудком он как будто знал ответ на обе эти загадки, но кто-то внутри него упорно вспоминал наглухо задраенный тревожный взгляд, выверенные уставные жесты, мозоли на ладонях и это, мать твою, «да, мой генерал». С мыслью о том, что, командуй базой генерал Марешаль, капралу Фуркаду пришлось бы совсем туго, Рене выбрался из машины. Знакомый пейзаж разбавляли только два заходящих на посадку вертолета. В какой-то момент ему даже показалось, что добром это не кончится, однако обе машины благополучно приземлились, и из них высыпали увешанные снаряжением военные обоих полов. Впечатление пустынности сразу же развеялось. Судя по тому, как весело галдела эта ватага, они пережили немало для себя интересного. Рене помедлил, вглядываясь. Глупо было надеяться различить его с такого расстояния в толпе стаскивающих шлемы людей…но на это понадобилось всего десять секунд. Улыбнувшись про себя, он направился в нужный корпус, на ходу набирая несколько иносказательное сообщение. Ответ пришел спустя полтора часа. Еще через четыре с половиной часа Рене увидел его в джинсах и тенниске, и еще через час — без них. Кажется, он никогда не был так голоден. Никогда в жизни близость до такой степени не превращалась для него в поединок с самим собой. Жадно сгребая и одновременно лаская его спину, раздвигая ему ноги чуть не ударом и благоговейно укладываясь между них со стоном изнеможенного странника, он беспрестанно укрощал яростно взметывающуюся волну, готовую исхлестать и утопить это тело. — Портовые грузчики целуются лучше, — хриплая ирония в голосе была его единственным извинением. — Не имею представления, — тем же ироничным шепотом ответил Мартен, прижимаясь к его лбу. — Сейчас я это исправлю… В ту ночь он практически не дал ему сомкнуть глаз. Потеряв в какой-то момент самообладание, вдавливаясь в него с придушенным воплем, он услышал лишь до странности мягкое и чуточку насмешливое: — Словно это ты в армии. «Хуже», мрачно отозвался он про себя, размеренно вгрызаясь, сминая его плечо и едва переводя дыхание. Беспрестанно вдыхая, испивая, прикусывая, он ощущал не столько утоление, сколько жажду. Перспектива долгих августовских недель без подобных удовольствий вгоняла организм в отчаяние. — Что ты делаешь завтра? — отрешенно спросил он глубокой ночью, обнимая его колени и утыкаясь ему между ног: тело отказывалось дышать, не ощущая его запах. — Ничего. После свидания с тобой я вряд ли смогу сразу вернуться на службу. Это я уже понял, — Мартен вновь лишь мягко улыбнулся, запуская ласкающую руку в его волосы. — И как ты думал провести это время? Непослушный язык вновь начал скользить по поджимающимся яичкам, и Рене вновь услышал столь ласкающий его ненасытные уши стон. — На озере… А ты? — С тобой. Но только без того, чтобы ты подставлял мне задницу, это я понял. Мартен чуть слышно рассмеялся. — Не думаю, что это осуществимо. В бессчетный раз водружая его ноги себе на плечи и рывком подтягивая его к себе, Рене изрек: — Всю эту ночь. И ни разу весь следующий день. Согласен? — Согласен, — ответил он и накрепко сомкнул веки. Слипшиеся ресницы все равно не удержали проступившую влагу. Рене смирился с тем, что не причинять ему боль не получается. Хорошо еще, что по крайней мере получается доставлять удовольствие не меньше, чем в тот раз. Пожирая каждое его движение, каждый звук, каждое обжигающее сжатие, он силился добраться до чего-то, что его безотчетно смущало в этом парне, распростершемся перед ним. Это нечто молчало, когда он вскрикивал, оставалось неподвижным, когда вздрагивал, и глядело в упор, когда глаза были закрыты. Оно обуздывало и разнуздывало одновременно, заставляло отдавать себе отчет в каждом движении и при этом беспрестанно жаждать совершить иные… Рене с изумлением ощущал, что на пике переживаний его захлестывают все новые фантазии, связанные с мужчиной, который в данный момент изнывал в его руках, даже не пытаясь с собой совладать. Одаривая все новыми переливами, переживания и фантазии словно сговорились: все это то казалось совершенно реалистичным и неизбежным, то с той же степенью достоверности объявляло, что нет ни шанса. Пластаясь в истоме после очередного оргазма, надорвавшего, расплескавшего, оставившего от дыхания одно воспоминание, Рене коснулся его расслабленного лица, скользнул пальцами по губам и, сам того от себя не ожидая, чуть слышно признался: — Я не мог себе простить, что так мало их целовал. — А я себе — того, что поцеловал. — Это почему? — Знаешь, сколько раз я думал, что я такого сделал, что ты моих губ ни разу больше не захотел коснуться? Рене надолго прильнул к нему. Этот поцелуй был упоительно мягким, так что Мартен улыбнулся, не открывая глаз: — Думаю, им до тебя все-таки далеко. — Кому? А-а, портовым грузчикам… Посмеявшись, выбравшись из постели, снабдив себя и Мартена минеральной водой, Рене сделал освежающий глоток. Господи, полгода. Он полгода протянул в пустыне, между этим вот оазисом и…этим вот оазисом. И ничего в промежутке. Супружество не в счет. Он бросил взгляд на Мартена, примостившегося среди измятых одеял и утоляющего жажду прямо из бутылки. А он? Надо все-таки спросить его… А впрочем… — Что ты так смотришь? — Не хочешь налить в стакан? — хмуро изрек Рене, буравя его взглядом. — Что, в Париже после секса из горлышка не пьют? — фыркнул Мартен. Он дотянулся до стакана на ночном столике и наполнил его тем, что еще оставалось. — Твое здоровье. Рене тяжело вздохнул. Ему совсем не трудно было простить Мартену, что та ночь, полгода назад, была его первой, но почему-то чертовски трудно простить, что эта ночь оказалась его второй. — Я еще что-то делаю не так? — Кое-что определенно. Рене снова влез на кровать, забрал стакан из его пальцев и, не в силах совладать со своим взглядом — усмехающимся, ласкающим, — вновь приник к его губам, так и не ответив. Уже перед рассветом, зацеловав колени, вылизав ключицы, изгрызя гряду шейных позвонков, опрокинувшись в него до дна и все равно с разгромным счетом проигрывая своей, если не прошлой, то будущей жажде, он тяжело предупредил: — Помнишь, что надо сказать, чтобы я услышал? — Помню, — успокаивающе заверил Мартен. И, откидываясь назад, на локти, шепнул: — Не прекращай…не сейчас…еще не утро. Его удивило поначалу то, что Рене творил с его ногами, тот объяснился самым простым образом («Такая у меня слабость — мужские колени.» «Да ладно…»), а теперь стало очевидно, что ему это нравится. Причем сверху донизу. Решившись сколько-то подремать, Рене почувствовал, как Мартен требовательно вплетает свои ноги между его ног и выискивает впадиной под косточкой изгиб его ступни. Наслаждаясь каждым касанием, стараясь наперед заполнить безводное будущее этим воспоминанием, он вдруг ощутил, что ему хочется еще одного определенного прикосновения. — Возьми меня за руку, — не открывая глаз, попросил он. Рука Мартена тяжело легла поверх его руки, вплетаясь в пальцы. — Так? Или так? — она скользнула под его ладонь и обняла ее мирным дружеским пожатием. — Или так? — рука осталась под его рукой, но пальцы просочились промеж его собственных и ощутимо сдавили костяшки. — Вот так! — одобрительно выдохнул Рене и ощутил, как этот человек льнет к его плечу губами. Проклятье, все было бы хорошо, если бы с ним не было так хорошо. Эта мысль неоднократно навещала весь следующий день и к закату оформилась окончательно. Рене вылетел в Париж рейсом, который вполне мог считаться ночным, добросовестно заплатив за билет из своего кармана. Он проглотил этот день до последней капли, и перед глазами его все еще стояли зеленоватые воды озера Анси, и цветущие окрестности, и узенькие кривые улочки городка…и Мартен. Мартен, осунувшийся за ночь и роняющий на него за завтраком мягкие взгляды из-под отяжелевших век. Мартен, в глазах которого плясали озерные блики и который за каким-то чертом оставался в тенниске, которую ветер, обдувающий катер, так и норовил с него содрать. Только когда они достигли сравнительно безлюдного участка, куда не доскакивали водные велосипеды, моторки и катамараны, он разоблачился. Рене тихо охнул — кажется, стрелкам будет о чем посудачить на досуге. Но не извиняться же перед ним за это. — Это украсит твою репутацию или очернит? — насмешливо полюбопытствовал он, подобравшись к Мартену. — Ну… — он неопределенно повел плечом, хранящим следы бурной ночи. — Создаст мне ее, это точно. Закрывая глаза под убаюкивающее гудение лайнера, взявшего курс на Париж, Рене вспомнил, как он сказал: — Хорошо, что вода такая спокойная. — Боишься качки? — Просто если бы качало, я уснул бы в минуту… А так получается держать глаза открытыми. — Сейчас я тебя освежу! — пообещал Рене, и Мартен со смехом вцепился в поручень. Заложив основательный вираж и устремившись к поднявшейся волне, суденышко окуталось тонкой пеленой брызг. Недоверчиво спросив «У тебя есть права?», Мартен доверился его выбору более мощного плавсредства, чем обычная моторная лодка, а понаблюдав, как он управляет катером, оттеснил его от руля, как только они выбрались на водный простор. — Ты был здесь когда-нибудь? А я был уже. Отдыхай и смотри. Убедившись, что он справляется безо всякого труда, Рене устроился удобнейшим образом. Да, неплохое местечко. Чистота, красота, свежайший воздух, живописные берега… неплохие виллы. Далековато от Парижа. Если бы работать в Женеве, то сюда можно было бы кататься как к себе домой. А так… Une petite journée. И в самолете, летящем в ночной Париж, это обстоятельство почему-то воспринималось более печально, чем в катере, летящем в потоке солнца и ветра мимо берегов Анси. Неизвестно, когда в следующий раз выдастся день, подобный этому. Рене поймал себя на том, что с радостью променял бы весь отпускной август на одну вот такую недельку. Разве что малость поторговался бы за кое-какие привилегии… за виллу на берегу и за вот этого мальчика в неограниченном доступе. Как мало в жизни таких радостей, как они преходящи! Через пять лет, не говоря через десять, он будет уже совсем другим. Уже и в голову не придет. А через двадцать это будет второй Тюрен. Есть смысл пить до дна сейчас. В Париж можно вернуться и другим рейсом. После водной прогулки они отправились пообедать, а затем долго бездельничали на тенистой лужайке возле набережной и гуляли по кривым старинным улочкам, скользящим меж неровных арок. Время текло, и странным образом Рене впервые в жизни отчетливо понимал, что означает это выражение — проводить с кем-то время. Когда Мартен говорил, это не переставало оставаться молчанием. Когда он молчал, это было подобно разговору. Он ни разу не упомянул прошлое — ни то, что было в Шамони, ни то, что было когда бы то ни было. Ни разу не обратился к будущему. Рядом с ним только и оставалось, что струиться во времени, минуту за минутой. Никакого другого дела. Никакого иного удела. Ни правды, ни лжи, ни вопросов, ни ответов… Уже на закате, возле дома, затерянного в переплетении старинных улочек, Мартен сказал ему: — Вот здесь я живу. В смысле…когда не там. Большинство любит те, новые дома, дальше. А мне нравится здесь. Впоследствии Рене узнал, что за сонно прикрытыми ставнями окошками прячется пристанище, принимающее у себя аккуратного и почти ни в чем не нуждающегося постояльца. — Пообещай, что выспишься! — строго велел он, проводив его до дверей. Мартен послушно кивнул. Еще за ужином возле беззаботно журчащего в свете разноцветных фонариков городского канала Рене с тяжелым сердцем сообщил ему, что не может рассчитывать на новую встречу раньше сентября. — Мне тоже будет сложно, — только и сказал Мартен. — У меня тренировки, да и всяких полковых мероприятий в августе, не знаю, когда мы это все и успеем. — Какие у тебя могут быть тренировки по биатлону летом? — изумился Рене.  — Зимой поздно будет! — рассмеялся тот. — И в сентябре у меня будет сбор, если отпустят… Но телефон у тебя теперь есть, звони… Или опять забудешь? Настала очередь Рене рассмеяться. — Даже если бы и забыл. Я работаю в министерстве обороны и знаю теперь твое имя, звание и место службы. Ты не представляешь, как просто мне теперь тебя найти. И вот, стоя у дверей на узенькой улочке, помнившей, вероятно, еще драмы трехсотлетней давности, Рене размышлял, до какой степени откровенным ему стоит быть. — Иди, — сказал Мартен и крепко обнял его. — Не говори ничего. С тех пор прошло почти два года. Изменилось ли хоть что-нибудь, кроме того, что теперь они делают это не в отеле, а за сонно прикрытым ставнями окошком, в которое пробирается аромат цветущих гор и звон ансийской колокольни? И того, что привилегия не утруждаться объяснениями превратилась в налагающий печать молчания запрет? Через пятнадцать минут Мартен проснется, еще через пятнадцать — замрет у дверей, дожидаясь его. Еще через четверть часа официантка поставит перед ними завтрак в маленьком кафе на набережной. А еще через полчаса он его обнимет, крепко прижавшись всем телом, так же, как сделал это в тот раз, два года назад. И, унося прощальный дар его тела и невысказанные слова по узкому красноватому тротуару, продевая их сквозь бессчетные каменные арки и воротца, словно нить, он будет знать то, чего тогда не знал — что он привязан отныне к этим улочкам и выпутаться ему едва ли удастся. Разве что оставив половину сердца в их иссеченных водой и памятью каменных лапах.